Горький и Можаев. О русском крестьянстве

Максим Горький
О русском крестьянстве (очерк, отрывки)

Берлин, 1922 г.


Люди, которых я привык уважать, спрашивают: что я думаю о России? Мне очень тяжело все, что я думаю о моей стране, точнее говоря, о русском народе, о крестьянстве, большинстве его. Для меня было бы легче не отвечать на вопрос, но – я слишком много пережил и знаю для того, чтобы иметь право на молчание. Однако, прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю,– я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих впечатлений. Мнение не есть осуждение, и если мои мнения окажутся ошибочными – это меня не огорчит.

* * *
В сущности своей всякий народ – стихия анархическая: народ хочет как можно больше есть и возможно меньше работать, хочет иметь все права и не иметь никаких обязанностей. Атмосфера бесправия, в которой издревле привык жить народ, убеждает его в законности бесправия, в зоологической естественности анархизма. Это особенно плотно приложимо к массе русского крестьянства, испытавшего более грубый и длительный гнет рабства, чем другие народы Европы...
Человек Запада еще в раннем детстве, только что встав на задние лапы, видит всюду вокруг себя монументальные результаты труда его предков. От каналов Голландии до туннелей Итальянской Ривьеры и виноградников Везувия, от великой работы Англии и до мощных Силезских фабрик – вся земля Европы тесно покрыта грандиозными воплощениями организованной воли людей, – воли, которая поставила себе гордую цель: подчинить стихийные силы природы разумным интересам человека. Земля – в руках человека, и человек действительно владыка ее. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной значительности как наследника чудес труда и творчества предков.
Такие мысли, такие чувства и оценки не могут возникнуть в душе русского крестьянина.
Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания. Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него и через некоторое время чувствует, что эта пустота влилась в душу ему... Нигде вокруг не видно прочных следов труда и творчества. Усадьбы помещиков? Но их мало и в них живут враги. Города? Но они - далеко и не многим культурно-значительнее деревни. Вокруг - бескрайняя равнина, а в центре ее - ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда. И человек насыщается чувством безразличия, убивающим способность думать, помнить пережитое, вырабатывать из опыта своего идеи. Историк русской культуры, характеризуя крестьянство, сказал о нем:
«Множество суеверий и никаких идей».
Это печальное суждение подтверждается всем русским фольклором.
…Спора нет - прекрасно летом "живое злато пышных нив", но осенью перед пахарем снова ободранная голая земля и снова она требует каторжного труда. Потом наступает суровая шестимесячная зима, земля одетая ослепительно белым саваном, сердито и грозно воют вьюги и человек задыхается от безделья и тоски в тесной, грязной избе. Из всего, что он делает, на земле остается только солома и крытая соломой изба - ее три раза в жизни каждого поколения истребляют пожары.

* * *
...Технически примитивный труд деревни неимоверно тяжел, крестьянство называет его «страда» от глагола «страдать». Тяжесть труда, в связи с ничтожеством его результатов, углубляет в крестьянине инстинкт собственности, делая его почти не поддающимся влиянию учений, которые объясняют все грехи людей силою именно этого инстинкта.
Труд горожанина разнообразен, прочен и долговечен. Из бесформенных глыб мертвой руды он создает машины и аппараты изумительной сложности, одухотворенные его разумом, живые. Он уже подчинил своим высоким целям силы природы, и они служат ему, как джинны восточных сказок царю Соломону. Он создал вокруг себя атмосферу разума – «вторую природу», он всюду видит свою энергию воплощенной в разнообразии механизмов, вещей, в тысячах книг, картин, и всюду запечатлены величавые муки его духа, его мечты и надежды, любовь и ненависть, его сомнения и верования, его трепетная душа, в которой неугасимо горит жажда новых форм, идей, деяний и мучительное стремление вскрыть тайны природы, найти смысл бытия.
Будучи порабощен властью государства, он остается внутренне свободен – именно силою этой свободы духа он разрушает изжитые формы жизни и создает новые. Человек деяния, он создал для себя жизнь мучительно напряженную, порочную, но – прекрасную своей полнотой...

* * *
Был в России некто Иван Болотников, человек оригинальной судьбы: ребенком он попал в плен к татарам во время одного из их набегов на окраинные города Московского царства, юношей был продан в рабство туркам – работал на турецких галерах, его выкупили из рабства венецианцы и, прожив некоторое время в аристократической Республике Дожей, он возвратился в Россию. Это было в 1606 году; московские бояре только что затравили талантливого царя Бориса Годунова и убили умного смельчака, загадочного юношу, который, приняв имя Дмитрия, сына Ивана Грозного, занял Московский престол и, пытаясь перебороть азиатские нравы московитян, говорил в лицо им:
«Вы считаете себя самым праведным народом в мире, а вы – развратны, злобны, мало любите ближнего и не расположены делать добро».
Его убили, был выбран в цари хитрый, двоедушный Шуйский, князь Василий, явился второй самозванец, тоже выдававший себя за сына Грозного, и вот в России началась кровавая трагедия политического распада, известная в истории под именем «Смуты». Иван Болотников пристал ко второму самозванцу, получил от него право команды небольшим отрядом сторонников самозванца и пошел с ними на Москву, проповедуя холопам и крестьянам:
«Бейте бояр, берите их жен и все достояние их. Бейте торговых и богатых людей, делите между собой их имущество».
Эта соблазнительная программа примитивного коммунизма привлекла к Болотникову десятки тысяч холопов, крестьян и бродяг, они неоднократно били войска царя Василия, вооруженные и организованные лучше их; они осадили Москву и с великим трудом были отброшены от нее войском бояр и торговых людей. В конце концов, этот первый мощный бунт крестьян был залит потоками крови, Болотникова взяли в плен, выкололи ему глаза и утопили его.
Имя Болотникова не сохранилось в памяти крестьянства, его жизнь и деятельность не оставила по себе ни песен, ни легенд. И вообще в устном творчестве русского крестьянства нет ни слова о десятилетней эпохе – 1602-1613 гг. – кровавой смуты, о которой историк говорит, как о «школе своевольства, безначалия, политического неразумия, двоедушия, обмана, легкомыслия и мелкого эгоизма, неспособного оценить общих нужд». Но все это не оставило никаких следов ни в бытие, ни в памяти русского крестьянства.
...О них можно сказать и буквально то же, что сказано историком о грозной эпохе «Смуты»:
«Все эти восстания ничего ее изменили, ничего не внесли новою в механизм государства, в строй понятий, в нравы и стремления»...
К этому суждению уместно прибавить вывод одного иностранца, внимательно наблюдавшего русский народ. «У этого народа нет исторической памяти. Он не знает свое прошлое и даже, как будто, не хочет знать его».
В легендах Италии сохранилась память о фра Дольчино, чехи помнят Яна Жижку, так же. Как крестьяне Германии Томаса Мюнцера, Флориана Гейера, а французы – героев и мучеников «Жакерии», и англичане имя Уота Тайлера – обо всех этих людях в народе остались песни, легенды, рассказы. Русское крестьянство не знает своих героев, вождей, фанатиков любви, справедливости, мести.

* * *
Жестокость – вот что всю жизнь изумляло и мучило меня. В чем, где корни человеческой жестокости? Я много думал над этим и – ничего не понял, не понимаю.
Давно когда-то я прочитал книгу под зловещим заглавием: «Прогресс как эволюция жестокости». Автор, искусно подобрав факты, доказывал, что с развитием прогресса люди все более сладострастно мучают друг друга и физически, и духовно. Я читал эту книгу с гневом, не верил ей и скоро забыл ее парадоксы.
Но теперь, после ужасающего безумия европейской войны и кровавых событий революции – теперь эти едкие парадоксы все чаще вспоминаются мне. Но – я должен заметить, что в русской жестокости эволюции, кажется, нет, формы ее, как будто, не изменяются.
Летописец начала XVII века рассказывает, что в его время так мучили: «насыпали в рот пороху и зажигали его, а иным набивали порох снизу, женщинам прорезывали груди и, продев в раны веревки, вешали на этих веревках».
В 18 и 19 годах то же самое делали на Дону и на Урале: вставив человеку – снизу – динамитный патрон, взрывали его...
Можно допустить, что на развитие затейливой жестокости влияло чтение житий святых великомучеников – любимое чтение грамотеев в глухих деревнях.
Если бы факты жестокости являлись выражением извращенной психологии единиц,– о них можно было не говорить, в этом случае они материал психиатра, а не бытописателя. Но я имею в виду только коллективные забавы муками человека.
В Сибири крестьяне, выкопав ямы, опускали туда – вниз головой – пленных красноармейцев, оставляя ноги их – до колен на поверхности земли; потом они постепенно засыпали яму землею, следя по судорогам ног, кто из мучимых окажется выносливее, живучее, кто задохнется позднее других.
Забайкальские казаки учили рубке молодежь свою на пленных.
В Тамбовской губернии коммунистов пригвождали железнодорожными костылями в левую руку и в левую ногу к деревьям на высоте метра над землей и наблюдали, как эти – нарочито неправильно распятые люди – мучаются.
Кто более жесток: белые или красные? Вероятно – одинаково, ведь и те, и другие – русские. Впрочем, на вопрос о степенях жестокости весьма определенно отвечает история: наиболее жесток – наиболее активный...

* * *
Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких вот пословиц-советов:
«Бей жену обухом, припади да понюхай – дышит? – морочит, еще хочет». «Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут», «На бабу да на скотину суда нет». «Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее»...
Вообще в России очень любят бить, все равно – кого. «Народная мудрость» считает битого человека весьма ценным: «За битого двух небитых дают, да и то не берут».
Есть даже поговорки, которые считают драку необходимым условием полноты жизни.
«Эх, жить весело, да – бить некого».
Я спрашивал активных участников гражданской войны: не чувствуют ли они некоторой неловкости, убивая друг друга?
Нет, не чувствуют.
«У него – ружье, у меня – ружье, значит – мы равные, ничего, побьем друг друга – земля освободится».
Однажды я получил на этот вопрос ответ крайне оригинальный, мне дал его солдат европейской войны, ныне он командует значительным отрядом красной армии.
– Внутренняя война– это ничего! А вот против чужих – трудное дело для души. Я вам, товарищ, прямо скажу: русского бить легче. Народу у нас много, хозяйство у нас плохое; ну, сожгут деревню – чего она стоит! Она и сама сгорела бы в свой срок. И, вообще, это наше внутреннее дело, вроде маневров, для науки, так сказать. А вот когда я в начале той войны попал в Пруссию – Боже, до чего жалко было мне тамошний народ, деревни ихние, города и вообще хозяйство! Какое величественное хозяйство разоряли мы по неизвестной причине! Тошнота!.. Когда меня ранили, так я почти рад был – до того тяжело смотреть на безобразие жизни... Это говорит человек, по-своему гуманный, он хорошо относится к своим солдатам, они, видимо, уважают и даже любят его, и он любит свое военное дело.
Я попробовал рассказать ему кое-что о России, о ее значении в мире – он слушал меня задумчиво, покуривая папиросу, потом глаза у него стали скучные, вздохнув, он сказал:
– Да, конечно, держава была специальная, даже вовсе необыкновенная, ну, а теперь, по-моему, окончательно впала в негодяйство!
Мне кажется, что война создала немало людей, подобных ему, и что начальники бесчисленных – и бессмысленных – банд люди этой психологии.

* * *
Говоря о жестокости, трудно забыть о характере еврейских погромов в России. Тот факт, что погромы евреев разрешались имевшими власть злыми идиотами – никого и ничего не оправдывает. Разрешая бить и грабить евреев, идиоты не внушали сотням погромщиков: отрезайте еврейкам груди, бейте их детей, вбивайте гвозди в черепа евреев – все эти кровавые мерзости надо рассматривать, как «проявление личной инициативы масс».
Но где же – наконец – тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века?
В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и – не нашел его. Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который – когда это выгодно ему – прекрасно умеет показать себя простаком. По природе своей он не глуп и сам хорошо знает это...
Он создал множество печальных песен, грубых и жестоких сказок, создал тысячи пословиц, в которых воплощен опыт и его тяжелой жизни.
Он знает, что «мужик не глуп, да - мир дурак» и что «мир силен, как вода, да глуп, как свинья».
Он говорит: «не бойся чертей, бойся людей». «Бей своих, - чужие бояться будут».
О правде он не очень высокого мнения: «Правдой сыт не будешь». «Что в том, что ложь, коли сыто живешь». «Правдивый, как дурак, также вреден».
Люди – особенно люди города – очень мешают ему жить, он считает их лишними на земле, буквально удобренной потом и кровью его, на земле, которую он мистически любит, непоколебимо верит и чувствует, что с этой землей он крепко спаян плотью своей, что она его кровная собственность, разбойнически отнятая у него. Он задолго раньше лорда Байрона знал, что «пот крестьянина стоит усадьбы помещика». Литература народолюбцев служила целям политической агитации и поэтому идеализировала мужика. Но уже в конце XIX столетия отношение литературы к деревне и крестьянину начало решительно изменяться, стало менее жалостливым и более правдивым. Начало новому взгляду на крестьянство положил Антон Чехов рассказами «В овраге» и «Мужики»...

* * *
Существует мнение, что русский крестьянин как-то особенно глубоко религиозен. Я никогда не чувствовал этого, хотя, кажется, достаточно внимательно наблюдал духовную жизнь народа. Я думаю, что человек безграмотный и не привыкший мыслить, не может быть истинным теистом или атеистом и что путь к твердой, глубокой вере лежит через пустыню неверия. (...) Беседуя с верующими крестьянами, присматриваясь к жизни различных сект, я видел прежде всего органическое, слепое недоверие к поискам мысли, к ее работе, наблюдал умонастроение, которое следует назвать скептицизмом невежества.
В стремлении сектантов обособиться, отойти в сторону от государственной церковной организации мною всегда чувствовалось отрицательное отношение не только к обрядам и – всего меньше – к догматам, а вообще к строю государственной и городской жизни. В этом отрицании я не мог уловить какой-либо оригинальной идеи, признаков творческой мысли, искания новых путей духа...
Мне кажется, что революция вполне определенно доказала ошибочность убеждения в глубокой религиозности крестьянства в России...
Когда провинциальные советы вскрывали «нетленные», высоко чтимые народом мощи – народ отнесся и к этим актам совершенно равнодушно, с молчаливым, тупым любопытством. Вскрытия мощей производились крайне бестактно и часто в очень грубых формах – с активным участием инородцев, иноверцев, с грубым издевательством над чувствами верующих в святость и чудотворную силу мощей. Но – и это не возбудило протестов со стороны людей, которые еще вчера преклонялись перед гробницами «чудотворцев»...
– Это хорошо сделано – одним обманом меньше.– Но затем у них являются такие мысли – я воспроизвожу их буквально, как они записаны мною.
– Теперь, когда монастырские фокусы открыты,– докторов надо пощупать и разных ученых – их дела открыть народу.
Нужно было долго убеждать моего собеседника, чтобы он объяснил смысл своих слов. Несколько смущаясь, он сказал:
– Конечно, вы не верите в это... А говорят, что теперь можно отравить ветер ядом и – конец всему живущему, и человеку, и скоту. Теперь – все озлобились, жалости ни в ком нет... Другой крестьянин, член уездного совета, называющий себя коммунистом, еще более углубил эту тревожную мысль.
– Нам никаких чудес не надо. Мы желаем жить при ясном свете, без опасений, без страха. А чудес затеяно – много. Решили провести электрический свет по деревням, говорят: пожаров меньше будет. Это – хорошо, дай Бог! Только, как бы ошибок не сделали, повернут какой-нибудь винтик не в ту сторону и – вся деревня вспыхнула огнем. Видите, чего опасно? К этому скажу: городской народ – хитер, а деревня дура, обмануть ее легко. А тут – затеяно большое дело. Солдаты сказывали, что на войне электрическим светом целые полки убивали. Я постарался рассеять страхи Калибана – и услышал от него разумные слова:
– Один все знает, а другой – ничего; в этом и начало всякого горя. Как я могу верить, ежели ничего не знаю?
Жалобы деревни на свою темноту раздаются все чаще, звучат все более тревожно. Сибиряк, энергичный парень, организатор партизанского отряда в тылу Колчака, угрюмо говорит:
– Не готов наш народ для событий. Шатается туда и сюда, слеп разумом. Разбили мы отряд колчаковцев, три пулемета отняли, пушечку, обозишко небольшой, людей перебили с полсотни у них, сами потеряли семьдесят одного, сидим, отдыхаем, вдруг ребята мои спрашивают меня: а что, не у Колчака ли правда-то? Не против ли себя идем?* [* В Сибири, в Кустанае, отряд крестьян-партизан переходил от большевиков к Колчаку и обратно двадцать один раз.] Да и сам я иной день как баран живу – ничего не понимаю. Распря везде! Мне доктор один в Томске – хороший человек – говорил про вас, что вы еще с девятьсот пятого года японцам служите за большие деньги. А один пленный, колчаковский солдат из матросов, раненный, доказывал нам, что Ленин немцам на руку играет. Документы у него были, и доказано в них, что имел Ленин переписку о деньгах с немецкими генералами. Я велел солдата расстрелять, чтобы он народ не смущал,– а все-таки долго на душе неспокойно было. Ничего толком не знаешь – кому верить? Все против всех. И себе верить боязно.
Не мало бесед вел я с крестьянами на разные темы, и в общем они вызвали у меня тяжелое впечатление: люди много видят, но – до отчаяния мало понимают. В частности, беседы о мощах показали мне, что вскрытый обман церкви усилил подозрительное и недоверчивое отношение деревни к городу. Не к духовенству, не к власти, а именно к городу как сложной организации хитрых людей, которые живут трудом и хлебом деревни, делают множество бесполезных крестьянину вещей, всячески стремятся обмануть его и ловко обманывают.
Работая в комиссии по ликвидации безграмотности, я беседовал однажды с группой подгородних петербургских крестьян на тему об успехах науки и техники,
– Так,– сказал один слушатель, бородатый красавец,– по воздуху галками научились летать, под водой щуками плаваем, а на земле жить не умеем. Сначала-то на земле надо бы твердо устроиться, а на воздух – после. И денег бы не тратить на эти забавки!
Другой сердито добавил:
– Пользы нам от фокусов этих нет, а – расход большой и людьми, и деньгами. Мне подковы надо, топор, у меня гвоздей нет, а вы тут на улицах памятники ставите – баловство это!
– Ребятишек одеть не во что, а у вас везде флаги болтаются...
И в заключение, после длительной, жестокой критики городских «забавок», бородатый мужик сказал, вздыхая:
– Если бы революцию мы сами делали – давно бы на земле тихо стало и порядок был бы...
Иногда отношение к горожанам выражается в такой простой, но радикальной форме:
– Срезать надо с земли всех образованных, тогда нам, дуракам, легко жить будет, а то – замаяли вы нас!
В 1919 году милейший деревенский житель покойно разул, раздел и вообще обобрал горожанина, выманивая у него на хлеб и картофель все, что нужно и не нужно деревне.
Не хочется говорить о грубо насмешливом, мстительном издевательстве, которым деревня встречала голодных людей города...
Один инженер, возмущенный отношением крестьян к группе городских жителей, которые приплелись в деревню под осенним дождем и долго не могли найти места, где бы обсушиться и отдохнуть, – инженер, работавший в этой деревне на торфу, сказал крестьянам речь о заслугах интеллигенции в истории политического освобождения народа. Он получил из уст русоволосого, голубоглазого славянина сухой ответ:
– Читали мы, что действительно ваши довольно пострадали за политику, только ведь это вами же и писано. И ведь вы по своей воле на революцию шли, а не по найму от нас – значит, мы за горе ваше не отвечаем – за все Бог с вами рассчитается...
Я не привел бы этих слов, если бы не считал их типичными – в различных сочетаниях я лично слыхал их десятки раз.
Но необходимо отметить, что унижение хитроумного горожанина перед деревней имело для нее очень серьезное и поучительное значение: деревня хорошо поняла зависимость города от нее, до этого момента она чувствовала только свою зависимость от города.

* * *
В России – небывалый, ужасающий голод, он убивает десятки тысяч людей, убьет миллионы. Эта драма возбуждает сострадание даже у людей, относящихся враждебно к России, стране, где, по словам одной американки, «всегда холера или революция». Как относится к этой драме русский, сравнительно пока еще сытый, крестьянин?
– «Не плачут в Рязани о Псковском неурожае», – отвечает он на этот вопрос старинной пословицей.
– «Люди мрут – нам дороги трут», – сказал мне старик новгородец, а его сын, красавец, курсант военной школы, развил мысль отца так:
– Несчастье – большое, и народу вымрет много. Но – кто вымрет? Слабые, трепанные жизнью; тем, кто жив останется, в пять раз легче будет.
Вот голос подлинного русского крестьянина, которому принадлежит будущее. Человек этого типа рассуждает спокойно и весьма цинично, он чувствует свою силу, свое значение...
– Мужик как лес: его и жгут, и рубят, а он самосевом растет да растет,– говорил мне крестьянин, приехавший в сентябре из Воронежа в Москву за книгами по вопросам сельского хозяйства.– У нас не заметно, чтоб война убавила народу. А теперь вот, говорят, миллионы вымрут,– конечно, заметно станет. Ты считай хоть по две десятины на покойника – сколько освободится земли? То-то. Тогда мы такую работу покажем – весь свет ахнет. Мужик работать умеет, только дай ему – на чем. Он забастовок не устраивает – этого земля не позволяет ему!..
Очень любопытную систему областного хозяйства развивал передо мной один рязанец:
– Нам, друг, больших фабрик не надо, от них только бунты и всякий разврат. Мы бы так устроились: сукновальню, человек на сто рабочих, кожевню – тоже не большую, и так все бы маленькие фабрики, да подальше одна от другой, чтобы рабочие-то не скоплялись в одном месте, и так бы потихоньку, всю губернию обстроить небольшими заводиками, а другая губерния – тоже так. У каждой – все свое, никто ни в чем не нуждается. И рабочему сытно жить и всем – спокойно. Рабочий – он жадный, ему все подай, что он видит, а мужик – малым доволен...
– Многие ли думают так? – спросил я...
– Думают некоторые, кто поумнее.
– Рабочих-то не любите?
– Зачем? Я только говорю, что беспокойный это народ, когда в большом скоплении он. Разбивать их надо на малые артели, там сотня, тут сотня... А отношение крестьян к коммунистам – выражено, по моему мнению, всего искреннее и точнее в совете, данном односельчанами моему знакомому крестьянину, талантливому поэту:
– Ты, Иван, смотри, в коммуну не поступай, а то мы у тебя и отца и брата зарежем, да – кроме того – и соседей обоих тоже.
– Соседей-то за что?
– Дух ваш искоренять надо.

* * *
Какие же выводы делаю я?
Прежде всего: не следует принимать ненависть к подлости и глупости за недостаток дружеского внимания к человеку, хотя подлость и глупость не существуют вне человека. Я очертил – так, как я ее понимаю, среду, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции. Это – среда полудиких людей.
Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа. Когда в «зверстве» обвиняют вождей революции – группу наиболее активной интеллигенции – я рассматриваю эти обвинения как ложь и клевету, неизбежные в борьбе политических партий, или – у людей честных – как добросовестное заблуждение...
Не отрицаю, что политики наиболее грешные люди из всех окаянных грешников земли, но – это потому, что характер деятельности неуклонно обязывает их руководствоваться иезуитским принципом «цель оправдывает средство».
Но люди искренно любящие и фанатики идеи нередко сознательно искажают душу свою ради блага других. Это особенно приложимо к большинству русской активной интеллигенции – она всегда подчиняла вопрос качества жизни интересам и потребностям количества первобытных людей. Тех, кто взял на себя каторжную, Геркулесову работу очистки Авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать «мучителями народа», с моей точки зрения они – скорее жертвы...
Теперь можно с уверенностью сказать, что ценою гибели интеллигенции и рабочего класса русское крестьянство ожило.
Да, это стоило мужику дорого, и он еще не все заплатил, трагедия не кончена. Но революция, совершенная ничтожной – количественно – группой интеллигенции, во главе нескольких тысяч воспитанных ею рабочих, эта революция стальным плугом взбороздила всю массу народа так глубоко, что крестьянство уже едва ли может возвратиться к старым, в прах и навсегда разбитым формам жизни; как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень – все те; почти страшные люди, о которых говорилось выше, и место их займет новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей. На мой взгляд, это будет не очень «милый и симпатичный русский народ», но это будет – наконец – деловой народ, недоверчивый и равнодушный ко всему, что не имеет прямого отношения к его потребностям.
Он не скоро задумается над теорией Эйнштейна и научится понимать значение Шекспира или Леонардо да Винчи, но, вероятно, он даст денег на опыты Штейнаха и, несомненно, очень скоро усвоит значение электрификации, ценность ученого агронома, полезность трактора, необходимость иметь в каждом селе хорошего доктора и пользу шоссе.
У него разовьется хорошая историческая память и, памятуя свое недавнее мучительное прошлое, он – на первой поре строительства новой жизни – станет относиться довольно недоверчиво, если не прямо враждебно, к интеллигенту и рабочему, возбудителям различных беспорядков и мятежей.
И город, неугасимый костер требовательной, все исследующей мысли, источник раздражающих, не всегда понятных явлений и событий, не скоро заслужит справедливую оценку со стороны этого человека, не скоро будет понят им как мастерская, где непрерывно вырабатываются новые идеи, машины, вещи, назначение которых – облегчить и украсить жизнь народа.
Вот схема моих впечатлений и мыслей о русском народе.
Максим ГОРЬКИЙ


Борис Можаев
Грустные размышления о бойкой статье Горького «О русском крестьянстве»

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Лермонтов.
Эту статью я прочел впервые в прошлой году и ответил на нее двумя очерками «Мужик» и «Без раскаяния нет прощения»
Критиковал ли я эту статью? Да. Но слегка, полагая при этом, что исторические факты, приводимые мною, опрокидывают вздорный вымысел людей определенной категории, пытающихся свалить всю вину за большевистскую жестокость на русское крестьянство.
Не то, чтобы Горький смешивал большевиков с крестьянами, нет! Перекладывая грехи одних на плечи других, он пытался выделить из общей массы народа интеллигента и рабочего, выдавать их за «соль земли», а прочий народ оглупить и принизить. Прием нехитрый и даже примитивный.
Вот, извольте удостовериться:
«Это было в 1606 году: московские бояре только что затравили талантливого царя Бориса Годунова и убили умного смельчака, загадочного юношу, который, приняв имя Дмитрия, сына Ивана Грозного, занял Московский престол и, пытаясь перебороть азиатские нравы москвитян, говорил им в лицо:
«Вы считаете себя самым праведным народом в мире, а вы развратны, злобны, мало любите ближнего и не расположены делать добро».
Не правда ли, очень трогательное признание «пролетарского просветителя и радетеля за русский народ»?!
Не знаю, как заграничный читатель, для кого была написана статья, воспринял этот пассаж, а наш усмехнется. Смешно, не правда ли? Смахивает на цитирование изречений Смердякова. Помните, как этот персонаж, рассуждая, сожалеет, что нас «темных» да «глупых» не завоевали «культурные» да «умные» французы?...
Темные мы, темные и есть... «Талантливого» царя Бориса сравниваем с жестоким и хитрым царем Иродом, «умного смельчака, загадочного юношу» называем самозванцем и вором; а главный наш грех — «злобны», мало любим «ближнего», «не расположены делать добро»... Н-да. Прав Смердяков, прав. Куда уж дальше, ежели его точку зрения разделяет сам товарищ Горький.
Эта смердяковщина так и хлещет со страниц объемной статьи Горького: «В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное...» (не хватает еще — «изячного!»). «Можно допустить, что на развитие жестокости влияло чтение житий святых великомученников...»
Бедные святые! И тут вас притянули за уши. «В Сибири крестьяне, выкопав ямы, опускали туда — вниз головой — пленных красноармейцев...» «В тамбовской губернии коммунистов пригвождали железнодорожными костылями в левую руку и в левую ногу». «Кто более жесток: белые или красные?» — вопрошает буревестник революции и сам отвечает; «Вероятно — одинаково, ведь и те и другие — русские»...
Ага! И Свердлов с Якиром — палачи казачества — были русские? И Юровский с Войковым да Голощекиным, убившие семью Романовых, тоже русские? И оберпалачи ЧК Дзержинский и Лацис — тоже русские? Будет уж тень на плетень наводить...
Да, в Тамбовской губернии коммунистов не жалели. А коммунисты жалели крестьян? А расстрелы заложников — женщин, стариков и детей! Уничтожение сел и деревень огнем и мечом?! Эта дьявольская выдумка Тухачевского, превращенная затем в «теорию выжженной земли»! А концлагеря за колючей проволокой под открытым небом, в осеннюю да в зимнюю стужу? Или и там по национальному признаку людей подбирали? Нет, брат, там за колючей проволокой был интернационал. Произвол в России никогда не имел национальной окраски.
И прав собеседник Горького, мужик, из красных командиров, сказавший о стране, погруженной в пучину гражданской войны:
« — Да. конечно, держава была специальная, даже вовсе необыкновенная, ну, а теперь, по-моему, окончательно впала в негодяйство».
А создали это «негодяйство» прежде всего коммунисты, — вот чего Горький не может, а точнее не хочет понять.
О еврейских погромах в России... И тут Горький врет, говоря о зверствах при погромах, он патетически вопрошает: «Но где же — наконец — тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывали миру русская литература ХX века?»
Отметим: а там, где и положено ему быть — в русских селах и деревнях, в которых, кстати, еврейских погромов не было. А начались они в Литве да в Польше, перекинулись частично на Украину и проходили в основном в городах. В России же их не было. Так-то...
В моем селе Пителине до революции жил и работал аптекарь Абрамсон. Был богат и уважаем. В 1918 году уехал в Германию не от еврейских погромов, а от правления большевиков И во время известного крестьянского восстания в 1930 году пителинские мужики не убивали евреев из районных начальников; убили одного, да и того русского — Горюнова.
По Горькому типичный крестьянин отроду настроен против людей. «Люди — особенно люди города — очень мешают ему жить, он считает их лишними на земле, буквально удобренной потом и кровью его»...
Бред какой-то Право же, я не знаю ни одного своего односельчанина, который в те времена, дореволюционные и в двадцатые годы не связан был бы с городом. Один мой дед был астраханским лоцманом, еще в прошлом веке обслуживал корабли, проходившие из Каспия в Волгу второй дед был черноморским моряком, грузчиком. Все мои дядья и отец ходили на шхунах, на пароходах, работали на заводах и на стройках. Но они оставались крестьянами, и в двадцатых годах почти все вернулись на землю. Семья моя, село мое, да и все окружающие села — не исключение, — это типичные семьи в русских селах приокской средней полосы — они были и рабочими и крестьянскими одновременно. И каких только профессий не было в нашем селе и в окружающих селах! Мочильские капитаны да боцманы, гридинские штукатуры да бондари, веряевские каменщики, пителинские кирпичники, механики, бурлаки... А были и торговые семьи, имели магазины, трактиры держали, чайные и пр. Русский человек центральной полосы России стоял одной ногой на земле, другой в промысле или в «деле». И не знать этого русскому писателю не гоже. И утверждать о русском крестьянине, что «люди — особенно люди города — очень мешают ему жить, он считает их лишними на земле» — может разве что человек далекий от жизни русского народа, либо откровенный демагог, преследующий совершенно определенные неблаговидные цели.
А вот что пишет Горький о вере: «Я думаю, что человек безграмотный и не привыкший мыслить, не может быть истинным теистом или атеистом и что путь к твердой, глубокой вере лежит через пустыню неверия...»
Что за чушь?! Хорошо известно, что великие пастыри Русской православной церкви с детских лет постигали глубину и животворящую силу православной веры. И как можно облыжно обзывать русского крестьянина двадцатых годов безграмотным человеком? По летней переписи 1917 года, проведенной Временным правительством, 75% мужского населения европейской части России было грамотным. А в 1927 году на XV съезде ВКП (б) Крупская жаловалась, что грамотность призывников в двадцать седьмом году значительно уступала грамотности призыва 1917 года. И говорила жена Ленина, что стыдно от того, что за десять лет советской власти грамотность в стране значительно убавилась
Неискренни и нечистоплотны рассуждения Горького и насчет заблуждеиий крестьянского ума: «А что, не у Колчака ли правда-то? Не против ли себя идем? Да и сам я иной день как баран живу — ничего не понимаю. Распря везде! — жалуется писателю один красный командир из мужиков... А один пленный, колчаковский солдат из матросов, раненый, доказывал нам, что Ленин немцам на руку играет. Документы у него были, и доказано в них, что имел Ленин переписку о деньгах с немецкими генералами. Ничего толком не знаешь. — Кому верить? Все против всех...»
И в ответ на эту душераздирающую исповедь, писатель холодно резюмирует; «не мало бесед вел я с крестьянами на разные темы, и в общем они вызывали у меня тяжелое впечатление: люди много видят, но — до отчаяния мало понимают».
Право же, тут скорее поймешь и простишь мятущуюся душу крестьянина в шинели, чем самодовольный рык и плевок в его сторону маститого писателя. А как много доказательств трезвости и проницательности ума выказали крестьяне ворчливому писателю.
«— Так, — сказал один слушатель, бородатый красавец, — по воздуху галками научились летать, под водой щуками плаваем, а на земле жить не умеем. Сначала-то на земле надо бы твердо устроиться, а на воздух — после. И и денег бы не тратить на эти забавы! Другой сердито добавил:
— Пользы нам от фокусов этих нет, а расход большой и людьми, и деньгами. Мне подковы надо, топор, у меня гвоздей нет, а вы тут на улице памятники ставите — баловство это!
— Ребятишек одеть не во что, а у вас везде флаги болтаются...»
Конечно, писатель Горький их осуждает, а мне грустно от того, что как тогда, так и теперь мы не слушаем трезвых советчиков
А какие мудрые советы дают эти мужики, снисходительно внимающему писателю.
«— Нам, друг, больших фабрик не надо, от них только бунты и всякий разврат. Мы бы так устроились: сукновальню, человек на сто рабочих, кожевню — тоже небольшую, и так все бы маленькие фабрики, да подальше одна от другой, чтобы рабочие-то не скоплялись в одном месте, и так бы потихоньку всю губернию обстроить небольшими заводишками...»
Вот вам блестяще развитая теория создания малых предприятий, высказанная задолго до их расцвета. Форд понял это и претворил в жизнь, а мыслитель Горький осудил...
Теперь, отнесенные семидесятилетним смерчем на край социальной пропасти, лихорадочно оглядываясь по сторонам, как преступники, мы с ужасом замечаем, что единственной опорой, на которую можно было бы опереться, чтобы не свалиться в бездну, той надежной скалы нашей государственности — ее сеятеля и хранителя — уже нет. Он бездумно и безжалостно уничтожен был, размолот и распылен в прах, жерновами революционно-бюрократического произвола. Теперь мы в отчаянии бормочем: где он? Кто виноват, что его нет?...
И Горького перечитываем с той же мыслью: что случилось? Почему нет нашего «сеятеля и хранителя»? Кто виноват в этом?
А сами и виноваты, кругом виноваты.
Знали, что существует дьявольская система винтиков и колесиков, приводимая в движение сатаной с подручными, дабы перемолоть в прах краеугольные камни остойчивости человеческой личности: собственность, право на землю, а следственно и право на независимость.
«Независимость — слово-то хоть и неважное, да вещь больно хорошая», — писал Пушкин. И мы это знали, но покорно молчали, наблюдая, как железом и огнем искоренялась независимость «основного класса». Да, независимый человек не угоден для вселенских экспериментов по устроению всеобщего рая в бесправности. Таким и был крестьянин, самый многолюдный класс на Руси. На него-то и обрушилась адская машина обесчеловечивания.
И Горький не только одобрял эту сатанинскую мясорубку, но и пытался свалить вину с больной головы на здоровую; оправдать палача и обвинить жертву. «Жестокость форм революции я объясняю исключительно жестокостью русского народа», — писал он в своей статье. Поневоле вспомнишь ироническое замечание Пушкина: «Смотри, пожалуй, вздор какой!» Ну, а как объясню ь жертвы Французской революции? Тоже жестокостью народа? А ведь они были в пропорциональном отношении к населению не меньшими, чем у нас. После той революции и после наполеоновских войн, вызванных ею, более чем через полусотню лет средний рост француза - их солдат уступал среднему росту гренадеров доревоционной поры.
А чем объяснить жестокость парагвайской революции и ее диктатора Франсия — верного ученика Робеспьера? Тоже жестокостью парагвайского народа? И эта революция обескровила народ и отбросила страну лет на сто в своем развитии
А в Китае? И там народ виноват в «жестокости форм революции»? В 1949-50 годах, живя в Китае, я достаточно насмотрелся и на «раскулачивания», и на «открытые судилища» с избиением публично «врагов народа», и на расстрелы за городской чертой посреди бела дня, и на осквернения трупов «врагов народа». Кто там виноват? Как объяснить «жестокость форм революции»? Вроде бы там без русского народа обошлись.
Я уж не говорю о Пол-Потовском геноциде, уничтожившем почти одну треть населения Комбоджи.
Формула Горького — во всем виноват русский народ — смехотворна и лукава. За версту видно, что искал он не причины, объясняющие революционное насилие, а способ выгородить от осуждения за кровавые злодеяния своих знакомых и приятелей.
«Когда в «зверствах» обвиняют вождей революции — группу наиболее активной интеллигенции — я рассматриваю эти обвинении как ложь и клевету, неизбежные в борьбе политических партий...»
«Активные» по Горькому — это те, «кто взял на себя каторжную, Геркулесову работу очистки Авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать их «мучителями народа», с моей точки зрения они — скорее жертвы».
Конечно, «вожди революции» ничего не ведали о расстреле невинных детей Романовых в подвале Ипатьевского дома, не знали о поголовном уничтожении детей, стариков. женщин в казачьих станицах во времена «расказачивания» на Дону, не ведали о массовых расстрелах в московских, в петроградских подвалах ЧК, не знали и о зверствах усмирителей Тамбовского восстания и т.д. и т.п. Ну, ничего-то они не ведали, потому как сами «жертвы», т.е. агнцы божий...
Впрочем, в своем писании Горький вполне допускал, что ведали «мучители народа», что творят, но все эти расстрелы по Горькому — не преступный террор против мирного населения, а всего-то «Геркулесова работа» по «очистке Авгиевых конюшен русской жизни...»
Скажите мне, у какого еще народа в этом мире подлунном есть в школьных программах такой писатель, который оправдывал бы и освящал своим словом чудовищные преступления, совершенные против всей нации? Нет... В истории человеческой еще ни один писатель не совершил такого глумления над родом людским.
Вспомним, что написана была эта статья в 1922 году, не только в оправдание совершенных преступлений против российского народа, но и в поощрение грядущих еще более свирепых расправ над невинными жертвами, представляющими все народы нашей страны. Прошли 1918-19-20-21 страшные годы... А там впереди еще страшнее 1929-30, 1935, 1937-38-39 и иные годы. А вместе с ними всплывают и лица: Свердлов, Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Ягода, Ежов, Берия... Да, страшна работа палача, набившего руку на невинных жертвах. Но как оценить освещение этого рода деятельности словом художника?! Кощунство? Святотатство?! Проповедь человеконенавистничества?!! Ну, как еще? Я теряюсь...
Горький же находит очень простой выход, жестокий и циничный: «... как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень — все те, почти страшные люди, о которым говорилось выше, и место их займет новое племя — грамотных, разумных, бодрых людей».
Бот так... радовался, что вымирали евреи, радуется, что вымрут и русские.
Да. вымерли, вернее — выморили. Пришли иные с лицами «бодрых людей». Но ликовать по этому поводу не хочется... Тошно.
1991 г.

Русь моя

На главную