ТАЙНА СВЯТЫХ

ЯВЛЕНИЯ СИЛЫ И СЛАВЫ БОЖИЕЙ В РУССКОМ НАРОДЕ-ЦЕРКВИ
И ПРОТИВЛЕНИЕ ИМ
Главы из книги Петра Иванова «Тайна святых. Введение в Апокалипсис».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перед нами удивительная, уникальная книга. Это не значит, что нужно соглашаться со всем, что в ней написано. Мы встречаем утверждения, по меньшей мере, сомнительные. Но автор ее – один из тех, чей голос необходимо услышать, особенно в наши дни.
Чем же книга замечательна, каковы ее особенности? Пожалуй, стоит начать с формы, ибо она может вызвать с первых же строк недоумения, которые необходимо разъяснить, нетрудно увидеть, что автор (по условиям жизни) не имел возможности доработать свой труд, который представляет собой как бы “последний черновик”, не прошедший окончательную редактуру. Синтаксис иногда тяжел, порой повторяются одни и те же мысли, пунктуация бывает причудлива. Но, странное дело, чем больше углубляешься в чтение, тем более привыкаешь к этим недостаткам и начинаешь их воспринимать как “неотъемлемые особенности”. Вживаешься в “мир авторского созерцания”, и повторение мыслей – в новой связи – начинает казаться вполне уместным. Порой кажется даже, что большая стройность, строгая последовательность не соответствовали бы содержанию.
Недостаток места не позволяет подробно пересказать и прокомментировать богатое содержание этой книги. Но сама общая схема покажет, как мы надеемся, читателю нелишней. Обратим внимание и на некоторые частные моменты.
Книга называется “Тайна Святых. Введение в Апокалипсис”. Предмет огромной высоты и ответственности. Естественно, начинаешь опасаться, что автор исполнен необычайной самоуверенности, тем более при такой нетривиальной трактовке. Но этого нет, нет совершенно. Он, действительно, пишет как власть имеющий, но это проистекает не от гордыни духовной. Иванов прекрасно замечает эту опасность, более того, это - одна из главных тем книги. “Скромное дерзновение” его лишь в том, что он не может не высказать истину своего духовного опыта.
И действительно – дерзновение: Иванов предлагает нам изъяснение Апокалипсиса. Это по объему небольшая часть книги, но по сюжету – центральная, архитектурный “замок”. Он вполне понимает, конечно, что предпринимает дело почти невероятное. Но что же делать, если он чувствует (повторяю, без гордыни) что “получил дух” на это изъяснение и поэтому должен говорить.
По толкованию Иванова, Апокалипсис не предсказание только будущего, это аллегорическое раскрытие всей истории церкви, ее прошлого, настоящего и будущего. И, конечно, сказанное должно совершиться.. Неизвестны только сроки, непонятно, как это совершится.
Какой же обрисовывается перед нами история церкви? Цель христианской жизни, говорит Иванов, в приобретении благодати Божией, которая дается только достойным и свободно, только свободно, принимается человеком в стяжании Духа Святого.
Первоначальная раннеапостольская церковь была водима самим Христом. Все члены церкви были объяты благодатью, жили в Фаворском свете, любили друг друга. Они обладали высшим духовным знанием (и поэтому не нуждались в догматах), способностью истинного внутреннего творчества во Христе, свыше данным знанием языков и радостно ждали второго пришествия.
Но началось падение церкви, и по великому долготерпению и милосердию Божию второе пришествие было отложено, ибо означало бы суд, к которому церковь была не готова.
Это падение церкви в сравнении с первым периодом началось еще при апостолах и не захватило только их; там, где они, - вновь возникает свет. (Конечно, под церковью понимается совокупность всех ее членов, а не один клир).
Наступает время изменившейся церкви, которая подпадает под власть материализма и обольщения безблагодатной культуры, пребывает в законничестве и ограждается теперь догматами. Возникает и широко реализуется опасность мнимой праведности, ложных подвигов, основанных на самоутверждении, а не призыве Божием.
Мир по своему внутреннему состоянию как бы утрачивает то, что получил от Искупителя. Начался “крестный путь святых”, Т. е. новое распятие Христа в лице младших братий.
“Святость есть человеческое сердце, бьющееся в согласии с сердцем Господа Иисуса Христа”. Святые - те, кто живет в боготворящей благодати, которая не создана, всегда существует в Боге, есть самобытный свет, всегда даруемый достойным. Но теперь церковь живет по другим законам, и святые не могут ее поднять, пока не исполнятся сроки. Конечно, сила святых непреодолима. Как и апостолы, они могли бы заставить всех членов церкви, и даже не христиан, пойти за собой, но церковь, членов которой не поддерживает взаимная братская любовь, их не слушает, а дух Христов исключает принуждение. Поэтому святые несут христианский труд – участие в долготерпении Божием – мученическую верность. И смиренные муки святых сдерживают зло.
При таком состоянии церкви внешнее свидетельство - подвижничество - является лишь “временной полезностью относительного служения”, на которое Бог благословляет особым указанием душе подвизающегося. Без этого подвижничество не имеет смысла и даже несет в себе духовную опасность самоутверждения.
Такова история и настоящее состояние церкви. Далее речь пойдет о будущем, о неотвратимых пророчествах Апокалипсиса. Церковь опустится еще ниже, но потом непреодолимой благодатью Божией поднимется из бездны. И верные и соблазненные лишь по слабости - спасутся. наступит “тысячелетнее” царство Христово, “первое воскресение”. Иванов считает, что церковью отвергается не сама идея “хилиазма”, а лишь та ее форма, которую она получила в контексте учения Маркиона. Но затем последует “второе воскресение” - за пределами этого мира. Теперь воскреснут и души и тела для того, что христиане называют “Страшным судом”. Будут ли осужденные навсегда отторгнуты от Божественного света – это, по мнению автора, тайна, относительно которой определенно высказаться невозможно, ибо Бог “всем хочет спасения”, а могущество и любовь Бога - бесконечны.
Очень важны страницы книги, посвященные. Киевскому периоду русской истории. Иванов считает, что в это время русская “церковь-народ” приближалась к церкви апостольской, а в другом месте он называет ее прообразом Нового Иерусалима. Никто еще, насколько нам известно, не смотрел на Киевскую Русь с этой стороны, хотя, как нам кажется, Иванов нередко принимает ее идеал за осуществившуюся реальность.
Совершенно необычны оценки Ивановым Куликовской битвы и отношения к ней преп. Сергия Радонежского, Стояния на Угре, личностей знаменитого митр. Филарета (Дроздова), Иоанна Кронштадтского, Феофана Затворника. Можно смотреть на вещи иначе, конечно, но, в этом случае не задуматься над услышанным невозможно.
Может быть, кому-то покажется, что у Иванова слишком много новаций по отношению к церковной традиции. Возможно, его некоторые утверждения и дают повод так считать. Но гораздо чаще (в том числе в принципиальных, глубинных положениях) он с традицией; только защищает Иванов эти положения нетрадиционными иногда способами.
В заключение хотелось бы обратить внимание на высокую христианскую устремленность книги. Что греха таить, все мы, за редким исключением, живем приземленно, очень увязли в быте, даже самые наши надежды обычно не устремлены к горнему. Иванов помогает нам это осознать. Уже за одно это мы должны быть ему благодарны.

Москва, 1993 г.

ВСТУПЛЕНИЕ

Целый народ, принявший христианство, становится Христовой церковью, - поместной, как именуются церкви после великого рассеяния первоначальной, единой, иерусалимской общины и образования множественности церквей. Таким народом-церковью стал и русский народ, когда святой Владимир вместе со всеми принял христианство.
Каждый народ-церковь имеет своего ангела-хранителя (“ангелу Ефесской церкви напиши...” и т. д. “Откр. св. Иоанна”). Как было в первый век христианства, в Свою церковь Христос посылает пророков, учителей и апостолов, - позднее церковные люди, утратив способность различать Божиих людей, именуют их преподобными, угодниками и пр. На особых избранников Божиих возлагается венец мученичества. Таинства, духовные дары, знамения, чудеса - сила Божия - помогают народу.
Эта сила в пору благоприятную является необычайно видимой, но, если народ, имеющий полную свободу в своей жизни, в своем пути отклоняется от Христовой правды, благодатная сила как бы исчезает; поговорка: в наш век чудес не бывает, святых нет; и даже о таинствах говорят: действительны, но не действенны.
Чтобы понимать и правильно изображать жизнь народа-церкви, необходимо наблюдать за всеми изменениями нравственного состояния христианского общества. Ибо эта жизнь, иначе, история христианской страны - государства, слагается взаимодействием сил Божиих, добрых и злых дел народа; совершенной любви посланников Христовых, свидетелей верных и противления святым антихристова духа внутри церкви. В этом главном смысле христианские церковь и государство есть целая и неделимая сущность.
Во времена, когда появилась так называемая ученая история, сменившая непосредственность летописи, историки стали исключать из жизни народа все Божии дела, находя, что они, как нечто сверхъестественное, не имеют решительно никакого значения для реальной жизни христианской страны, словно она то же, что и не христианская.
Эти историки вовсе не видят преображающего влияния святых, а также Божиих чудес на жизнь народа - церкви, иначе, христианского государства.
Иногда, впрочем, для подтверждения своих собственных мыслей они говорят о делах святых, но тогда извращают правду их жизни (см. ниже в очерке: "Время св. Сергия Радонежского" толкование историком Ключевским значения святого Сергия как вдохновителя Куликовской битвы).
Под словом церковь ученая история стала разуметь нечто отдельное от христианского государства, имеющее будто бы свою особую жизнь. Из раболепия к учености так называемые духовные писатели (духовные по занимаемому ими иерархическому чину, а не рожденные Духом Святым) тщатся изобразить якобы самостоятельную жизнь церкви, вне связи с общей историей христианской страны и именуют эти свои труды историей церкви. Здесь излагаются, главным образом, указы, распоряжения и биографии иерархических властей, сухая история монастырей (подразумевается, что тот, кто хочет узнать о благодатной жизни в монастыре, может читать патерики, а также жития святых) и проч.
Несчастное состояние общей исторической науки порождает великую путаницу в понимании смысла жизни народа- церкви, христианского царства. Изучая такую историю, люди мрачат свое сознание искажениями Христовой правды.
Чтобы точнее представить себе, что мы хотим сказать, следует вспомнить, как Карамзин (а за ним и все историки повторяют то же) отнесся к жизни Русской (Киевской) земли. По его мнению, кроме “княжеских драк”, ничего там и не было. Историк не находит слов, чтобы показать ничтожество этого периода русской истории. Он говорит, что ему невыразимо скучно писать о Русской земле, и только взятая им на себя обязанность написать русскую историю заставляет его не отказаться от передачи фактов данного времени. Чтобы сильнее оттенить незначительность киевского периода, Карамзин восторженно говорит о вел. кн. Иоанне III, когда стала крепнуть мощь Русского государства.
Из дальнейшего нашего изложения выяснится значение киевского периода для русской истории. Но можно и вкратце показать всю несостоятельность мнения Карамзина. Каким образом “ничтожное время” и “княжеские драки” могли создать киевский домострой Русской земли - т. е. то, что люди изучали и любили и что было выражением их души- “Поучение Владимира Мономаха”, все исполненное духом любви к людям, сердечной молитвы, великого бескорыстия, проповеди милосердия? Сравнивая этот домострой с Московским домостроем попа Сильвестра ХVI века, где царит крайнее скопидомство, ненасытная любовь к вещам и беспощадно жестокое отношение к людям, в особенности к слабым членам общества - женам и детям, тотчас же становится ясно, когда правда Божия сияла на Руси. - Домострой ХVI века был порождением времени царствования Иоанна III и его сына Василия III, столь нравящихся Карамзину.
Но еще глубже Божия правда извращена идеализацией всеми русскими историками и огромным большинством образованного русского общества личности и значения (так называемого культурного) имп. Петра I.
В основе жизни русского народа-церкви и его великого будущего лежат не события, которые, по общему признанию, создали так называемую государственность, а затем мощь Российской империи, а явления силы и славы Божией в русском народе-церкви.
И вот нашей задачей становится изображение трех определяющих всю историю русского народа-церкви (иначе - христианской страны, иначе, русского государства) периода, - мы назвали эти периоды явлениями силы и Славы Божией в русском народе-церкви. с этими периодами внутренне связана и вся история Русского христианского царства. Далее мы постараемся выяснить эту связь.
Начало жизни русского народа знаменуется княжением св. Владимира и подвигами его любимых сыновей св. Бориса и св. Глеба.
Первый период явлений силы и славы Божией в русском народе-церкви мы озаглавили “Солнце Киевской земли”, - здесь описуется благодатная жизнь Киево-Печерского монастыря, куда Господь, по слову св. Нестора-летописца, собрал святых со всей Русской Земли, а также показывается преображающее влияние обители на всю жизнь Русской земли в течение ста лет (с середины XI века до середины XII). К очерку “Солнце Киевской земли” мы присоединяем картину жизни Русской земли: ее святость, ее цветение и, наконец, ее гибель. Однако и время самой гибели ее, как увидим, сопровождается частыми знаменованиями благоволения Божия к Русской земле.
Второй период явления силы и славы Божией - “Время Сергия Радонежского”. Здесь святые живут не вместе, как было в Киеве- центре земли, а рассеиваются по стране. Ибо в центре антихристов дух постепенно овладевает московским царством и противится святым. К основному очерку мы присоединяем здесь изображение того страшного времени, когда в русской жизни возросли плоды победы антихристова духа над святыми (как сказано: “зверь победит - святых”). Очерки “Первый зверь в Московском царстве”; “Семь царей”; “Семь гор”. И в очерке “Явление второго зверя” разоблачается дело имп. Петра I, следствием которого явилось извращение всех святых понятий и, как это ясно осозналось в середине ХIХ века, глубочайший разрыв между образованным русским обществом и простым народом. Между тем церковная неправда достигает своего зенита в делах императриц и императоров и рабствующей перед государственной властью иерархии.
Третий период “В лесных дебрях”. Великие святые исчезли уже давно из России. и вот в начале ХIХ века Господь посылает одного великого посланника в Свою русскую церковь, чтобы свидетельствовать о совершенном падении христианской жизни на Руси и пророчествовать (косноязычно через Мотовилова) о том, что утрачено и что начнет возрождаться через сто лет после смерти св. Серафима - великого Христова учителя, пророка и апостола.

РУССКАЯ ЗЕМЛЯ (КИЕВСКОЕ ВРЕМЯ)
НАЧАЛО РАДОСТИ НА РУСИ

Св. Ольга, приняв христианство, говорила сыну Святославу, не желавшему креститься: “Я узнала Бога и радуюсь; если ты узнаешь Его, также будешь радоваться”. Она не сказала: я приняла христианство и очень довольна, - простые слова. Ее слово означает, что ей было откровение. Узнать Бога нельзя, если Он Сам не откроется благодатно. Она узнала Бога и получила от него духовный дар, подобно первоначальным христианам: выходящему из купели свыше давался какой-либо духовный дар*. Духовный дар св. Ольги выражен ею в слове: “я радуюсь”. Радость Божия исполняет сердце счастьем не от мира сего, веселием неизъяснимым. И сердце хочет, требует, молит, чтобы и другой испытывал это нигде на земле не находимое чувство. Радость св. Ольги пребудет с нею до ее кончины, ибо она святая - рождена свыше - и ничего отнято у нее быть не может .
Духовная радость св. Ольги и пожелание ею такой же радости сыну были пророчеством не только для ее внука св. Владимира, но и для всей Киевской Руси его времени.
Народ называл св. Владимира: “красное солнышко”. Следует понять это наименование не как символ или лестное прозвище, а как святую правду. Владимир являл собою на Руси то незаходящее солнце, которое на мгновение, девять веков спустя показал Мотовилову св. Серафим, - сияющий лик Божьего Света, преображающий все кругом. На заре жизни великого народа, принявшего христианство, чтобы укрепить его в вере, соединить разрозненные и ничего общего не имеющие племена*, первовиновнику святого события даровано было сиять на всю страну Божиим духовным светом. Вот тайна княжения св. Владимира. Отсюда всеобщее стремление к Киеву, отсюда у народа такая любовь, оставшаяся до позднейших времен к матери городов русских. Без лика Владимира христианский Киев не существует (так же, как и без Киево-Печерской общины).
Ученая история, описывая княжение св. Владимира реально, как и всякое другое, совершенно беспомощна бросить хоть малейший луч на то, что тогда было. Невозможно понять это время, не представляя себе, что делает с душами людей непрерывно действующая Божия благодать. Сами историки удивляются, откуда у жителей Русской земли, не имеющих никакого представления о государственном единстве, появилось общее чувство, например, печали: “о нем (князе) или об этом (каком-либо событии) плакала вся Русская земля”, - часто повторяют летописцы; или восклицания на вече, общие во всех городах Русской земли: “братья мои милые”. Или еще изумительнее: каким образом народ, незадолго до того язычник и злой (месть Ольги) мог так почувствовать убийство Бориса, что стал чтить его память святой. Ведь Борис и Глеб отказались от защиты.
Такие чувства, которые явили Борис и Глеб, в язычниках вызывают своего рода отвращение, как нелепость безумия. Только проникшаяся до глубины Христовой правдой душа могла сочувствовать Борису, его великому добру.
Время св. Владимира не было реальным, оно было чудом. Что может быть правдивее и более соответствовать духу христианства, как то, что народ, приняв крещение, получает от Бога, видимо, даром (еще не заслужив) уверение в силе Божией и приобщается Его славе.
История, изображая христианина Владимира, смешивает его с Владимиром язычником. Говоря о его любви к пирам, она ничего не говорит, что такое было его духовное веселие. Историкам кажется, что разница в пирах св. Владимира христианина и язычника только в том, что пиры христианского времени стали приноровляться к чтимым праздникам - Преображению и проч. Самого св. Владимира на пирах не видно - так ли он упивался и увеселялся, как и тогда, когда был язычником. Но, если мы знаем, благодаря письму митр. Никифора к правнуку св. Владимира, Владимиру Мономаху, как этот последний - даже не святой - держал себя на пирах, то, конечно, и прадед Мономаха, святой, был столь же, если не более, святогостеприимен: “что говорит такому князю, который другим любит готовить обеды обильные, а сам служит гостям; другие насыщаются и упиваются, а сам князь только смотрит на яства роскошные”.
В том материальном, что делал св. Владимир, невозможно не видеть чуда. Первое, чем стали отличаться его пиршества от прежних, это как бы их вселенскость: как Христос сказал: если хочешь угостить, то зови нищих с дороги: так св. Владимир кроме обычных участников дружины и горожан велел каждому нищему, убогому приходить на княжеский двор брать кушанье и питье, деньги из казны. “Но больные и слабые не могут доходить до моего двора”, говорил он, и телеги, груженные всякой яствой в изобилии, медом, квасом в бочках, весь день ездили по городу, разыскивая по всем трущобам слабых и больных. Чтобы в течение десятка-полутора лет всем раздавать из казны и всех богато кормить, необходимо поверить в неиссякаемость казны и в чудесное изобилие плодов земных. И если не в таком соотношении, то все-таки воспоминание о времени, когда пять тысяч насыщались пятью хлебами, невольно встает в памяти.
Но не только милосерден, св. Владимир был и милостив, он был “неимоверно милостив”, говорит летописец. Когда греческие епископы, верные духу византийской безжалостности, и не верные Христу*, спрашивали его, почему он не казнит разбойников, он ответил, как всегда отвечает посланник Христов на такие вопросы: “Бога боюсь”. Есть упоминание в летописи, освещающее дело милости св. Владимира: “разбойник Могут, пойманный и приведенный в Киев, покаялся во дворе митрополита”. Не то же ли самое мы знаем о последствиях милости св. Феодосия и других Печерских святых: покаяние преступных людей после милости к ним. Через сто лет Владимир Мономах, верный своему святому прадеду, скажет в поучении к детям, - поучении, ставшем настольной книгой (домостроем) жителей Русской земли: “Не убивайте ни правого, ни виновного, ибо жизнь христианина священна перед Господом Нашим”. Епископы первых времен Империи, принявшей христианство, укрывали преступников и не давали их казнить.
Изображенные нами, а также и другие качества первого святого человека русского народа-церкви стали славными качествами, как бы примером для жителей Русской земли. Когда христианский летописец характеризует последующих князей, он не сравнивает их с характером св. Владимира и его временем, но невольно удостоверяет, что качества, ему противоположные, всегда приводят к худу, а срочные - ко всеобщему согласию.
Назовем, например, удаль, столь свойственную викингам, у св. Владимира ее вовсе не было. И удаль исчезает из Русской земли*. Только через двести лет удаль появляется снова, знаменуя собой вырождение Киевской Руси, возвращение к язычеству древних викингов. Виновник поражения князей в битве с татарами при Калке (то есть гибели Русской земли) звался Мстислав Удалой.
Св. Владимир не хотел ничего завоевывать, а только защищал Русскую землю, построил ряд городов-укреплений по рекам, оборонительную линию против степных врагов. И защита Русской земли становится добродетелью русских князей, всякая же другая воина их изменой своему долгу.
Черта Владимирова: “все раздавал и ничего не прятал, не копил богатства”, - стала звучать великой похвалой в устах летописцев при характеристике ими разных лиц.

НАЧАЛО ТЕРПЕНИЯ - КРЕСТНОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ РУССКОГО НАРОДА-ЦЕРКВИ

Время Владимира Святого было празднованием народом-церковью Воскресения Христова, это еще церковь торжествующая. Но путь церкви без несения креста невозможен. И вот тотчас после кончины св. Владимира Христос призывает двух его любимых сыновей Бориса и Глеба запечатлеть в сердцах недавно крещенного русского народа еще незнаемую им истину: необходимость креста Господня.
Борис родился после крещения отца. Он был необычайно кроток и добр, истинный наследник святого княжения. “Борис светился царски”, говорит летописец. С великой надеждой смотрела на него Русская земля и ждала.
Борис находился далеко от Киева, когда умер Владимир; с ним вместе была дружина его отца. Дружинники предложили князю занять престол киевский. Борис знал, что в Киеве все готовы к его приезду, но ему донесли также, что брат Святополк желает княжить и замышляет против него недоброе, и Борис ответил: не подниму руки на старшего брата и отпустил дружину.
Убийцы приближались, но Борис не тронулся с места. Он читал 3аутреню, когда они подошли к шатру. И когда кончил молитву, безбоязненно лег в постель. Друзья Святополка ворвались в шатер, убили верного оруженосца и копьями пронзили спящего. Еще живого положили на телегу и повезли. Узнав, что Борис еще жив, Святополк прислал двух варягов. Ударом в сердце они поразили князя.
Глеб плыл по Днепру, направляясь к Киеву, по приглашению Святополка. Получив от брата Ярослава из Новгорода уведомление об убиении Бориса и грозящей ему смерти, он не только не стремился бежать, но уговаривал приближенных не сопротивляться убийцам. Брошенное под колодой в лесу тело зарезанного Глеба было найдено через некоторое время нетленным.
Не все убитые и мучимые причисляются к лику святых. Третий брат Святослав бежал от Святополка, но в Карпатах был настигнут и убит. Конечно, и он безвинно пострадал и на небесах нашел уготованное ему место от Бога. Но святой мученик призван на земле прославить Господа, он приемлет образ Агнца, взявшего на Себя грехи мира. Он никуда не бежит от гонителей: Дух Святой учит и помогает ему, радуясь идти навстречу готовящемуся мученическому венцу. В то же время Дух Святой раскрывает внутреннему зрению верных членов церкви, сияющую любовью к ближним душу мученика Христова.
Проникаясь глубокой жалостью и сочувствием к мученикам, члены церкви начинают испытывать необходимость и своего креста. Это сознание непреложности креста Господня приводит церковь к ее трудовому христианскому пути.
Святое терпение первых мучеников крещеной Руси стало началом терпения и всего русского народа, основной его добродетелью, - терпения и его способности внешне жизненно уступать другим, внутренне же гореть любовью ко Христу и к людям, ибо за решимость уступать дается Христом радость любить Его и всех (Ты познал тайну терпения Моего, и за это раскрою перед тобой дверь, ее же никто не затворит).
Вскоре после первых мучеников летописец уже отмечает благотворное влияние на состояние всей земли Русской отказа от своей полной победы над Ярославом его брата Мстислава Владимировича (1023 году): “Садись в своем Киеве, ты старший брат, а мне будет та сторона (черниговская)”. Добрые последствия этого благородного (а не святого, ибо все-таки войной добыл “ту сторону”) уступка дают возможность летописцу приветствовать его следующими высокими словами: “И начали жить мирно, в братолюбстве, перестала усобица и мятеж, и была тишина великая в земле”.

КИЕВ

Хотя благодать, радостью исполнявшая крещеный народ в княжении св. Владимира, отошла, и церкви надлежало идти своим трудовым путем, жизнь Киева, а за ним и всей Русской земли, не стала менее одушевленной. Незаметно это одушевление в Киеве и в других больших городах приняло тот материальный оттенок, который присущ жизни большого города. Здесь как бы воплотилась истина Христа: злой дух, во времена Владимировы великим присутствием ангелов удаленный в пустынные и безводные места, теперь вернулся и, найдя дом выметенным от язычества и чистым (то есть высоко христиански настроенным, но уже без достаточной защиты ангельской, ибо сам народ должен научиться борьбе), - злой дух приводит с собой семь злейших духов: соблазны христианские и тоньше и гораздо сильнейшие, чем языческие.
Иностранные писатели называли Киев соперником Византии, это значило тогда - второй город мира по блеску, по красоте. Он имел в это время 400 церквей.
Бесчисленное количество византийских мастеров, нахлынувших после принятия христианства, непрерывно украшали его; лучшие зодчие воздвигали великолепные палаты, откуда потом нередко слышались музыка, пение.
Ярослав построил каменную крепость и изумительный Софийский собор. Храм внутри был украшен драгоценной мозаикой и стенописью (фресками), а лестницы на хоры, шедшие снаружи, были расписаны картинами светского содержания: княжеская охота, народные гуляния и проч.
До сих пор в старинных могилах и кладах Южной Руси находят относящиеся к тем временам вещи золотые и серебряные, часто весьма художественной работы. Уцелевшие остатки построек ХI и ХII вв. в старинных городах Киевской Руси, - храмов с их фресками, их мозаикой, - поражают своим мастерством.
Как вторая Византия* Киев вмещал в себя, конечно, массы иностранцев не только для торговли (торговали со всей Европой); но и как богатая и влиятельная столица**. То, что три дочери Ярослава были замужем - одна за французским королем, другая за норвежским, третья за венгерским, два его сына были женаты на немецких княжнах, Всеволод на царевне греческой, - говорит о постоянных сношениях даже с отдаленными царствами, о великих посольствах, о путешествующих принцах, о постоянной смене иностранных важных и прочих госте и, значит, о шумной волнующей жизни привлекательнейшего по своей интересности большого города. Что связь с иностранцами была тесна и жива, свидетельствуется и тем, что сын Ярослава. Всеволод, никуда не выезжал из Руси, говорил на пяти иностранных языках***. Конечно, говорили и другие. Киев того времени можно назвать просвещенным европейским городом (в самой Европе просвещения было очень мало). Об Ярославе сказано, что он страстно (зело) любил книги, читал их днем и ночью; собрал великое множество писцов, они переводили с греческого на славянский, масса книг ими переписана. Ярослав открыл, значит, целую фабрикацию книг (по-нашему, книгопечатню). У него были для общего пользования большие библиотеки. Но и многие тогда собирали библиотеки; сын Ярослава Святослав Черниговский имел редкое собрание книг (две остались до сих пор).
* Вернее сказать, добрая Византия.
** Даже посольство папы, утвердившее в Византии разделение церквей, на обратном пути, следовало через Киев.
*** Это сообщает его сын Владимир Мономах.

Почти не сохранилось произведений изящной словесности (это понятно: переписывали монахи в монастырях, из столетия в столетие передавались списки рукописей, постепенно истлевая, заменялись новыми и, конечно, художественная литература пренебрегалась). Но по тому, что осталось: “Слово о полку Игореве” (найдено только в конце ХVIII столетия, когда появились любители изящной словесности), письмо Владимира Мономаха к Олегу, летописи Киевского периода, Печерский патерик, - показывают необычайное совершенствование языка: такой язык не мог явиться случайно только в данных произведениях, но вырабатывался поколениями мастеров словесности.
Не превосходя Византию образованностью, Киев превосходил ее добрыми чувствами; киевляне не только не терпели византийской жестокости (Ярослав рассорился с греками за то, что они выкололи глаза шестистам пленным русским), но и не выносили, вообще, в судебных приговорах телесных наказаний. И вот Ярослав приказал составить судебный сборник по византийским источникам, но все греческие статьи наказаний (обыкновенно носящих членовредительный характер: отрезание ушей, носов, рук, ног и проч.) заменил по русскому обычаю штрафами. Сборник был назван Русской Правдой, чтобы знаменовать отличие его от византийской антихристианской свирепости. Как говорит один историк: византийское законодательство очень любило телесные наказания как средство судебного возмездия и заботливо его разрабатывало, осложняя физическую боль уродованием человеческого тела (ослеплением, отсечением рук и ног и проч.) Наименее приличное духовному пастырству, оно все-таки было допущено в практику церковного суда. Иногда оно принимало издевательский характер, так, например, женщину, вышедшую замуж за своего раба, остригали и секли (Ключевский).
Впрочем, практика выкалывания глаз и других уродований своих ближних в широких размерах применялась во всей Европе; в этом отношении Русская Земля не только отличалась, но была даже как бы непонятна для тогдашней христианской Европы. Западные писатели дивятся мягким нравам восточных славян (т. е. русских) еще даже до принятия ими христианства.
При Ярославе единственный раз за несколько столетий* был нарушен обычай (мы не находим более подходящего выражения): поставление - благословение русского митрополита непременно греческим патриархом. Этот обычай сделался как бы неким священным началом и сохранился до 1450 г., когда Византия вступила в унию с Римом и сношения с нею прекратились. Избрание русского митрополита при Изяславе Мстиславовиче (1148 г.) собором епископов окончилось неудачей.
Верность этому обычаю трудно понять: по преданию св. отцов каждая церковь сама себе избирает епископа. Кроме того, русские, конечно, видели порочность византийцев и их епископов. Это не высказывалось открыто, но моментами невозможно было сдержать истинных чувств, так, у летописца читаем: “Этот епископ был грек и потому лукав” - как бы безапелляционный приговор горячего сердца всей византийской (не греческой, ибо греками были и величайшие учителя церкви) нации (т. е. греческому вырождению). Но и сами византийцы иногда показывали лицом к лицу свое удручающее духовное безобразие.
Почему же русские сохраняли верность греческому патриарху? Это свойство русской церкви: послушание, переходящее в терпение. Так повелось с крещения Руси, изначала, - быть под греческим патриархом, и вот нет человеческой решимости нарушить обычай: церковь-народ ждет суда Божия. Тут Сам Христос и Его Святость: “трости надломленной не переломить и льна курящего не загасить”.
Если это особое послушание самому Христу - верность Его терпению, то как понять нарушение этого послушания при Ярославе собором епископов, самостоятельно избравших первого русского митрополита Иллариона? Святость дел Иллариона показывает, что Ярослав и епископы при избрании этого русского митрополита исполняли волю Божию. Тогда необходим был иерарх, духовно независимый от византийской иерархии. Ему надлежало напомнить русской церкви истину, забытую византийской иерархической властью (не книжно, а духовно); именно о цели христианской жизни. Илларион проповедовал ее в сохранившемся и до нашего времени “Слове о 3аконе, данном через Моисея, и благодати и истине, явившихся через Иисуса Христа”. К этому Слову была присоединена Илларионом “Похвала князю нашему Владимиру” - живая иллюстрация к Слову.
При св. Владимире, когда благодать Божия все разрешала милостью, закон не был силен. Когда же особая, дарованная Владимирову времени, благодать отошла, христианин, призванный к власти, снова обратился к закону, как наиболее легкому способу при посредстве насилия, всегда сопровождающего исполнение закона, пресекать преступную волю. Закон с насилием опять, как в Ветхом Завете, стал над благодатью и отстранял милость.
Хотя Ярослав, издав “Русскую Правду”; избавил русских от жестокости византийских судебников, принесенных греческим духовенством, однако и ему (и, конечно, всем русским) необходимо было напомнить, что цель христианской жизни есть стяжание Божией благодати, - к этому должен быть направлен жизненный и молитвенный труд всякого крещеного человека. И, стяжавшему благодать, Господь дает силы исправлять людей, преступающих закон (как сказано было во времена св. Владимира: разбойник могут покаялся во дворе митрополита, - при помощи Божией история сохранила это одно имя, как знамение тогдашних дней). Мы знаем, что монахи и священники в Константинополе первого века империи, принявшей христианство, всячески старались отнять у закона его добычу и на своих дворах, пользовавшихся неприкосновенностью и правом убежища, применяли к нарушителям закона благодатное лечение.
Но не только для того, чтобы напомнить судьям об истине Христовой, появилось “Слово о благодати” м. Иллариона, но и для того, чтобы обличить жизнь киевской земли времен Ярослава. Великая блудница - большой город (не только Киев, но и другие русские города) роскошествовал и копил большие богатства.
Несмотря на ученость и другие качества как бы высокие, мы знаем, что Ярослав далеко не был так почитаем в народе, как его отец. Сказано, что Ярослав любил церковные уставы, увлекался до страсти книжным просвещением, но ничего не сказано, любил ли он ближних. Слова летописца: “Ярослав насадил сердца людей книжными словами” - заключали в себе, неведомо для самого летописца, скорбную иронию. Мы, люди прерафинированных времен образования, трагически познаем, что значит сердце, насыщенное только книжными словами, а не теми, которые вправду должны быть свойственны сердцу. Мы знаем случаи недоброты Ярослава: своего брата Судислава он 22 года держал в тюрьме, и Судислав был выпущен после смерти Ярослава его сыном Изяславом. Ярослав приказал убить в Муроме сына Добрыни Константина, до своего княжения в Киеве он в Новгороде отомстил за убийство варягов (призванных им на службу, но грабивших новгородцев): заманил хитростью более тысячи граждан на свой двор и приказал их убить. Потом плакал, но не потому что каялся в убийстве, а потому что Киев занял Святополк, убивший Бориса, Глеба и Святослава и угрожавший Ярославу. Ярослав плакал, потому что убитые им могли бы помочь ему в борьбе с Святополком. Впрочем, новгородцы сами простили Ярославу убийство родных и помогли ему.
И Ярослав, и те, которые стояли во главе страны, были уже не великими христианами. И чуткость народа, знаменовав его отца святым, назвала Ярослава мудрым, качеством иного порядка.
Судебник “Русская Правда”, отказавшийся от византийских жестокостей наказаний, по характеру своему далеко не стоял на высоте христианской. Тогда свободные, неимущие люди легко могли лишиться свободы и стать рабами*. Имущество, собственность, богатство “Русская Правда” Ярослава оберегала более, чем людей. Один историк, исследовавший характер “Русской Правды”, говорит, что основанием ее был большой торговый город. Впрочем, необходимо заметить, тогдашние владельцы никогда не были жестоки к своим рабам; под конец жизни было принято всех отпускать на волю. Раб не терял своего человеческого достоинства; это характерная черта уроженцев тех времен (в противоположность понятиям господ поздней России).
Зверь - материализм и великая блудница - дух большого города всегда побеждают людей, когда Господь хочет, чтобы некоторое время христиане трудились без Его особой помощи. Но видит Христос прирожденную доброту людей, их способность каяться, знает, что в самой глубине души своей Его они предпочтут земному благоденствию. И спешит на помощь любящим и любимым.
Митрополит русский Илларион с его Словом о благодати был вестником этой помощи. Еще будучи священником в Берестове, он выкопал ту пещеру, в которой поселился вскоре св. Антоний Печерский; таким образом, Илларион был первотружеником святой общины Печерской. к этому великому явлению Божией благодати на Руси мы теперь и обратимся.

СОЛНЦЕ РУССКОЙ ЗЕМЛИ
Тогда в центре Русской земли (как называли Россию в киевский период истории) в Киеве воссияло Божие чудо, и на сто лет было остановлено победное шествие зла, доброта торжествовала над злобой.
Св. летописец Нестор, посланный Господом свидетельствовать о святой общине печерской, ибо о существе святой жизни может говорить только посланец Христов, свидетель верный, - знаменует, что “Господь собрал в Киевскую Печерскую обитель таких людей, которые сияли в Русской земле, как светила небесные”. Исключительная замечательность этого явления Божией славы и силы, доселе не бывшего и после не повторявшегося в русской церкви, в том, что не одинокий святой, как обычно, послан был в церковь, а целая община - совершенная, апостольская церковь - великая милость Божия - предзнаменовано имя града Божия, нового Иерусалима.
Главное свойство совершенной общины-церкви в том, что как солнце не может не светить, так она распространяет вокруг себя утешение любви. Сказано в “Деяниях Апостолов”: “она была в любви у всего народа”. Киевляне, а за ними и вся Русская земля, дышали, видели, наполнялись счастьем братской любви, в которой пребывала святая община.
О блаженстве быть тогда членом Печерской общины так говорит еп. суздальский св. Симон (бывший инок этого монастыря): - “у меня грешного епископа соборная церковь во Владимире - красота всему городу, а другая суздальская церковь, которую сам построил, сколько у них городов и сел, и всем этим владеет наша худость; но видит Бог: всю эту славу и власть я счел бы за ничто, если бы мне только хворостиною пришлось торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре и быть попрану людьми, или сделаться одним из калек, просящих милостыню у ворот лавры”. Это, конечно, не пустые слова, это вопль сердца, истосковавшегося по блаженству, которым исполнена была жизнь печерской общины. Покидая монастырь, как мы видим из данного свидетельства св. Симона, человек лишался этого счастья. Одинокий святой - мученик. Святой среди святых царственно счастлив.
Итак, по свидетельству св. Нестора, Господь Сам основал печерскую обитель. Чтобы оттенить эту мысль, Нестор пишет: “другие монастыри основываются князьями, богатыми или людьми благочестивыми”. В эти монастыри люди приходят по приглашению основателей или руководимые какими-либо благочестивыми или иными (например, скорбью по умершим близким) чувствами и соображениями.
Чтобы показать, как собираются люди по воле Божией, водимые Духом Святым, Нестор говорит: “было повеление от Бога игумену монастыря на Афоне, где первоначально подвизался св. Антоний: “отпустить Антония в Россию”. И, вторично, после возвращения Антония на Афон, вследствие междоусобия в Киеве (когда Святополк убил св. Бориса), было извещение от Бога: “снова послать Антония в Россию, ибо там он необходим”.
Когда Антоний, обойдя монастыри в Киеве, ни в одном из них не поселился, св. Нестор утверждает: “так было угодно Богу, ему надлежало поселиться в пещере”. Еще сильнее сказано о св. Феодосии: “ни в один из монастырей в Киеве его не приняли, и Господь привел его на место, куда он был призван Богом еще от чрева матери - в пещеру к св. Антонию”. Знаменателен разговор между св. Антонием и св. Феодосием, когда св. Феодосий постучался к св. Антонию, прося принять его. Антоний стал говорить о трудности пещерной жизни, но Феодосий, как бы напоминая нечто давно Антонию известное, сказал: “ты знаешь, что привел меня к тебе Господь”. и Антоний немедленно принял его. Имеющий Духа Святого, тотчас смолкает со своими мнениями, узнав в брате такого же, как он, рожденного свыше, Божьего избранника.
Только воистину имевшие Духа Святого могли отнестись к таинственному пострижению ангелами Пимена Многоболезного так, как отнесся к этому чуду игумен Печерский с братией. В монастырь родители привезли сына, болеющего с детства, надеясь на его исцеление. Желание же сына с юных лет было постричься в монахи. Ночью родители со слугами спали около сына в отведенной им комнате. Вдруг входят ангелы в образе игумена монастыря с братией и, подойдя к больному, спрашивают: “желаешь ли, чтобы мы постригли тебя?” Больной, который все время молился об этом, с радостью соглашается. Тогда они начали предлагать вопросы, совершая все по порядку, как говорится в уставе иноческого пострижения. Облекли его затем в мантию и куколь, нарекши его Пименом. Предсказали, что он будет болен до смерти, и выздоровление послужит знамением кончины. Они лобзали его и ушли. Никто этого не видел, кроме больного, - родители и слуги даже не проснулись. Между тем братия, услышав шум и как бы пение, думали, что больной преставился. Но придя, нашли всех спящими, больной же был радостен и облечен в иноческую одежду. Он уверял, что игумен с другими постриг его. Волосы же его взяли с собой и ушли в церковь. Волосы, действительно, нашли в запертой церкви на гробе св. Феодосия. Тогда рассказали обо всем игумену и тот, удивившись, начал тщательно искать, кто бы мог постричь больного, и не находил никого. Тогда всем стало понятно, сказано в Патерике, что пострижение совершилось по промыслу Божию через ангелов. и игумен с братией признали излишним творить новое пострижение, вменив в уставное пострижение то, которое было совершено невидимыми никому ангелами. Приняли и имя, данное ангелами, - Пимен.- Можно спросить, какой архиерей, или игумен последующих времен русской церкви решился бы поверить больному, что его постригли ангелы, и без пострижения церковного признать его иноком? Только люди, получающие всегда и во всем уверение от Духа Святого, живущие в Духе - могли так поступить.
Имеющие Духа Святого знают волю Божию и творят положенное. Так св. Никон смело и строго отвечает князю, гневающемуся на Печерскую обитель за пострижение Ефрема, приближенного князя, и Варлаама, сына одного боярина: “я постриг их благодатью Божией по повелению Господа Иисуса Христа, Главы церкви, призвавшего их на этот подвиг”.
Свидетельство св. Никона о повелении Христа раскрывает отличительное свойство общины совершенной: ее непосредственное подчинение через Духа Святого Главе церкви - Христу. Непосредственно подчиняясь Христу, она всегда свободна от всяких земных произволений - скажем, от иерархического начальства, от царского влияния, от кого бы то ни было. Но и внутри себя она свободна: каждый член церкви творит свое, ему одному известное от Духа Святого. Как сказано Христом: “Побеждающему дам новое имя, его же никто не знает, кроме того, кто получает”. (Откр. 2, 17). И в то же время все согласны между собою великой любовью братий друг к другу. Каждый брат любит другого и благоговеет перед ним, как носителем особой благодати Христовой, дарованной этому брату. Если есть в такой общине слабые (быть может, только кажущиеся таковыми), то, чтобы явлено было видимое всему миру любовное попечение братнее к немощному, ибо не обличением, а любовью истинные христиане спасают ближнего.
Про игумена Печерского св. Феодосия можно сказать, что он больше охранял свободу братьев, чем проявлял власть. Чтобы убедиться в этом, достаточно назвать причину, по которой он был избран братией: “по кротости и смирению он был меньшим из всех и всем служил”. Он был даже не добрый властитель, а образ добрых дел. Если поднималась в монастыре какая-нибудь спешная или иная работа, игумен Феодосий, вместо оповещения братии, сам первый шел работать, и, видя его, спешила разделить с ним труд и вся братия монастыря.
По житию св. Никиты можно уразуметь, как чтилась в Печерах свобода брата. И как в то же время любовь братий спасала брата духовно заблудившегося, вследствие свободы.
Св. Никита, будучи еще молодым, пожелал затвориться в пещере. Тогдашний игумен Никон не советовал, однако, и не запрещал. Никто не возбранял Никите - и только, когда обнаружились страшные плоды его затворничества: он забыл о Новом Завете и хорошо знал только писания Ветхого Завета, ему были ложные видения (“ангел” за него молился, а сам он только читал книги), и он пророчествовал приходящим к нему, - пророчества исполнялись, и Никита приобрел большую славу , - тогда только любовь братий спасла его от лжесвятости – не путем насилия, а чудесным образом. Сказано в Патерике, что однажды к нему собрались святые для молитвы, и бес тотчас оставил больного духом. После этого Никита уже ничего не помнил из Ветхого Завета и даже уверял, что никогда не знал его.
Придя в себя, Никита понял свою тяжкую ошибку и начал новую жизнь во Христе, был епископом Новгородским и творил истинные чудеса. Конечно, только там, где .любовь братий, сопровождаемая чудесами, спасает от ложного пути, возможна полная свобода; такой и была Печерская обитель - община совершенной церкви.
В житии св. Никиты раскрыт путь одного святого, как он, покаявшись в самопроизвольном служении, всецело вручил себя Христу и тогда был призван к служению истинному.
Только по воле Божией раскрывается духовный путь служителя верного. Но, конечно, путь многих остается скрытым. Что можно сказать о тайне молитвословия или о священной муке послушания, когда послушником ради чудесного строя монастыря, его свидетельства верного, его апостольства (не в слове, а в самой жизни) - является святой, который духовностью превосходит того, кому он послушен. Только случайно можно узнать о силе Божией, пребывающей на верном послушнике. Так сказано об Исаакии - однажды повар на кухне, где прислуживал Исаакий, сказал ему шутя (или по промыслу Божию) : “Исаакий, вон по двору гуляет живой ворон, пойди принеси его”. Тот вышел и тотчас вернулся, неся в руках живого ворона (ему и тварь вся повинуется).
В сказании о мироточивых главах читаем: в пещерах находятся и мироточивые главы, о которых неизвестно, каких они людей, но что они принадлежат святым Божиим, видно из того, что они непостижимым образом источают из себя миро с Божественным даром исцеления для тех, кто с верою приходит и мажется им. Но так же, как неизвестно, кому принадлежат главы, невозможно сказать, сколько было святых в пещерах. Не только жития, но даже и имена их скрыты и остались неизвестными. и сказатель, заканчивая Патерик Киево-Печерский, многозначительно добавляет: “мы надеемся, что Тот, Кто сказал: “Я звезда светлая утренняя” (Апок. 22, 16) , не оставит до конца быть скрытыми и неизвестными Печерские звезды, но некогда “Осветит тайная” и объявит вся, какими Он Сам знает судьбами”.
Из чтения жития отдельных святых мы можем сказать, что здесь были обладающие дарами исцеления и иными многими духовными дарами, также пророчества (в смысле ап. Павла - то есть видение сокровенного человека), дарами любви. Наиболее сказано об этом даре при жизнеописании св. Феодосия, о чем будем говорить ниже.

ХАРАКТЕР И ЦЕЛЬ ОСОБЛИВОГО ПОДВИГА СВЯТЫХ ПЕЧЕРСКОЙ ОБИТЕЛИ

Господь призвал святых и дал им определенное послушание. Сказано: “Антонию надлежало поселиться в пещере”. Этим раскрывается характер первоначального подвига Печерских святых.
Трудно, даже страшно, было состояние церкви Христовой во всем тогдашнем мире. Мы показали, какова была Византия, откуда русские приняли христианство. Невозможно было восприять чистоту веры от греческого иерархического священства, нахлынувшего на Русь в качестве учителей христианства, - нечистота веры у них была не в догматическом смысле, а в отсутствии милости и любви. Без любви же христианская истина всегда искажена. Русская поместная церковь имела, как и всякая поместная церковь, свою собственную жизнь. Доброта, свойственная славянам, - еще в языческие времена была великим достоянием, стяжавшим особую милость Божию к их церкви. Но никогда не престающее в человечестве строение царства мира земного не могло не увлекать в недра великой блудницы и русский народ-церковь. Силы общенародного сопротивления, были недостаточны. Любовь братская, христианская остывала. Чтобы продолжала сиять милость и любовь на Руси, необходимо было великими подвигами отречения от мирских соблазнов уничтожать страстной свет великой блудницы. Сами праведники только при великой помощи Божией могут снести тягостное бремя такого отречения. и вот Господь избирает из членов церкви Русской людей самых терпеливых и самых благочестивых и, простирая над ними покров Своей помощи, посылает в глубину земли. Они будут нести непосильное бремя своих ближних и, таким образом, помогать им в борьбе с душевной тьмой.
В 1028 году св. Антоний поселился в Киевской пещере, готовя жилище для Божьего дела. В 1032 году пришел к нему св. Феодосий. Но св. Никон тогда уже обитал вместе с Антонием.
И св. Нестор свидетельствует: “были три великих светила, сияющие в пещере, разгоняющие тьму бесовскую молитвой и постом: преподобный Антоний, блаженный Феодосий и великий Никон”. Но если они и сияли тогда, то невидимо: глубокое подземелье (не пещера в нашем смысле - рассмотрите на плане) скрывало их в своих недрах. Но, именно там рождалась в любвеобильном присутствии распятого Христа (ибо на земле его распинали) адамантова крепость Христовой совершенной церкви. Так продолжалось долго, почти двадцать лет. За это время пришел к ним из Польши великий страдалец Моисей Угрин, брат убитого оруженосца св. Бориса, защищавшего его от убийц своим телом. И только к концу Ярославова царствования (Ярослав умер в 1054 г.), конечно, по воле Божией, прошла молва о святых схимниках и к ним, ведомые Духом Святым, стали собираться прочие избранники, Члены созидаемой Христом совершенной церкви. Так собралась около Антония братия 12 человек, выкопали обширную пещеру в подземелье, устроили в ней церковь и кельи.
Но вот наступило время как бы показаться на свет Божий. Первый игумен Варлаам поставил небольшую церковь вне пещеры (1056). В тот же час возвещена была воля Божия о том особом состоянии, в каком должна была пребывать печерская община. Св. Антоний сказал: “вот, братия, Бог вас собрал, да будет на вас благословение Бога и Пресвятой Богородицы, живите теперь одни, я же буду продолжать жить в уединении”. И св. Антоний, избегая всякого мятежа и молвы, затворился в одной из келий подземелья; вскоре стал копать новую пещеру, которая находится под великим Печерским монастырем (воздвигнутым позже), - как его невидимый духовный фундамент.
Означало ли уединение Антония - разъединение со всеми? Нет, только знаменование продолжающейся подземной, мученически трудной жизни общины. Братии надлежало вскоре переселиться на землю - построить на горе монастырь. Это сделано по совещанию св. Феодосия (второй игумен после Варлаама) с Антонием в 1062 году, когда число иноков возросло до ста человек. и св. Антоний с радостью дал свое согласие. И далее во всей жизни монастыря Антоний незримо присутствует (иногда видимо: ухаживает за больным Исаакием). Когда к концу его (и Феодосиевой) жизни (1072-73) было решено поставить великую церковь, - он испрашивает у Бога указание места для храма. Но так же, как Антоний продолжает участвовать в жизни нагорной, участвуют в жизни подземной и многие из братьев. и сам Феодосий по временам удаляется в подземелье, а великий пост проводит там бессменно (его именем названы ближние пещеры, а Антониевские - дальние).
Община как бы раздвояется на пещеру (подземелье) и на гору (выстроенный монастырь). Вернее же сказать, она являет собой тело церкви подземно-горное, невидимо-видимое, одной своей частью погруженное в мрак подземелье, - распятие без воздуха, света, солнца, а другой - являя миру свою нагорную жизнь. Мир поядает силы церкви, борющейся непрестанно с мраком его света, и они пополняются из подземелья. Два столпа Печерские - Антоний и Феодосий - неразрывны - один начальник подземной дружины, другой правитель видимого монастыря. Но, конечно, и тот и другой, так же, как и вся братия, духовно живут и там и здесь.
Изумительным символом Печерского монастыря является св. Иоанн Многострадальный. Боримый зверем и не находя сил для борьбы с ним, Иоанн в пещере закопал себя в землю, оставив свободными только руки и голову. Только тогда почувствовал он себя чистым от скверны. “И вот пришел на меня, говорит Иоанн, Неизреченный свет, который и ныне есть. И все достойно приходящие ко мне насыщаются такого света, осветившего меня в ночь Воскресения”. То, что церковь рождена в подземелье, там ее истинное отечество, свидетельствует и судьба великого и великолепного нагорного храма. Выстроенный при необычных чудесах, на построение его таинственно были посланы из Цареграда Самой Богородицей знаменитые зодчие; далее, при совершенно чудесных обстоятельствах приплыли в Киев иконописцы, которые также таинственно были наняты в Цареграде; при росписи храма большая икона сама явилась на стене, и вот эта церковь через полтораста лет была совершенно разрушена татарами и много раз возобновлялась. Между тем пещеры с их церковью сохранились во всей своей первоначальной простоте до сего дня.

ЛЮБОВЬ В ПЕЧЕРАХ

Чистота веры, которую творили печерские праведники, была любовь. Торжество этой великой истины Христовой мы созерцаем, прежде всего, в житии самой братии. А затем и в Киеве и во всей Русской земле, которую озаряли и преображали лучи Печерского солнца. Невозможно понять древний Киев, не выяснив глубокой связи между ним и жизнью монастыря. Характер князей (но, разумеется, не одних князей) после Ярослава Мудрого (умер в 1054 г.) в течение около ста лет складывался под влиянием святости в Печерах. Люди не только настраивались благочестиво, но испытывали скорбь от своего уклонения от правды Христовой. И это вело их к великому покаянию. Менялись пути истории, и, вместо жалкой судьбы, жители Русской земли стяжали себе путь Господень.
Прежде скажем о любви братий друг к другу. В сущности, передать на словах жизнь любви невозможно. Даже апостол, говоря о первоначальной иерусалимской общине, выражается для нас трудно постигаемым языком: “было у них одно сердце и одна душа, и из имения никто ничего не называл своим, а все у них было общее” (теперь некоторым кажется, что это был какой-то усовершенствованный коммунизм). Это оттого, что великая благодать любви есть чувство, дарованное от Бога только данному человеку или данной общине, и совершенно недоступное для посторонних. лишь современники высокоблагодатных людей бывают иногда счастливы, ибо лучи той любви падают на их сердца и способны возжечь в них Божий огонь (про первую иерусалимскую общину сказано: “и находились они в любви у всего народа”, а также: “никто посторонний не мог пристать к ним”).
Вот почему и у Нестора мы находим изображение отношений Печерской братии друг к другу не по существу, а как бы описательно: “Нечто дивное, умилительное, радостное представляла из себя братия св. Печерской обители. Все они между собой пребывали в любви. Если кто-либо впадал в искушение, его утешали с кротостью (св. Феодосий плакал, когда наставлял), с любовью принимали на себя его грех и вместе несли епитимию”; “сокрушались о всяком, кто имел намерение оставить обитель из-за каких-нибудь тяжелых, по его вине возникших неприятностей; ходили за ним, как мать ходит за ребенком, стараясь, чтобы он забыл свою вину, и, если уходил, посылали неоднократно, прося с любовью возвратиться. Все шли к игумену, кланялись и умоляли игумена. и была великая радость, когда приходил обратно”.
Община совершенная не то что усваивает, а воплощает в себе истину Христову, выраженную апостолом Павлом так: “к слабейшему члену церкви- наибольшее попечение”. Не выгонять злого, а стараться смягчить его сердце. Не отлучать от себя, а нести за него наказание.
К преступнику относятся с величайшим милосердием, не только не наказывают, но не терпят, когда другие (власть) наказывают. Вот говорится в житии св. Григория, чудотворца Печерского. Преподобный ничего не имел, кроме книг для чтения и молитвы. Однажды ночью пришли воры и, притаившись, ждали, пока он уйдет к заутрене. Блаженный чувствовал их присутствие и стал просить у Бога им прощения и исправления. Тогда воры заснули и проспали пять дней. Наконец, св. Григорий при многих братьях разбудил их и сказал: “Уже пора, идите по своим домам”. Но от истощения они не могли двинуться. Тогда святой накормил их и отпустил. Когда правитель города узнал об этом, он посадил воров в тюрьму. Григорий очень опечалился, взял свои книги и принес правителю, как бы выкуп, прося их освободить. Через некоторое время эти люди пришли в обитель, чтобы остаться здесь навсегда работниками на братию. Однажды привели к игумену Феодосию связанных воров, пойманных на монастырском поле. Увидя их связанными, Феодосий заплакал, приказал развязать, дать им есть и пить. Ласково заговорил с ними, просил их отказаться от всегдашней праздности и быть снисходительными к другим, не обижать никого. Наконец, отделив им часть своего имения, отпустил. Они ушли, славя Бога, сказано в летописи.
Из Патерика мы узнаем, что милостивые отношения к преступникам не проходят бесследно, вернее сказать, имеют великий смысл, ибо на милость человека к человеку Господь ответствует Своей милостью и к милующему и к милуемому. Вот как говорится об этом в житии св. Феодосия. Однажды, когда был ремонт и ограда монастыря снята, в темную ночь пришли разбойники и подошла к церкви. Но, услышав там пение, удалились в лес, ожидая, когда братия разойдется по кельям. Через некоторое время разбойники вернулись, но опять слышалось пение и церковь была необычайно освещена. и так было в течение всей ночи. Но вот пришло утро и пономарь стал звонить к службе. Тогда разозленные разбойники, поняв, что были обмануты каким-то видением, решили прямо напасть на иноков и всех убить. Они устремились на церковь, где собралась братья. Но церковь вдруг поднялась на воздух вместе с людьми, там бывшими, незаметно для молившихся, но разбойники не могли даже дострелить до нее. Пораженные великим страхом, они разошлись по домам, обещая никому больше не делать зла. Через некоторое время старейшина их вместе с тремя товарищами пришел к Феодосию и, каясь, рассказал ему обо всем. и Феодосии, радуясь, что спасены души людей, с любовью отпустил их. и они пошли, славя и благодаря Бога и св. Феодосия”. То же самое было подтверждено и одним преступником, которого вели связанным мимо монастыря. Указывая на обитель, он сказал, что много раз приходил сюда для кражи, но всегда видел чудесный город, стоящий вверху, так что не мог к нему приблизиться.
Говоря о чудесах и любви в Печерской обители, приходит на мысль некое очень важное соображение, вообще, о жизни святых. Насколько в человеческом воспоминании ярко запечатлеваются чудеса, настолько бессильна память о любви. Причем необходимо отметить, что милосердие есть только плод любви, а не любовь, - любовь же есть свет сердца*; непередаваемые, неизъяснимые отношения сердечные. Вот почему о жизни святых по-настоящему мы ничего не знаем, ибо жизнь их есть только любовь, все же остальное несущественно для святости: “если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру так, что могу и горы передвигать, а не имею любви, то я ничто” (I Коринф. 13, 2). (Иначе сказать, без любви нет разницы между святыми и лжесвятыми.) Поэтому нужно признать, что у русского народа, хотя и сохранилось воспоминание о Киево-Печерском монастыре как о некоем великом времени народной жизни, но что там было, никто по-настоящему не знает, или обманывается, принимая не существенное за главное. Что это именно так, изумительно засвидетельствовано в самом Патерике Печерском. Первая часть его составлена из записей летописца Нестора, принимавшего участие в святой жизни обители. Вторая часть написана архим. Поликарпом, который воспроизвел жития святых со слов еп. Симона, так же, как Нестор, бывшим в монастыре в пору его блаженной жизни.
И вот между “свидетельством Нестора о святых, первых черноризцах Печерских, из коих жития некоторых он описал в первой части” (так называется эта глава Патерика), и между “посланием Отца нашего Поликарпа к блаженному Акиндину, арх. Печерскому о святых Печерских” (так называется глава, заканчивающая писание Поликарпа) наблюдается чрезвычайная разница в духе писания. Нестор говорит только о любви (о чудесах он говорит мало), - любовь он ставит в основание жизни печерской; Поликарп же ни слова не говорит о любви, его поражают только чудеса - величие дел, как он выражается, и аскетические подвиги. Для Нестора воспоминание умилительно (его выражение) , для Поликарпа все это страшно: “я беседовал с тобою об этом с великим страхом и смущением”, ибо чудеса и большой аскетизм без памяти о любви возбуждают страх. Вот почему встречаются противоречия внутреннего характера во второй части при сравнении ее с первой. Достаточно одного примера: в житии св. Алипия (вторая часть) сказано: “монахи (двое) были обличены и выгнаны игуменом из монастыря”, - тогда как Нестор свидетельствует, что не только никого не выгоняли, но, “если кто из братии впадал в согрешение, все относились к нему с братским участием и сочувствием, а кто отходил из обители, все остальные печалились, призывая возвратиться”. Церковь, утратившая любовь, сейчас же найдет отговорку: особо преступных надо выгнать и т. д. Но любовь не имеет оговорок, и церковь Христова спасает грешных (“Я грешных пришел спасти”).
А теперь скажем о том чудесном воздействии, которое имела Печерская обитель на Киев и всю землю русскую. Вот что читаем в похвальном слове св. Феодосию: “Радуйся просвещение Российской земли, просиявшее, как десница с востока, и просветившее нас всех светом добрых дел”. Но почему говорится в единственном числе, только о Феодосии, а не о всей святой общине? Потому что св. Феодосия можно почитать трубой златокованой печерского неба. Это небо, исполненное видимых, мало видимых и вовсе невидимых звезд, дышало, жило любовью Христовой. Феодосия же Бог избрал быть Его сиянием, всем доступным.
Свет (духовный) , виденный по соизволению Божию многими над Печерской обителью, всегда сочетали с именем Феодосия. Так, однажды игумен одного монастыря увидел чудесный свет над монастырем св. Феодосия. Изумляясь такому чуду, читаем в летописи, он прославил Бога и сказал: “о сколь велика благостыня Твоя, Господи! Ты показал такого светильника в этом святом месте”. Также и многие другие видели не однажды этот чудесный свет и рассказывали всем, даже боярам и князю. Однако и многие из братьев печерских творили дивные дела, но как бы в тайне, никто не показывался за воротами монастыря. Как сказал однажды безмездный врач Агапит, когда смертельно больной Владимир Мономах прислал за ним: “коли для него выйду, и для всех буду выходить, - прошу прощения, не пойду”. Только по настоянию игумена послал он князю целительное зелье.
Феодосий же появлялся всюду: и у князей, и среди бедняков, и даже ходил в еврейскую слободу: “спорить с жидами о вере”, как заметил позднейший, лишенный любви, переписчик, - но, конечно, чтобы и там целить души, ибо святые не занимаются
бесплодными спорами; если Феодосий идет, то на жатву Христову.
Небольшое сообщение Нестора открывает характер деятельности Феодосия в Киеве. Его встретила на постройке церкви, где Феодосий обыкновенно трудился, как всякий инок, бедная женщина и стала просить освободить ее от неправильного решения судьи. “Ты многих избавляешь от печали и напасти, говорила она, спаси и меня”. Феодосий тотчас отправился к судье и, обличив его, освободил женщину.
Этот поступок монаха является тем родом действий, с которым, почти с самого начала византийского царства, боролись императоры. Ибо монахи первого христианского периода в империи постоянно вмешивались в судейские и административные дела (разумеется, чтобы спасать преступников от жестоких казней) и, таким образом, мешали спокойному отправлению судебно-административной практики. Ко времени принятия христианства Русью императоры давно уже победили, и разного наименования церковнослужители давно уже подчинились в Византии ее безжалостному духу, сами прониклись им. Явившись в Россию, они старались привить его русским князьям и народу.
И вот Киево-Печерская обитель, рожденная милостью Божией, теперь восстала духовно, чтобы противопоставить безжалостности - любовь. Если припомним число епископов, приведенное св. Симоном - 50 в течение 80 лет, - епископов, вышедших из
Печерского монастыря и всюду сеющих его дух, если приведем еще одну цитату из летописи того времени: был этот епископ грек, и потому лукав, - то поймем, на чьей стороне были симпатии Русской земли.
Женщина сказала Феодосию: “ты многих избавляешь”. Если сопоставим с этим: “многих избавляешь” - доброту Феодосиеву: он плакал при виде связанных на монастырском поле воров; сопоставим с этим: “многих избавляешь” - необычайное уважение к Феодосию всех высших сановников Киева: это мы знаем из истории с повозкой, на которой возвращался Феодосий от князя Изяслава, когда все бояре, встречавшиеся с ним, сходили со своих коней, чтобы поклониться игумену (княжеская честь); вспомним слова Нестора летописца, что князь Изяслав так любил Феодосия, что во всем слушался его; и что Феодосий беспрепятственно входил во все судилища, чтобы обличать судей (вернее, призывать к милости) ,- мы можем представить себе картину административно-судебной деятельности киевского княжества, постоянно смягчаемой и исправляемой неудержимо добрым игуменом Печерским, за которым стояла вся община любви и Сам Христос.
“Многие тогда, сказано в летописи, приходили к преп. Феодосию, исповедовали перед ним грехи и получали великую духовную помощь. Особенно же любил Феодосия князь Изяслав, наследовавший Киевский престол после отца своего Ярослава” (1054 г.)
Отношения князя и игумена мокну назвать трогательными. Изяслав как бы не мог жить без Феодосия, он все время то звал его к себе, то приходил сам, причем никогда, Хотя это и не соответствовало княжескому этикету, не въезжал в монастырь на коне, а всегда пешком без свиты. Рассказан один случай, когда привратник обители не хотел впустить князя, вследствие запрещения игумена отворять ворота до вечерни. Только по особому настоянию князя он, не отворяя ворот, пошел доложить игумену. “Как велико твое запрещение, - воскликнул князь, увидя подходившего Феодосия, - даже князя велено не пускать”. - “Братии нужно отдохнуть после ночного славословия кротко сказал Феодосий, - но мы рады твоему приходу - твое непрестанное усердие много полезно для твоей души”. И они пошли в церковь, а потом к Феодосию. После этого, сказано в летописи, князь еще больше полюбил Феодосия. Даже скудную еду монастырскую Изяслав находил гораздо вкуснее многих многоценных блюд, о чем с удивлением говорил Феодосию. - Это оттого, ответил Феодосий, что наша пища готовится с благословением и между приготовляющими ее всегда любовь и согласие, а твои слуги, вероятно, часто бранятся и старшие обижают и бьют младших.
Не менее, чем Изяслав, был любовно расположен к святому Феодосию его брат, второй сын Ярослава I - Святослав, занимавший киевский престол по изгнании Изяслава* до своей, смерти (1072-1076). Хотя Феодосий, гневный на Святослава за изгнание Изяслава, очень обличал, можно сказать, срамил его перед боярами и народом, так что Святослав по временам впадал в ярость от этих обличений, однако он ничего не сделал Феодосию, ибо он почитал его праведником и еще прежде завидовал Изяславу, что тот имеет в своей области такого светильника**. Но вот стоило только Феодосию смягчиться через некоторое время, как Святослав, сказано у Нестора, очень обрадовался и послал к преподобному спросить, позволит ли он прийти в монастырь или нет (княжествующий в Киеве спрашивает позволения - похоже ли это на времена царей московских). Когда Феодосий благословил, Святослав пришел со множеством бояр и, поцеловав Феодосия, вышедшего ему навстречу с братией, сказал: “вот, отче, я не дерзнул прийти к тебе, думая, что, гневаясь на меня, не пустишь в свой монастырь”. Преподобный отвечал: “что значит гнев наш против тебя, державный князь? Но нам подобает обличать и говорить во спасение души, а вам должно слушаться”. С этого времени Феодосий постоянно стал приходить к князю. и всякий раз, когда извещали князя о прибытии старца, он выходил навстречу и с великой радостью вводил его в свой дом. и тотчас во дворце прекращалась музыка и танцы, если они в это время происходили. Радуясь однажды прибытию Феодосия, Святослав сказал: “Отче, поистине говорю тебе, я не так бы радовался воскресению отца моего, как радуюсь ныне твоему приходу”. Святослав был удостоен Господом узнать о кончине Феодосия. Он увидел огненный столп над монастырем от земли до неба в час отхода к Господу свидетеля верного.
Вот что изумляет, несмотря на такое необычайное преклонение и любовь Святослава к Феодосию, святой не мог убедить князя возвратить престол брату Изяславу. Ни мольбы Феодосия, ни его гнев, ничто не действовало на Святослава. и опять приходит на ум, не было ли здесь тайного промысла Божия, - ибо при великой запутанности дел и людских отношений на земле многое, кажущееся странным, даже невозможным, происходит по соизволению Божию. Так и здесь, быть может, Святославу необходимо было при конце жизни общение со святым Феодосием, именно в том месте и обстановке, как оно случилось при занятии им Киевского престола. А Изяславу на время принять крест и отдохнуть от княжеского величия*.
Следует обратить внимание на отношение святого к князю как к Властелину. Велика ответственность христианского правителя за свое правление. Поэтому каждый по-христиански разумный князь или царь всегда жаждет найти себе добрых советников и прежде всего святых, то есть людей, руководимых Духом Святым, которые во всяком деле могут направить на путь истинный (царское миропомазание при хорошем устремлении самого человека помогает развиться хорошим качествам, но не делает святым, то есть всегда руководимым Духом Святым). Впрочем, христианский правитель волен и не искать святых советников, а поверить в свое самодержавство (к несчастью, конечно, и для самого себя и для народа) . Высшее нечестие проявится в том, что святого, пришедшего обличить князя в неправде, выгонят вон или даже посадят в заключение.
В свою очередь на святых, если они не удалены Богом в пустыню (во времена безнадежно самодержавных правителей), лежит святая обязанность приходить к царям и обличать их и наставлять. Чтобы понять, как труден и опасен в мире царский путь и как тяжки цари Богу при их постоянном уклонении в противоположную от Бога сторону (ибо нет ничего соблазнительнее власти), следует обратить внимание на одно место в акафисте трем святителям - Василию Великому, Григорию Богослову и Иоанну Златоусту - этой триипостасной силе христианского вероучения. Вот это место: “радуйтесь, за веру святую всегда крепко стоявшие, радуйтесь царей обличители безбоязненные, радуйтесь диавола победители славные”. Нашему позднейшему церковному сознанию такое сочетание понятий и дел может показаться необычайным, а иным - даже неблагочестивым. Но, конечно, в акафисте таким святым нет ошибок, а напротив, все очень глубоко и поучительно.
Отношения св. Феодосия и князей его времени построены на высоком христианском вероучении. Мы слышали, как святой с твердостью сказал Святославу: “нам подобает обличать во спасение души, а вам должно того слушаться”. Раньше, перед этим он написал Святославу письмо, где назвал его Каином: “глас крови брата твоего вопиет к Богу” - обличение тем более строгое, что брат был только изгнан, но не умерщвлен. За письмо Святослав крайне разгневался, бросил его на пол, по словам летописи, как лев зарычал на преподобного (впрочем, отсутствующего), хотел сослать его в ссылку. Св. Феодосий очень обрадовался ссылке как страданию за правду и стал к ней готовиться. Но Святослав не дерзнул, сказано в летописи, сделать какое-либо зло, ибо считал Феодосия праведником. Это письмо было до прихода Святослава в монастырь, как мы описали выше.
Мы говорим об этом, чтобы ясно стало, что время Феодосиево было великое время в церкви русской, ибо святые не боялись грозно обличать царей. А цари не осмеливались (ибо поистине был у них страх Божий в сердце) делать зло Божиим людям. ,Да послужат нам эти богоугодные отношения свидетелей Верных правды Христовой и сильных мира сего святым мерилом для изображения дальнейших времен жизни русского народа-церкви.
До сих пор мы выясняли лик Печерского монастыря и влияние святой общины на окружавшую жизнь. Теперь думаем, отвлекаясь от местного и частного, утвердить некое общее и высшее положение.
Господь, знающий времена и сроки, послал на Русь общину церкви совершенной, конечно, во времена ей благоприятные. Праведность, как познание правды и к ней устремление, должна была воссиять и во всей Земле Русской.
Но как нам найти ее следы, изобразить ее проявление и действие в народе в течение продолжительного времени? События, которыми только и занята история, есть надрыв в спокойной жизни народа. Праведность же молчит, святые времена не любят событий; люди шумные (значит, порочные) и громкие дела (всегда плод людей самовлюбленных) тогда как бы отсутствуют: И в жизни народа наступает пора, как это говорится в русской пословице: тишь, да гладь, да Божья благодать. и вот полнейшее спокойствие наблюдается приблизительно сорок лет (1095-1135), - это времена Мономаховы (хотя здесь и княжили четверо князей, но влияние Владимира Мономаха совершенно видимо).
Но как Феодосий был трубой златокованой Печерской общины, так и Мономах был добрым выразителем общего духа тогдашней Руси. Его все любили и настойчиво приглашали (а также позднее его сыновей) занять престол Киевский. В нем видели заступника за правду. Поучение Владимира Мономаха детям, то есть его жизненное исповедание, сделалось настольной книгой всех грамотных людей того времени - их домостроем. Значит, поучение Владимира затрагивало сердечную думу людей, иначе сказать, было всем по душе.
Об этом поучении и доброте Мономаха скажем в другой главе. Здесь же мы говорим о славе и силе Божией, явленной на Руси. и вот свидетельствуем, что духовное становление Владимир получил через великое участие в его жизни Киево-Печерской обители: два раза она спасала его от смерти и во второй раз научила главному в жизни. Было это так.
Владимир Мономах, брат его Ростислав и киевский Князь в то время Святополк (сын Изяслава) потерпели сильное поражение от половцев в 1093 г. при реке Стугне. Убегая от половцев, Владимир вместе с братом Ростиславом стали переправляться в брод через реку Стугну. Ростислав утонул на глазах брата, который хотел его подхватить, но сам чуть не утонул. Потерявши брата, Владимир печальный пришел в Чернигов. Перед этим событием вот что произошло в Печерской обители. Григорий Чудотворец, о котором мы выше говорили, однажды спустился к Днепру, чтобы почерпнуть воды. В это время проходил здесь Ростислав с дружиной, намереваясь зайти в Печерский монастырь за благословением, так как шел вместе с братом Владимиром Мономахом войной против половцев. Слуги Ростислава стали смеяться над Григорием. Старец, провидя их скорую кончину, говорил им: “О чада! Если вам нужна молитва, то зачем творите злое и неугодное Богу. Вам скоро предстоит суд, ибо суждено вам вместе с Князем вашим утонуть в реке”. Ростислав, хорошо умевший плавать, приняв слова святого за насмешку над собой и сильно разозлившись, приказал связать Григория, повесить ему на шею камень и бросить в реку. Слуги исполнили приказ. Ростислав, дыша яростью, не вошел в монастырь, как хотел ранее, и, не приняв благословения, удалился. Владимир же, брат его, зашел в монастырь и получил благословение. Время было благоприятно для добрых - добрый спасся, а злой утонул. В истории чаще бывает наоборот.
В Печерской обители подвизался безмездный врач Агапит. Владимир Мономах смертельно заболел и прислал за Агапитом, надеясь на его помощь, ибо самые знаменитые светские врачи уже не могли помочь ему. Но Агапит сам не пошел к князю, ибо никогда не выходил из обители, а дал слуге князя вареную овощь со своего стола (так обыкновенно он лечил, т.е. исцелял больных). Выздоровев, Владимир послал Агапиту богатые дары со своим боярином. Однако Агапит не принял золото и просил боярина сказать князю: “я ничего не беру за исцеление, ибо исцеления приходят силою не моей, а Христовой; Сам Христос, Который живет среди нас, избавил его от смерти. Скажи князю, чтобы он из своего имения, какое он имеет, раздавал нищим”.
И вот князь Владимир, сказано в летописи, не дерзая ослушаться святого; начал нещадно раздавать свое имение нищим. Так положил Агапит, исцелив от смертельной болезни Владимира, начало его великой милостыни. И сам Мономах торжественно подтверждает это, начиная свое поучение детям, иначе - исповедание, так: “Страх имейте Божий в сердце и милостыню творите неоскудную, потому что здесь начало всякому добру”.
Если Печерская святая община утвердила в князе Владимире Мономахе то доброе, что уже скрывалось в князе, как Прирожденное ему, то по отношению к другому князю Святополку Киевскому ( 1093-1113) она совершила великое чудо, ибо преобразила его из злого в доброго. Именно это чудо больше всего свидетельствует о наступлении славного времени на Руси, которому основание положила Печерская обитель – освятила Русскую землю. Как совершилось чудо?
Доброте, начинавшейся разливаться по лицу земли русской от Печерского солнца, суждено было прерваться, ибо, призванный народом на киевский престол, после смерти отца Всеволода (1093 г.), Владимир Мономах отказался в пользу своего двоюродного брата сына Изяслава - Святополка, ибо последнему по старшинству надлежало сидеть в Киеве. Об этом Святополке история свидетельствует так: “характер сына Изяславова представлял разительную противоположность с характером сына Всеволода: Святополк был жесток, корыстолюбив и властолюбив без ума”. Таким образом, на двадцать лет его царствования (Владимир занял престол после его смерти в 1113 г.) страна должна была бы страдать от злого правления. Но святая община входит чудесно в жизнь Киевскую и Святополк становится иным. Рассказано об этом в Патерике так.
Не отрицая, а подтверждая злой характер Святополка, Патерик говорит: “в это тяжелое и печальное время пришел в Печерский монастырь некий муж именем Прохор. Особенностью его подвижнической жизни было то, что он лишил себя обычного хлеба, а собирал траву лебеду и делал из нее себе хлеб. В Киеве, вследствие неурожая и непредусмотрительности князя, случился голод. Но именно в этом же году родилось чрезвычайное количество лебеды, и Прохор по внушению Божию собрал ее массу. Когда люди стали голодать, Прохор предложил свой хлеб сначала инокам, а потом и городским жителям. Хлеб этот казался всем сладким и приятным, лучше пшеничного. Но однажды некий инок взял у Прохора хлеб, не спросившись. Хлеб этот оказался черным и до того горьким, что его было невозможно есть. Инок покаялся игумену. Но игумен, не поверив ему, решил сам удостовериться в чудесности хлеба, он послал двух иноков к Прохору, приказав одному попросить, а другому взять тайно хлеб. Действительно, хлеб, взятый без спроса, оказался черным и горьким, как земля. и весь город ходил к Прохору за хлебом, и он никому не отказывал. Это было первое его чудо. Через некоторое время, вследствие войны, не стало хватать соли, - скорбь объяла народ. Тогда Прохор собрал со всех келий множество пепла и стал раздавать его нуждающимся в соли, и пепел стал чистою солью. И пошел народ за солью в монастырь, а базар, где торговцы, пользуясь случаем, неимоверно подняли цену на соль, опустел. Купцы жаловались Святополку, что Печерский монастырь вводит их в большие убытки. Князю пришла блестящая мысль самому нажиться за счет монастырской соли. Он послал в монастырь несколько фургонов и конфисковал всю соль. Ее привезли на княжеский двор для продажи. Но когда отведали, соль оказалась чистым пеплом. Между тем к Прохору приходили за солью. Рассказывая о случившемся, Прохор утешал всех такими словами: когда соль будет выброшена князем, собирайте ее за княжескими воротами. И, действительно, Святополк, разочаровавшись в монастырской соли, приказал тайно ночью выбросить ее со двора. И пепел снова стал солью, а народ с радостью собирал ее. Узнав об этом, князь ужаснулся и начал спрашивать о Прохоре. Узнав о его чудесах не только с солью, но и с хлебом из лебеды, Святополк устыдился своего дела, пошел в Печерский монастырь и просил прощения у игумена Иоанна, к которому прежде питал вражду за обличение в ненасытной алчности и обидах народа (он даже сослал однажды его в ссылку, но возвратил по просьбе Мономаха). После этого он отправился к Прохору просить и у него прощения и дал ему обещание никому впредь не делать насилия и обид. Кроме того, сказал: “Если я умру раньше тебя, то своими руками положи меня в гроб, чтобы показать надо мною твое незлобие. Если же ты преставишься прежде меня, я своими руками внесу тебя в пещеру, чтобы Господь простил мне тяжкий мой грех перед тобою”.
Прохор прожил еще несколько лет и потом разболелся. Тогда он послал к Святополку, который был в походе против половцев, прося прийти и исполнить обещание. Получив эту весть, Святополк немедленно оставил войско и поспешил в Киев. В своей предсмертной беседе блаженный много поучал князя о милостыне к ближним, о будущем суде, о покаянии, преподал ему благословение и, простившись с ним, воздел руки к небу и предал свой дух Богу.
“Князь вместе с иноками отнес его в пещеру и положил в гроб и тогда вернулся к войску. Русские одержали великую победу. Это была победа, дарованная Богом русской земле, по предсказанию Святополку св. Прохора. С этих пор Святополк, отправляясь в поход, приходил в Печерскую обитель за благословением. И вполне благополучно и счастливо протекало теперь время его княжения, получившее после многих кар благословение Божие, и князь Святополк открыто исповедовал чудеса и знамения св. Прохора”.
Если мы сравним изложенное нами житие св. Прохора с житиями других святых Печерских, то заметим совершенную разницу, во-первых, самого начала: “когда был князь Святополк, тогда пришел в Печерский монастырь некий” и т. д. Св. Прохор послан как бы исключительно к этому немощному князю, чтобы подать ему духовное исцеление. Также и чудеса его носят всенародный характер помощи народу, как вразумление князю. Подобных чудес не бывало в Печерской общине. Но должно было продолжаться на Руси доброе время, и ради этого и был силами святой Печерской обители преображен русский князь, сидевший тогда на престоле киевском.
Печерская же община, исполнив свое апостольское назначение, начинает молиться. Что это именно так, можно удостовериться из письма к игумену Печерскому Акиндину Поликарпа, написавшего со слов еп. Симона вторую часть Патерика Печерского. Поликарп свидетельствует, что к моменту писания его прошло уже 60 лет, как не слышно больше о том, о чем он говорит в житиях святых Печерских, иначе сказать, не слышно о славе Божией в Печерской обители. Кончина св. Прохора и была приблизительно за 60 лет до Поликарпа. Чтобы иметь представление о том, как история (которая призвана просвещать народ) пренебрегает при изображении развития дел человеческих видимым участием в этих делах Господа Бога и потому не в состоянии дать ни малейшего понятия о временах добрых христианских, покажем, как историк, считающийся наиболее религиозным - Сергей Соловьев, - излагает Патерик Печерский о св. Прохоре и князе Святополке: “В Житиях Святых Печерских находим известие. однажды вздорожала соль в Киеве; иноки Печерского монастыря помогали народу в такой нужде; Святополк, узнав об этом, пограбил соль у монахов, чтобы продавать ее самому по дорогой цене. Игумен Иоанн обличал его корыстолюбие” (и только). Это историк приводит из жития святых, чтобы характеризовать князя Святополка.
Сладость плоти, заповеданная язычеством предков, и безжалостность духа христианской Византии, откуда мы приняли нашу веру и продолжали принимать высшую иерархию, мрачили христианское сознание. Необходимо было как бы снова добыть Христову истину. И вот, подземельем, сокрушая торжество плоти, слезами растопляя окаменевшие сердца, печерское братство добыло истину и передало ее народу русскому. Тогда, дважды спасенный от смерти печерской обителью, добрый от природы, не монах, а великий жизненный деятель провозгласил эту истину на общенародном языке. Летописец Нестор, проникнутый духом печерской обители, свидетельствует, что монастырь печерский поставлен: “слезами, пощением и молитвой”.
Владимир же Мономах смело преображает эту тройную формулу (т. е. раскрывает ее тайный смысл) и Провозглашает ее основой жизни христианской: “тремя добрыми делами побеждается враг: покаянием, слезами (т.е. умилением сердечным) и милостыней; ни одиночество, ни монашество, ни голод, а таким малым делом добывается милость Божия”, то есть скажем словами нашего любимого святого позднейших времен- стяжается Дух Святой. Напомним, что Владимир Мономах никогда не отступал от своего исповедания, ибо оно было кровью его сердца.
Вот что силится вспомнить русский народ, продолжая любить и чтить древний Киев, как не любил и не чтил ни одной из столиц, его сменивших.

ИНОБЫТИЕ ПЕЧЕРСКОГО МОНАСТЫРЯ
(Приложение к “Солнцу Русской Земли”)

Не чудеса знаменуют высшую жизнь Печерской обители.
Святой изобразитель духовной жизни монастыря летописец Нестор о чудесах упоминает как бы вскользь и, думаем, нарочито говорит о немногих чудесах и притом о таких, которые не особенно поражают читателя, но все его внимание обращено на братнюю любовь общины.
Поэтому и мы в главном очерке не стали говорить о множестве изумительных чудес. Об этих чудесах говорит вторая часть Патерика, написанная архим. Поликарпом со слов св. Симона, еп. Суздальского. Поликарпа поразили чудеса, и он говорит только о них. Из его книги мы убеждаемся, что характернейшей чертой этих чудес была их повседневность. Можно сказать, Господь преобразил житие киевской общины в инобытие.
Марк, названный пещерником, копал в пещерах места для погребения умершей братии. Однажды умер некий черноризец, уже совершалось в церкви отпевание. Один из друзей покойного пошел посмотреть, готова ли могила. Но Марк сказал ему: “пойди и скажи умершему так: грешный Марко говорит тебе, брате! Перебуди здесь на земле еще день этот, а утром отойдешь к желаемому тебе Христу, а тем временем я приготовлю место тебе и возвещу о том”. Выслушав Марка, пришедший возвратился в церковь, где все еще продолжалось отпевание, и, обратившись к умершему, повторил сказанное Марком, Вдруг, к общему удивлению, умерший открыл глаза, и душа его возвратилась к нему, и он пребыл тот день живым, хоть никому и не говорил ни слова. Наутро Марк сказал тому же брату: “иди и скажи ожившему: говорит тебе Марко: остави уже сей живот временный и прейди в вечность, отдай дух твой Богу; тело же твое будет положено в пещере, место уже готово”. Как только произнесены были эти слова в церкви, оживший тотчас смежил очи и стал бездыханным. В другой раз Марк не успел расширить могилы достаточно для того, чтобы можно было по обычаю возлить елей на покойника. Когда погребавшие стали укорять его за это, пещерник со смирением всем кланялся, говоря: “Простите меня, отцы, за немощь мою, по немощи не докончил дела”. Но погребавшие были очень недовольны. Тогда Марк, обернувшись к мертвецу, сказал: “так как место тесно, то подвигнися, брат, сам и, приняв елей, возлей на себя”, Мертвый простер руку, наклонившись немного и взявши елей, возлил на себя крестообразно. Или из жития Спиридона просфорника: св. Спиридон однажды развел огонь в печи, и вдруг от вырвавшегося из печи пламени загорелся потолок в келии. Спиридон мантией своей поспешно закрыл устье в печи и, завязав рукава власяницы своей, побежал с нею к колодцу, наполнил водой и, возвращаясь в келью, звал на помощь. Сбежавшаяся братия увидела: мантия, которой была закрыта печь, осталась совсем не поврежденной от огня, и вода оставалась в власянице, не вытекая из нее, и ею тотчас был потушен пожар. Или из жития св. Григория Чудотворца: к св. Григорию в огород забрались воры, опустошив его и наполнив мешки, они двинулись к выходу, но вдруг как бы приросли к месту и в течение двух дней простояли, никого не видя и сами никем не замечаемые. Наконец, громко стали каяться, звать Григория и просить о помощи. Св. Григорий, придя с братией, отпустил их, но они решили остаться при монастыре и служить братии.
ИЗ жития св. Феодосия: главный пекарь докладывает игумену Феодосию, что нет муки. - Посмотри, может быть, кое-что Осталось. - Отче, поверь, - я сам вымел засек, там две-три горсти отрубей, не больше. Феодосий сказал: “Господь силен из малого сотворить великое, иди и посмотри, не будет ли Божия благословения и на этот раз”. Пекарь пошел и увидел засек переполненным до того, что мука сыпалась через верх.
Из жития Алипия иконописца: - Алипий был болен, начал, но не мог дописать икону для одного благочестивого человека ко дню праздника, как обещал. Накануне праздника Алипий сказал горевавшему заказчику: “я отхожу от мира сего, как явил мне Господь, но помни, что Господь волен написать икону единым словом”. На другой день заказавший икону человек вошел утром в церковь и увидел икону, стоявшую на предназначенном ей месте, сияющую, как солнце.
Церковная община, в которой жизнь исполнена непрерывных чудес, не носит ли особого именования? Да! Эта жизнь новой твари. По великому милосердию Господа в церкви, утратившей совершенство, воздвигает в лике одной общины, - тех, к кому апостол Петр обращался со словами: - “вы род избранный царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства призвавшего вас из тьмы, в чудный свой свет”, - подобие первоначальных Христовых общин-церквей.
И вот в этом чудном свете все, что мы считали твердым, законным, даже священным, до такой степени нарушено, что земной мир уже не кажется нам тем, каким мы его созерцаем.
Сама церковь наша в ее затвердевшем иерархическом строе со всей важностью своих обрядов и чиноположений теряет, если можно так выразиться, весь свой престиж, - разоблачается вся ее великая немощность. Вот, например, нет ничего уважительнее в этой церкви сана епископа (еще уважительнее архиепископ, еще выше - митрополит, и верх достижения - патриарх - святители по сану один выше другого). А вот св. Симон (епископ Суздальский и Владимирский), бывший инок Печерского монастыря, говорил, что он с радостью отдал бы все величие своего сана за то, чтобы только хворостиной торчать за воротами Печерской обители или сором валяться в самом монастыре. Сор печерский предпочитает святительскому, епископскому званию; - конечно, св. Симон знал, о чем говорил, ибо был и иноком Печерским и епископом великих областей.
Или, во что обращается церковный обряд, когда во время отпевания (не считаем ли мы перерыв такой службы кощунством?) живой обращается к покойному, и умерший оживает до следующего утра - отпевание прерывается, так сказать, на полуслове. Отпетым или не отпетым на другой день отойдет оживавший “к желаемому им Христу”, по выражению Марка? И ведь все это происходит по соизволению Духа Святого, ибо святые не своей волей подвизаются на разговоры с умершим.
Или в другом случае, ради ли совершения принятого обряда мертвый приходит в движение и сам на себя возливает елей? Конечно, нет. Ибо св. Марк долго и смиренно кланялся и умолял хоронивших покойника простить его Христа ради, что выкопал слишком тесную могилу и тем сделал невозможным совершение обряда. Но так как погребавшие продолжали гневаться на могильщика, то Господь явно оправдал его, соизволив покойнику самому на себя возлить елей.
Между земным и загробным состоянием нет грани, и любящий брат земного времени обращается к любящему брату, покинувшему свое временное житие, и просить его опять вернуться к временному существованию - на один день!
В печерском мире исчезает время; так, знаменитый врач киевский, армянин, говорит после смерти безмездного врача Агапита Печерского: “когда я видел его в последний раз, то по-земному ему оставалось жить не более трех дней, ибо он уже совершенно изменился и изнемог, такие не живут более трех дней; но так как Агапит захотел прожить три месяца, то Господь ему дал, и если бы он захотел прожить три года, то Господь послушал бы его”. Исчезает земное притяжение (церковь в воздухе и в то же время на земле). Уничтожается пространство: святой Евстратий исчезает из половецкого плена, где его стерегут, и в тот же миг появляется за тысячу верст в церкви Печерского монастыря весь в оковах и ранах, как был в плену. Или: св. Григорий, брошенный по приказанию князя Ростислава в глубину реки с камнем на шее и связанный, через день оказывается в своей келье, запертой перед тем, - одежды его были мокры, а лицо светлое, и все тело как бы живое. Куда-то может исчезать и само существование: люди, проникшие в сад святого с желанием воспользоваться плодами его труда, задерживаются тайной силой и не могут сдвинуться с места и в то же время как бы и отсутствуют, ибо два дня ни их никто не видит, ни они никого не видят.
Предметы теряют свою главную характерность: вода, налитая в власяницу св. Спиридона, не вытекает из нее, значит, теряет свою текучесть. Бумажная материя, положенная на огонь, не горит. Огонь ли прекращает свою силу, она ли становится не материей?
Человеческий труд, без которого нельзя обойтись при производстве вещей или продуктов питания, оказывается совершенно излишним и предметы появляются сами неизвестно откуда.
Икона, только начатая написанием и никем не принесенная, появляется в церкви, на месте ей предназначенном, сияя, как чудо, зерно, которого не было, переполняет житницы (здесь вдруг освещается одно место в книге Бытия, совершенно непонятное церкви, утратившей духовность: “потомки Сифа, сказано там, только призывали имя Господа и Бог помогал им все иметь, что необходимо было для жизни” ) .
Человек в совершенной церкви, подобно первозданному человеку в раю: все, что есть в мире, служит ему, весь космос (какое для нас грандиозное, страшное слово) ему повинуется.
Тот же, кто отдан (вернее, сам себя отдал) во власть времени, вытребовав у Бога полную себе свободу на злое, Каин и его потомство, сам устраивающий свою судьбу, сам так же, как бы невольно, творит свои страдания, немощи, свою великую повседневную заботу. В церкви совершенной, посланной, как свидетель верный, бывает много страданий, труда, чрезвычайные подвиги, но лишь по указанию Божию, как нечто полезное для тех, к кому апостольски послана церковная община. Все это в то же время как бы и не существует, ибо такая церковь имеет силы всегда преобразиться в райское состояние.

СВЯТАЯ РУСЬ

Мы видели - в главе “Солнце Русской Земли”, - как любовь, чудеса, великая сила Господня привлекали сердца киевлян к святой общине Печерской, как оживали под ее лучами угнетенные и обиженные не только духовно, но и житейски, ибо все, начиная с князей, бояр, судей, благоговейно слушали св. Феодосия и других Печерских святых, их призывы к добру, милости, любви друг к другу, и старались исполнять.
Видимо, жизнь продолжалась по-прежнему, - торговали, строили, воевали со степью, но то волнующее, что порождает большой город: жажда наслаждений, приятность порока, отрава всякими соблазнами, - лишились своего ядовитого жала. Явность чудес Печерских, умиление сердца при встречах со святыми, наполнение сердца благодатью Божией изменяли вкусы людей. В земных наслаждениях всегда чувствуется мука, неудовлетворенность; здесь было непрестающее Божие веселие.
В некоторых государственных делах ясно видна вновь наступившая в Киеве доброта: после кончины Ярослава три его сына - Изяслав, Святослав, Всеволод- съехавшись, изменили статьи Русской правды: вместо кровавой мести за убийство они постановили взимать штраф, т. е., как говорят историки, совершенно отменили смертную казнь; запрещено было также убивать не свободного человека за то, что он ударил свободного; отменен закон Моисея в русском судебнике, разрешавший убивать вора ночью при его поимке.
Изяслав на деле показал, что он не желает губить своих врагов: когда киевляне хотели освободить из тюрьмы полоцкого князя Всеслава, чтобы посадить его на престол, вместо Изяслава (они негодовали на последнего за нежелание воевать с разорявшими страну половцами), то некоторые советовали князю послать в тюрьму и убить Всеслава, но Изяслав не согласился и принужден был на некоторое время оставить престол и уйти заграницу.
Когда близок Бог к народу-церкви, злые, хотя и творят злое, вследствие свободы, данной каждому человеку, но торжество их злобы продолжается недолго: лишившись ангельской защиты и не поддерживаемые злобой общества, ибо оно возлюбило доброту, они сами скоро лишаются земной жизни.
Так, знаем, что сын Изяслава Мстислав, при возвращении Изяслава в Киев, посланный отцом вперед, велел избить тех, которые освободили Всеслава и посадили его на престол, всего 70 человек, других ослепить, некоторые при этом погибли невинно. Что на это не было согласия Изяслава, свидетельствует летопись: “если кто скажет, что он казнил Всеславовых освободителей, то ведь не Изяслав это сделал, а сын его”. Мы знаем, что в том же году Мстислав был убит в Полоцке.
Мы говорили, что Ростислав, брат Владимира Мономаха, утопив св. Григория Печерского, вскоре сам утонул в реке. Другой Мстислав, правнук Ярослава, умер от стрелы через непродолжительное время после того, как ранил стрелой св. Василия Печерского, требуя от него указания, где зарыт клад в пещерах.
Великие дела Божии творились в Земле Русской. Конечно, и ответственность народа-церкви была велика.
В такие времена особенно требуется верность правде Христовой. Сама жизнь выдвигает трудности, которые служат испытанием любви к Богу и людям. Невозможно нам почти через тысячу лет проникнуть взором во всю тогдашнюю жизнь, однако история оставила некоторые видимости того времени. К важнейшим относится порядок замещения княжеских престолов.
Мы подробно исследуем все жизненные события, связанные с этим порядком, ибо здесь Русская земля открывается нам и показывает свое духовное состояние, свою жизнь и свою судьбу, чувства и поступки князей символизируют чувства и поступки всего русского народа-церкви того времени или, вернее сказать, главенствующего большинства его.
Основоположником княжеского очередного порядка был Ярослав. По свидетельству летописца, Ярослав перед смертью сказал сыновьям: “Вот я отхожу от этого света, дети мои! Любите друг друга, потому что вы братья родные. Если будете жить в любви, то Бог будет с вами, Он покорит вам всех врагов; если же вы станете ненавидеть друг друга, ссориться, то и сами погибнете и погубите землю отцов и дедов ваших”. Старшему сыну Изяславу он отдал Киев и сказал: “Слушайтесь его, как меня слушались, пусть он будет вам вместо меня”. Изяславу еще прибавил: “если кто захочет обидеть брата, то ты помогай обиженному”. Как бы для укрепления порядка Ярослав сказал третьему своему сыну Всеволоду, которого особенно любил: “дожидайся своей очереди, когда Бог даст тебе получить старший стол после братьев правдою, а не насилием”.
Ярослава история назвала Мудрым. у мудрого всегда довлеет главная мысль. Но тщетно мы станем искать в предсмертном обращении к наследникам государственной власти Ярослава какой-либо главной мысли, необходимого руководства для будущего, когда род станет размножаться и возникнут большие затруднения при замещении княжеских престолов. Никаких письменных указаний, ничего, что имело бы законный характер. Мысли нет, но есть призыв к чувству - самому великому христианскому чувству - любви. Как бы уже не сам мудрый Ярослав говорит в последний час своей жизни, а тот вышний мир, куда должна последовать его душа. В святое время Бог дает святую задачу: не умом руководитесь в государственном устроении, а сердцем. Задача труднейшая и даже неслыханная для государственных деятелей всех времен и народов, ибо всего выше ценится среди них государственный ум: великое преклонение вызывает он к себе*. Государственный же (иначе, политический) ум не выносит участия сердца, оно мешает ему. Но вот русскому княжескому роду в Русской земле завещано было руководиться только любовью и прибавлено: если не будете иметь любви между собою, то и сами погибнете и погубите землю отцов своих.
Интересно здесь отметить мнение о предсмертном завещании Ярослава одного известного историка-прагматика (Ключeвского): “Завещание отечески задушевно, но очень скудно политическим содержанием”.
Когда Господь призывает кого-либо к святому делу, Он знает, что оно будет исполнено (хотя бы и не в полную меру сил). Особая помощь Божия дается князьям: им были присущи (прирождены) некоторые понятия и чувства; какие же? Слова Ярослава обращены только к сыновьям: “любите друг друга, потому что вы братья родные”, - но пройдет век, полтора века, князья размножатся, племена (линии) их разойдутся и, несмотря на то, все они будут называть себя братьями без различия степеней родства; в летописях мы даже не встречаем названий двоюродный или троюродный брат*. Братолюбие, братолюбство звучало постоянно в сношениях князей друг с другом**.
Столь ответственное слово, как брат, братолюбие, никогда не забываемое и столь трудное при вражде, конечно, есть Божие чудо, помощь Христа, вложенная в уста человека. Страсть кружит голову, но слово брат охлаждает страсть и зовет к примирению. Князья легко мирились: просящий мира тотчас получал его, как бы ни выгодно было противникам продолжать войну (характерная черта этого времени).
* Иностранные языки выработали особые названия для этих степеней родства, на русском же языке таковых нет: как бы не имел он силы изменить заповедное слово - брат.
** Интересно, как говорит об этом историк С. Соловьев: “Важно, когда князья постоянно толкуют, что они братья и потому обязаны жить дружно, а не враждовать, защищать Русскую землю от врагов, а не проливать кровь христианскую в усобицах. Пусть нам скажут, что слова расходятся с делом, мы ответим, что и слова имеют силу, когда беспрестанно повторяются с убеждением в их правде, когда их повторяют и сами князья, и духовенство, и народ, иногда отказывающийся принимать участие в усобицах. Если эти слова не могли впоследствии прекратить усобиц, то могли смягчить их”.
Было и другое слово, которое единило князей друг с другом. Старший в роде именовался “отцом в правду”, вследствие добровольного признания его таковым всеми. К “отцу в правду” князья относились с сыновней почтительностью. Он же был, как любящий отец. Произвол с его стороны показался бы нарушением любви. Князья ни на минуту не забывали о своей самостоятельности: каждое княжество находилось в совершенной независимости друг от друга. Когда в конце XII века один северный князь (Андрей Боголюбский) позволил себе некое деспотическое требование, то истый князь Русской земли (Мстислав Храбрый) ответил ему: “мы до сих пор чтили тебя, как отца по любви, но если ты прислал к нам с такими речами не как к князьям, а как к подручным (подчиненным), то нас Бог рассудит” (форма объявления войны).
Там, где единство большой страны может быть достигнуто только через братскую любовь правителей друг к другу, жизнь складывается не так ладно, как в христианском государстве с развитым государственным сознанием, где единство достигается всегда при посредстве вооруженной силы (т. е. насилия). Великое преимущество первого единства в том, что церковь-народ пребывает свободным, тогда как в государстве (иначе, в насильственном единстве) внешняя церковная жизнь всегда в умалении (лучше сказать, в подчинении государственному разуму); но нет ничего необходимее для христовой церкви в ее духовном становлении, как духовная свобода. Там, где свобода, помощь Божия и действенна и видима, хотя как будто беспорядка больше, там же, где закон при посредстве насилия, помощь Божия мало действенна, ибо дисциплина, принудительный порядок - дело рук исключительно человеческих. Царское правление осуществляет холодный, государственный порядок, - любовь коченеет от мороза власти. Пророку Самуилу Господь сказал о народе, требовавшем царя вместо судей: оставь их; если не хотят Моего правления, пусть будет у них царь.
Никакого подобия царской власти не было в Русской земле. По общему тогдашнему убеждению князь был хранитель правды и первый воин земли, а не властитель, как это принято думать о князе в поздние времена. Переводя на обыкновенный язык: он был главный судья и защитник данного княжества (и в то же время всей Русской земли). Его тайное дело заключалось в том, чтобы уживаться с другими князьями (родичами) к таким образом хранить всеобщий братский покой.
Выражение: хранитель правды намекает нам на то особое устроение, в каком стремилась пребывать Русская земля. Это было христианство в его истинном смысле, как оно открывается нам в век апостольский. Тогда христианство разумелось, как жизнь всего церковного народа. Собранием церкви было собрание всех христиан данного места, на нем обсуждались и решались все вопросы жизни - храмовые, бытовые, правления. На этих собраниях каждый был совершенно равноправен всем другим, через каждого мог говорить Дух Святой (Дух дышит, где хочет). Значит, никакого начальства, строгой иерархии как послушания не было, отношения были любовные, и решающим голосом был голос всей общины.
Отношения на вечах Русской земли соответствовали атому первоначальному христианству. “Тогда, - говорит исследователь народных начал Русской истории, - на вечевых сходах слышались оживленные речи и споры, в которых люди веча и князь высказывают какие-то братские совершенно равные отношения. Князь так обращался к народу: “братья, мужи псковичи”. Иногда вече говорит князю: “А мы тебе кланяемся, княже, а по-твоему не хотим”, - стереотипная фраза, которою высказывалось несогласие с княжеским требованием и выносилось самостоятельное суждение.
Такая особая высокая жизнь отношений могла существовать и держаться только при условии, что правда всегда осуществлялась в жизни народной. И это тогда понимали, но не все. В те времена было много святых, а также и святых князей. Правда осуществлялась, когда святые брали верх на собраниях – вечах и, вообще, в жизни. Противодействие им и торжество противоположных им утверждений и дел означало наступление конца Святой Руси. Как увидим, в середине двенадцатого века чрезвычайно ярко, страшно стали друг против друга хранители правды и ее рушители, Согласно пророчеству, зверь победил святых.
И вот исследователь народных начал Русской истории, глядя на жизнь Киевского времени с низин нашего века, определяет ее плоды так: “что-то хотело тог да выйти, но не вышло, что-то готовилось и не доделалось”.
Оно и не могло выйти, ибо общее состояние христианства не допускало еще Божией помощи великой благодатью Русскому народу-поборнику правды. Но то, что жизнь начинала святиться, что страдники Русской земли наметили верную дорогу для отдаленного будущего, - это необходимо признать.
Свидетельством высокого состояния народа-церкви может служить “Поучение Владимира Мономаха детям”. Это поучение сделалось настольной книгой всех верующих людей того времени - их домостроем, значит, оно было им родственно по духу.
Церковь не причислила Владимира к лику святых, и это есть как бы знамение, - Владимир не исключение - он такой, как все, - видимый член церкви в ее добром состоянии. Прадед Мономаха Владимир I Святой даром получил особую благодать от Бога, чтобы светить людям, После него церковь вступила на трудовой путь; в помощь ей была святая община Печерская. И вот Владимир II приобрел имя доброго страдальца (труженика) за Русскую землю, церковь в его лице говорит о великих плодах своего труда.
“Поучение Владимира детям” знакомит нас с сокровенностью души члена церкви в лучшее ее время на Руси.
Возвышенный дух объемлет сердце. Сердце горит от близости к нему сердца Господа Иисуса Христа. Бог милостивый, Премилостивый вдохновляет творение Мономаха.
“О дети мои! хвалите Бога! любите людей! милостыню творите неоскудную, приветствуйте с любовью каждого человека; никого не пропускайте, не сказав доброго слова”.
“Не прячьте ничего от людей, все что имеете, раздавайте щедро!” - это исповедь Мономаха, а не проповедь, ибо сам все раздавал обеими руками. Истина Божия была раскрыта Владимиру: если ничего не жалеешь для других, и Бог не жалеет ни для тебя, ни для других.
Никогда не забывал Мономах, что Бог принес Себя в жертву ради любви, чтобы и люди всегда думали о любви к братьям. Сердце его непрестанно болит, как и сердце Христа, при воспоминаниях о малых сих. “Куда пойдете, где станете, прежде всего напоите, накормите бедняка. Ищите обиженных. Своим приближенным не давайте никого в обиду. Сами творите суд.
“Убогого не забудьте; не давайте сильному губить человека”.
“А свои обиды всегда прощайте. Лишат тебя чего-нибудь - не мсти; бранят тебя - молись”.
Не убивайте ни правого, ни виновного: жизнь Христианина священна перед Господом Нашим”.
Так говорит человек, который сам всегда во всем уступал людям. Когда Олег пришел с войском к Чернигову. - Владимир не допустил кровопролития, а ушел с дружиною в Переяславль, - трудно было там княжить, но никуда не выходи,)л и ничего не искал все три года до княжеского съезда в Любече - великого дела любви, им созданного. Когда после смерти Святополка, которому уступил в свое время киевский престол (1093-1113), киевляне снова упрашивали его, - он не шел, - и только бесчинства, поднявшиеся в городе - “мы будем бесчинствовать, сказали киевляне, если не придешь, - заставили его принять власть (1113-1125). Жертвенностью для блага других человек свидетельствует свое истинное отношение ко Христу.
Известно, что Мономах не мог присутствовать ни на одной церковной службе, чтобы не плакать, “лил слезы”, как говорит летописец. Это умиление знаменует необычайную близость Владимира ко Христу. Бог любит. Бесценно знать, как передает человек в великом смирении своем любовь к нему Господа.
Весь исполнен он хвалы и благодарения. Еще до света просыпается Владимир, боясь пропустить на заре дня приветствовать Господа: “да не застанет вас солнце в постели. Идите рано в церковь воздать Богу хвалу утреннюю: так делали отец мой, так делали все добрые мужи (о, Мономах знает, что он не одинок): когда озаряло их солнце, она славили Господа с радостью и говорили: просвети очи мои, Христе Боже, и дай ми еси свет твой красный”,
И целый день потом бережет он (в душе) то, что называет страхом Божиим: “страх Божий имейте в сердце и милостыню творите неоскудную, людей любите - здесь начало всякому добру”, Как видим, страх Божий Мономах тесно связывает с любовью к людям - не Бог милостивый был страшен Владимиру, - а страшно отойти от Него не милостью к людям.
И еще нечто отдаляет нас от Бога: суета мира. Необходимо постоянно молиться, чтобы хранить от нее сердце. “Если даже на коне сидите, повторяйте непрестанно в уме: “Господи, помилуй, - это лучше, чем думать безлепицу”.
Иногда как бы великое изумление овладевает Мономахом. И, простирая руки к небу, он восклицает: “велик Бог, чудесны дела Его!”
Это чувство у Давида в восьмом псалме выражено так: “Господи Боже Наш, как величественно имя Твое по всей земле! Слава Твоя простирается превыше небес! Когда взираю я на небеса Твои, дело твоих перстов, на луну и звезды, которые ты поставил, то, что есть человек, что Ты помнишь его и Сын Человеческий, что Ты посещаешь его”.
А в песнопениях дня св. Троицы говорится: “Кто есть Бог велий? Ты еси Бог, творяй чудеса, творяй, творяй, творяй чудеса”.
Постоянно возвращаясь к чуду своего существования, Владимир говорит: “Господь хранил меня”. И, перечисляя множество опасностей, которым он подвергался и которые часто грозили его жизни, Мономах восклицает: “дети мои, не бойтесь смерти, ни битвы, ни зверей свирепых. Хранение Божие надежнее человеческого. А когда наступит час смерти, то никто не спасет: ни отец, ни мать, ни братья. И знает Господь, когда взять нас от земли”.
Не все главное было бы сказано, если не упомянуть о христианской скромности Мономаха, Он сопровождает свое “Послание” таким обращением к детям: “а вы дети милые и всякий, кто будет читать сие послание, наблюдайте правила, в нем изображенные. Когда же сердце ваше не одобрит их, не осуждайте меня: но скажите только: “он говорит несправедливо”.
Тот народ-церковь, который признал это чудесное творение Мономаха своим домостроем, т. е. в душах которого жили те же чувства, как и у Владимира Мономаха, достоин назваться Святой Русью. Можно признать, что жизнь святой Руси длилась от выхода святой общины Печерской из-под земли на солнечный свет от 1056 г. до конца княжения в Киеве правнука Ярослава Мудрого Всеволода Ольгиевича в 1146 г. (т.е. 90 лет), - с этого же времени начинают носиться по Русской земле злые вихри, свидетельствующие об ее изнеможении, - однако (как увидим в конце) не отстранившие от Русской Земли до конца Божьего к ней особливого расположения.
В течение 90 лет все занимавшие отчий стол - “отцы в правду” правление свое совершали счастливо до своей кончины, кроме одного.
Назовем киевских Князей и обозначим для ясности время их правлений:
1 - Изяслав (сын Ярослава) 1054-1078 г. - 24 год (с перерывом на четыре года, когда княжил Святослав (1072-1076).
2 - Всеволод (сын Ярослава и отец Владимира Мономаха) 1078-1093 г. - 15 лет
3 - Святополк (сын Изяслава) . 1093-1113 г. - 20 лет
4 - Владимир Мономах . . 1113-1125 г. - 12 лет
5 - Св. Мстислав (сын Мономаха) . 1125-1132 г. - 7 лет
6 - Ярополк (сын Мономаха) . . 1132-1138 г. - 6 лет
7 - Всеволод Ольгович (правнук Ярослава, сын Олега Святославовича) 1138-1146 г. - 8 лет
В жизни и правлении Всех этих “отцов в правду”, видима, участие любящего Бога. Не все были так высоки духовно, как Мономах и оба его сына, и отец Мономаха Всеволод. Были прирожденно мало достойные, но мы видели, что Святополк Изяславович помощью св. Прохора был преображен духовно, чтобы быть достойным соучастником святого времени. Немощен был первый наследник Ярослава Мудрого Изяслав. И его жизнь и правление и сама смерть носят на себе печать особливой помощи Божией человеку трудному для Святой Руси. Остановимся на перипетиях его жизни, которая не могла исправить его, но по воле Божией преждевременная смерть за брата заслужила ему посмертную любовь народа.

БОЖИЯ ПОMОЩЬ В ДЕЛЕ ИЗЯСЛАВА ЯРОСЛАВИЧА И ОЛЕГА СВЯТОСЛАВИЧА

После четырнадцати лет (1054-1068) дружеского сожительства между сыновьями Ярослава Мудрого - Изяславом (Киев), Святославом (Чернигов) , Всеволодом (Переяславль), - иногда князья съезжались для совещаний, - наступили события, которые внесли некоторую трудность в их отношения. В 1068 г, на Русь напали половцы и поразили дружину трех братьев. Половцы рассыпались по Русской земле и стали грабить жителей. Киевляне собирались продолжать войну, но Изяслав по неизвестным причинам отказался воевать дальше. Между тем Святослав выступил с небольшим войском из своего Чернигова и храбростью одолел врага. Тогда киевляне возмутились, и Изяславу пришлось бежать за границу: на престол Киевский был ими посажен Всеслав Полоцкий, которого Изяслав за его неспокойствие в правлении полоцком держал в Киеве в заключении.
Через семь месяцев, когда Изяслав приближался с польским войском, а Всеслав тайно бежал и Полоцк, братья Изяслава по просьбе киевлян просили его занять престол и отпустить польское войско. Таким образом, дело обошлось без кровопролития.
Святослав и Всеволод, равнодушно отнесясь к занятию Киевского престола Всеславом, по родословной не имеющему на это никакого права, через три года вдруг явились в Киев и заставили Изяслава, своего старшего брата, снова оставить престол; сражения никакого не было, и Изяслав выехал в Польшу, увезя с собой свое богатство; его место занял Святослав. У летописцев нет достаточных сведений, за что опять пострадал Изяслав. Намеки некоторых историков на властолюбие Святослава не верны: Всеволод; бывший заодно с Святославом, - князь, которого летописцы называют измлада боголюбивым, воздержным, за что был любимцем Ярослава, не мог бы поощрять властолюбие брата в его восстании на старшего в роде; кроме того, почему властолюбие Святослава, если был у него такой порок, решительно ничем не проявлялся в течение 18 лет после смерти отца? Если искать внешние причины, вернее думать, что киевляне, уже ранее недовольные Изяславом, даже принудившие сего бежать из княжества, теперь обратились с жалобой на его правление к его братьям. Говорят, поляки, несмотря на обещания Изяслава, продолжали жить в киевской земле и обижали жителей (польский король был родственник жены Изяслава).
Святослав и Всеволод, рассмотрев жалобу и найдя ее основательной, порешили дело так, как изложено выше.
Святослав считал нравственным долгом удерживать престольную власть. Этим только и можно объяснить его молчаливое противление просьбам, даже мольбам св. Феодосия возвратить брату стол. Совершенно непонятно, было бы это противление при благоговейном отношении, какое Святослав питал к св. Феодосию. Нужно полагать, что здесь была воля Божия. Обличение св. Феодосием Святослава было для последнего Божиим испытанием на его новом властном месте и помощь от превозношения. Дальнейшие постоянные посещения Феодосием Святослава до самой кончины святого говорят о непорочной дружбе между святым и этим князем.
Есть еще некоторая тайна в судьбе княжения Изяслава и Святослава. Они были земные правители. Но в эти времена Господь поставил благодатным руководителем Руси святую общину Печерскую, духовная власть которой была выше всякой княжеской власти. Неразрывной главой этой общины состояли свв. Антоний и Феодосий. и вот Изяслав, постоянно посещая св. Феодосия и, казалось бы, от всего сердца любя его, в то же время два раза показал себя врагом неразделимой святой двойцы, преследуя св. Антония. В первый раз Антоний должен был бежать от Княжеского гнева еще до Игуменства Феодосия и был возвращен только заступничеством жены Изяслава, польской княжны.
Во второй раз Изяслав стал преследовать св. Антония после своего возвращения из изгнания. Он гневался на него, подозревая в каких-то особых Отношениях Святого к Всеславу в бытность его на киевском престоле (быть может, св. Антоний не отказывал Всеславу в своем б,)1агословении) . Этот гнев и в то же время как бы продолжающаяся любовь к Феодосию Изяслава означали неблагоговение ко всей святой общине, противление внутреннее Божиим свидетелям. Гнев Изяслава был столь труден для св. Антония, что Святослав прислал из Чернигова людей, которые ночью взяли Антония и увезли в Чернигов, - к столь продолжителен, что св. Антоний успел положить основание монастырю на черниговских горах.
Два раза изгонявший св. Антония Изяслав, Два раза и сам лодвергался мукам изгнания, вернулся второй раз уже после кончины св. Антония и Феодосия, Так искупил он свое нечестие лику святых. Святослав, напротив, не дерзнул, как свидетельствует печерский Патерик, изгнать св. Феодосия,. хотя святой всенародно грозно обличал его.
Итак, княжение в Киеве Святослава и изгнание из Киева Изяслава было им в духовную пользу. Промысел Божий свидетельствует свое участие в этом деле тем, что два раза Изяслав возвращался с чужеземным войском, готовый силою взять обратно свой престол, но кровопролития не было; дважды ему добровольно уступали: первый раз сам Киев - второй раз ему уступил Всеволод, принявший власть после кончины Святослава (1076 г.). Следует заметить, что до кончины Святослава Изяслав несколько лет ездил по Европе, ища помощи, даже обращался к папе, но помощи найти не мог.

* * *

Братолюбие не есть Только угождение друг другу, в особенности в таком ответственном деле, как правление княжеством, поэтому Все, что происходило до сих пор, не есть нарушение завета Ярослава о любви. Но вот, действительно, пришло испытание русским князьям, Всеволод встретил Изяслава с войском, но, не вступая в сражение, тотчас урядился со старшим братом. Однако Изяславу предстояло еще урядиться и с сыновьями скончавшегося Святослава: их было пять, и все они княжили по разным городам. Изяслав не тронул только Романа, княжившего далеко на Юге в Тмутаракане (Тамань на Азове, Северный Кавказ), у остальных он отнял их волости. Формально, быть может, он имел оправдание, так как отец их самостоятельно (т.е. без разрешения старшего в роде) оставил Чернигов и умер, княжа не в очередь в Киеве: по трудно постигаемому уставу (обычаю?) об изгоях (мало разработанному для такого сложного дела, как очередное наследование), сыновья Святослава могли считаться изгоями, но очень спорно. Изяслав к осиротевшим племянникам не проявил любви и тем глубоко опечалил Олега и его братьев: владетельный князь без власти: лишен княжества старшим в роде - отцом! - значит, законно (ибо старшему было предоставлено право вершить такие дела) и поэтому безнадежно. Сам Изяслав, как мы говорили, дважды .лишался власти, но то было совершенно иное. И Изяслав и другие имели право считать это изгнание незаконным. Киевский князь искал помощи у властелинов запада и получал ее, как равный им властелин. На Олега же с братьями все стали смотреть, как на законно лишенных княжения. Чтобы возвратить отобранное, если они этого хотели, им надобно было поступать разбойнически - приводить наемное войско и воевать с родиной. Оттого в летописи - святой русской истории - писалось: навел Олег половцев на Русскую землю. Русская земля часто пользовалась наемным войском: и варяжским, и торгским, и половецким: сам Владимир Мономах ходил иногда с половецким войском и сына Вячеслава посылал с ними на Олега в Муром. Но то были законные князья, и летопись не ставит им это в вину. Здесь же, считавшийся изгоем, при посредстве половцев разоряет родину.
Итак, междоусобие, сопровождавшееся кровопролитием, началось. Должно сбыться предсказание Ярослава: “если не будете любить друг друга, и сами погибнете и погубите землю отцов своих”. По мнению большинства историков, именно с этого времени (т. е. с семидесятых годов одиннадцатого столетия) и наступает княжеская драка (выражение Карамзина), которая длится до самого конца Русской земли (Киевской), до татарского разгрома.
Но это неверно и фактически и по существу. Фактически, потому что в течение 80 лет от 1054 (смерти Ярослава) до 1135 (года княжения второго сына Мономаха Ярополка) было только два кратковременных нашествия половцев, предводимых Олегом (1078 г, и 1094 г.), и некоторое время (несколько месяцев) борьба Олега на севере с сыновьями Мономаха. Никаких иных междоусобных кровопролитий за это время не было.
Неверно и по существу. Как мы сказали, согласие государственное, достигаемое любовью братий друг к другу, проходит через тяжкие испытания и великий труд христианский. Дело Олега и было таким испытанием: с Божией помощью оно привело к чуду любви. Чудом любви мы зовем полное умирение Олега, святость Мстислава, старшего сына Мономаха, в его отношении к Олегу и прозрение Мономаха в истине братской любви. Все это откроется через письмо Мономаха к Олегу в 1097 г.
Теперь же рассмотрим точнее отношения Изяслава и Олега в связи с их духовным состоянием. Оба они не исполнили веления братской любви не столько по злой воле, сколько по прирожденной им нравственной немощи. Они были слабые члены церкви, которых спасти могли только сильные, славные члены церкви.
Изяслав, как бы всем своим существом, прильнул к св. Феодосию Печерскому. И Феодосий очень любил его и жалел. Но что значит жалость святых - это молитвенное непрестанное воззвание к Богу. И вот Изяслав, у которого были какие-то большие внутренние недостатки, молитвами Феодосия (разумеется, и Антония) получал особую помощь Божию: свои недостатки он искупал несчастьями. Так и теперь: Изяслав, как старший в роде, не только не хотел с отеческой любовью отнестись к племяннику Олегу (и братьям его), но поступил с ним, как с сыном своего обидчика, в свою очередь, сам жестоко обидел.
И судьба готовит Изяславу бесславную смерть в вызванном им междоусобном кровопролитии. Смерть не геройскую по тем временам: Изяслав стоял с пешими войсками, говорит летописец, как вдруг наехал один из неприятельских воинов и ударил его в плечо: рана была смертельная. “Стоял с пешими войсками” - значит в стороне, не сражаясь храбро во главе войска, как делывали тогдашние князья.
Такова внешняя сторона гибели Изяслава. Но вот - о чудо! - Господу угодно было раскрыть в некоторых обстоятельствах, предшествовавших кончине Изяслава, тайну его жизни: постоянное попечение о нем Бога через, кажущиеся Изяславу несправедливыми, напасти жизни. Когда Всеволод, первый поспешивший встретить половецкое войско, был жестоко разбит Олегом, он в великой тоске пришел в Киев к брату. Изяслав сказал ему: “брат, не тужи, вспомни, что со мной самим случилось: разве не выгнали меня киевляне и не разграбили моего имения? Потом, в чем я провинился, а был выгнан вами, братьями своими? Не скитался ли я по чужим землям, а зла за собой не знал никакого. И теперь, брат, не станем тужить... Я положу за тебя свою голову”.
По воле Божией Изяслав сам предсказал свою кончину как жертву за брата. И когда был убит, предсказание это преобразило действительность и стяжало ему посмертную славу и всеобщую любовь - то, чего не имел при жизни*. Так сказывается видимое участие Божие в жизни человека.
Летописец говорит: “Тело Изяслава привезли в лодке – навстречу вышел весь город, священники и монахи пели, но нельзя было слышать пения за плачем и воплем великим, потому что плакал по нем весь город Киев”. Смерть за брата умилила всех, кто при жизни два раза выгонял Изяслава с престола. И летописец продолжает: “Сначала киевляне, потом братья прогоняли его из города, и он ходил, блуждал, по чужой земле, а когда сел на своем престоле и Всеволод прибежал к нему побежденный, то Изяслав не сказал ему: а вы что сделали мне! не заплатил злом за зло, а утешил. Не сказал: сколько вы мне зла сделали, а вот теперь пришла твоя очередь, - напротив, сказал: ты мне брат и положу за тебя голову - что и случилось. Взял на себя братнюю печаль и показал любовь великую”.
Теперь об Олеге. У старших любовь просит великодушия: не законничества, а отцовской сердечности, у младших - послушания, в случае же обиды - уступчивости. Но уступничество при обиде есть мученичество, - для большинства людей дело тяжкое и нестерпимое. И Олег был, как большинство: любовью побороть обиду он не был в состоянии и ожесточился, то есть сердечно заболел. Ожесточившиеся начинают ненавидеть людей и к Богу за помощью обращаться не в силах: они никогда почти не вызывают у людей сожаления. И, однако, излечить их может только любовь братий. Трудное это дело, многие годы пройдут прежде, чем созреет любовь к Олегу.
Поначалу все для него принимает зловещий характер. Как только был убит его “враг”, дядя Изяслав, он терпит страшное поражение. По слову летописи, “Олег едва мог уйти в Тмуторакань”, то есть обратно, к княжившему там брату Роману.
В Киеве на престол садится Всеволод, отец Мономаха (1078--1093 г.). Во все время своего княжения он, видимо, находился под особой защитой Божией. Когда через год уже не Олег, а Роман, с войском, набранным из косогов (черкес) и козаров, вздумал идти на Русь, то Всеволод, не вступая в сражение, сумел заключить мир с этим войском, помимо Романа. Мало того, козары при возвращении убили Романа, а придя в Тмуторакань, Олега заключили за море в Царьград, откуда его отправили на остров Родос. Хотя Олег через некоторое время вернулся в Тмyтоpaкaнь, однако был бессилен, во все время власти Всеволода, добывать себе княжество в Русской земле.
Летописец говорит о Всеволоде, что он из млада был Боголюбов, целомудрен, любил правду, был милостив к нищим, чтил священников, но особенно любил монахов. По этому выражению: “особенно любил монахов”, - можно судить, что Всеволод был, как и его братья, близок к Печерскому монастырю, ибо любить тогда монахов - значило быть под великим влиянием святой общины, ее любви к людям.
После кончины Всеволода в Киеве княжил по старшинству сын Изяслава Святополк (1093-1113 г.). Киевляне приглашали Владимира Мономаха, но тот ответил: “Если сяду на столе отца своего, то будет у меня война со Святополком, потому что этот стол принадлежал прежде отцу его”. Святополк, как мы говорили в г лаве “Солнце Русской Земли”, был вначале плохим человеком, однако совершенно преобразился вследствие чуда, явленного для него св. Прохором, Печерским иноком. Но еще и прежде Святополк почти во всем и всегда слушался Владимира Мономаха. И вот странно, что очень доброму Владимиру не пришло в голову если не во братской любви, то, чтобы избежать кровопролития, наделить Олега каким-либо княжением в Русской земле. Но, как говорили мы, дело любви при дележе власти чрезвычайно трудно.
И судьба опять в своем роде улыбнулась Олегу. Ему удалось в 1094 году с половцами явиться к Чернигову и сильно стеснить Владимира. Тогда только Владимир уступил. Как говорит летописец: Владимир долго мог обороняться, поджидая на помощь Святополка и других князей, но он пожалел крови христианской, горящих сел, монастырей и сказал: “не хвалиться поганым” - и отдал Олегу Чернигов, стол отца его, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль. И Святополк и Владимир, видимо, примирились с тем, что Олег невозбранно княжит в Чернигове, однако ничего еще не предпринимали, чтобы братски протянуть ему руку: как бы косо смотрели на него. И ожесточение Олега продолжалось. Он
не пошел вместе с братьями на половцев, как они предлагали, а отдельно. Когда в следующем году (1095 г.) Святополк и Владимир послали сказать Олегу: “Приезжай в Киев, урядимся о Русской земле перед епископами, игуменами, мужа ми отцов наших и людьми городскими, чтобы после нам можно было сообща оборонять Русскую Землю от поганых”. Олег, очевидно, боясь и все понимая по-своему, угрюмо ответил: “не пойду на суд к епископам, игуменам и смердам”. Они хотели совещаться с ним, а ему казалось, что они собираются судить его, в чем-то обвиняют. Не чувствовалось еще дружелюбия ни с той, ни с другой стороны. И правда, как только был получен в Киеве ответ от Олега, братья объявили ему: “ты не идешь к нам на совет, значит, мыслишь на нас недоброе, - пусть же Бог нас рассудит” (форма объявления войны).
Князья выступили против Олега к Чернигову; тот бежал в Стародуб, они осадили и Стародуб. Храбро отбиваясь 33 дня, Олег, наконец, изнемог, вышел из города и запросил мира. Братья тотчас согласились дать ему мир, но опять сказали: “ступай к брату своему Давиду и приезжай вместе в Киев к столу отцов и дедов наших, - то старший город во всей земле, в нем следует собираться нам и улаживаться”. Олег, обещав, поцеловал крест, Однако, все еще не доверяя, ушел в рязанскую область и отсюда собрался идти в Муром, северную волость своего отца. Но Муром перед этим был неправильно захвачен Изяславом, сыном Мономаха. Когда на предложение Олега: “Ступай в волость отца в Ростов, а это волость моего отца, хочу здесь сесть и урядиться с отцом твоим (т. е. Владимиром Мономахом), он выгнал меня из отцовского города (т.е., Чернигова), а ты неужели и здесь не хочешь дать мне моего же хлеба?” - Изяслав ответил отказом, Олег начал сражение. В битве Изяслав пал, и войско его разбежалось. Олег взял Муром и, очевидно, соблазнившись легкой победой, взял Суздаль, а затем Ростов - все стольные города севера.
И вот выступает тот, кто по Божьему разрешит дело Олега, Мстислав, старший сын Мономаха, княживший с юных лет в Новгороде, любимец новгородцев, названный великим, причисленный к лику святых. В это время ему было только 21 год. Он не винит Олега за взятие Мурома, - это была его отчина. Но просит выйти из чужих областей Ростова и Суздаля. “Я с дружиною, - говорит Он через своего посла Олегу ,- пошлю к отцу моему и помирю тебя с ним, хотя ты и брата моего убил, - что, же делать! - в битвах и цари и бояре погибают”.
Олег не хотел мириться, он собирался подчинить себе и Новгород. Мстислав с войском направился к Ростову, Олег ушел в Суздаль. Мстислав следовал за ним. Олег побежал к Мурому, Мстислав остановился в Суздале и опять послал с миром к Олегу, велел сказать ему: “я моложе тебя: пересылайся с отцом моим, я во всем послушаю тебя”. Олег послал к Мстиславу с мирным ответом, но сам неожиданно явился на реке Клязьме: он надеялся, что Мстислав, застигнутый врасплох и распустивший свою дружину, побежит, но Мстислав не побежал. К нему в два дня собралось войско: новгородцы, ростовцы, белозеры. Четыре дня ни та, ни другая сторона не решались начать битву. Наконец Олег стал медленно двигаться к городу; искусным маневром Мстиславов отряд зашел в тыл противнику и поднял стяг Мономахов: ужас напал тогда на Олега и на все войско его, оно бросилось бежать. Олег оставил Муром и затворился в Рязани.
Мстислав медленно приближался к Рязани, Нигде не мог укрепиться и устоять Олег. Святая несокрушимая сила отовсюду надвигалась на него. Но ничего беспощадного не было в этой силе. Напротив, чудесное сияние милости исходило из нее, суля мир и тишину раздраженному сердцу Олега. И когда Олег выбежал и из Рязани, Мстислав в третий раз послал к нему вестника: “не бегай, но шли к братьям с просьбой о мире, - не лишат тебя Русской земли; а я пошлю к отцу своему просить за тебя”. Мстислав вернулся в Новгород и послал к Владимиру .Мономаху с просьбой об Олеге. И вот, столь долгожданное ангелом мира, письмо Мономаха к Олегу:
“Убедил меня сын твой крестный*. Прислал ко мне мужа своего и грамоту, Пишет: “уладимся и помиримся, а братцу моему (убитому Изяславу Владимировичу) суд пришел; не будем за него местниками, но положимся во всем на Бога: не погубим Русской земли”. Увидев такое смирение сына своего, я умилился и устрашился Бога, подумал: сын мой в юности своей так смиряется, на Бога все возлагает; а я что? грешный я человек, грешнее всех людей. Послушался я сына своего и пишу тебе грамоту. Наш Господь повелевает жизнью и смертью и, однако, претерпел хулу и удары и на смерть отдался. А мы что? - сегодня живы, а завтра мертвы; сегодня в славе и в чести, а завтра в гробу. Посмотри, брат, на отцов наших: много ли взяли с собой, кроме того, что сделали для души? Тебе следовало бы, брат, обратиться ко мне. Когда убили дитя мое и твое перед тобой, когда ты увидал кровь его и тело увянувшее, как цветок только что распустившийся, как агнца заколанного, подумать бы тебе, стоя над ним: Увы мне, что я сделал! ради неправды мира сего взял грех на душу свою, отцу и матери слезы. Богу бы тебе тогда покаяться, а мне написать грамоту утешную, да жену его прислать; ведь она ни в чем не виновата: обнял бы я ее и оплакал мужа ее и свадьбу их, вместо песен брачных. Не видел я их первой радости, ни венчания... Ради Бога пусти ее ко мне скорей, - пусть сидит у меня, как горлица на сухом дереве, жалуясь... А меня Бог утешит. Суд сыну моему от Бога пришел. Удивительно ли, что муж умер на рати, умирали так и прежде наши прадеды, не искать бы ему чужого, и меня в стыд и печаль не вводит, - это подучили его отроки для своей корысти, ему на погибель... Если бы ты тогда сделал по своей воле: Муром взял, а Ростова не занимал и послал бы ко мне, то мы уладились бы давно. Захочешь покаяться перед Богом и со мной помириться, то напиши грамоту с правдою: тогда и волость возьмешь добром и наше сердце обратишь к себе и лучше будем жить, чем прежде, я тебе не враг, не мститель. Если тот мой грех, что ходил на тебя к Чернигову за дружбу твою с половцами, то каюсь”...
Когда пишущий брату от души хочет с ним мира и обращается к Богу, прося вразумления, Дух Святый вкладывает в ум его те слова, которые идут прямо к сердцу брата и сердце его плавят в любви. После письма Мономаха летописец ничего не находит, что сказать об Олеге, очевидно, потому что никаких событий, которые обыкновенно интересуют историю, в жизни его не было. Тотчас после письма Олег прибыл в Русскую землю, и в его присутствии состоялся съезд князей в Любече (1097 г.), там присудили ему и его братьям (Давиду и Ярославу) Черниговскую область. Он тихо правил ею еще 18 лет и скончался в 1115 г., через два года после воцарения Владимира Мономаха в Киеве. То, что Олег ничем не выразил своего неудовольствия на занятие Владимиром Киевского стола, хотя он был старше Мономаха, свидетельствует о великой внутренней перемене, происшедшей в нем. И дети Олега не вступали ни в какие пререкания с Мстиславом Великим (1125-1132) после отца, занимавшим Киевский престол.

ВЛАДИМИР МОНОМАХ И СВЯТОПОЛК ИЗЯСЛАВИЧ

Русским историкам кажется, что Мономах был одинок среди князей, правивших тогда Русской землей. Но это оттого, что историки не хотят замечать чудесных явлений в жизни, Божиих дел в народе-церкви. Перетолковывая ясный смысл Киево-Печерского Патерика, они не верят ни житиям святых, ни прямым свидетельствам летописцев. Поэтому отрицательные черты жизни они изображают, а о главном безмолвствуют. Между тем нет сомнения, что и Святополк (Киев- 1093-1113 г.) и Олег, действительно, подавали повод дурно о них отзываться, но в какое-то время (об Олеге мы сказали, а Святополк, надо полагать, в самом начале 12 века) совершенно переродились и жили с Мономахом, как одно сердце. Этой мистики не в состоянии понять русские историки позднейшего времени. Чтобы убедиться, следует обратить внимание на изображение личности Святополка у наиболее глубокого исследователя княжеских отношений - Сергея Соловьева – на его противоречия. Так, говоря вначале, что Святополк характером своим представлял разительную противоположность с Владимиром, через несколько страниц своих историк утверждает, что “Владимир и Святополк жили дружно”. Никто не в состоянии дружить с человеком “разительно противоположного характера”, можно только делать усилия не ссориться с ним.
“Жестокий, корыстолюбивый, властолюбивый”, - так говорит о Святополке Соловьев и опять в другом месте отмечает: “Святополк во всем слушался Мономаха”. Но ведь было время, когда Святополк очень ссорился с Владимиром: именно, в первый год его княжения половцы напали на Русскую землю и Святополк хотел войны, а Мономах, пришедший с войском на помощь, предлагал заключить мир (т. е. заплатить им). Спор был столь продолжителен, что бояре предупреждали князя, что несогласием они губят страну отцов своих; последствием неладов было великое поражение князей при реке Стугне (где утонул брат Мономаха Ростислав*) Приказавший незадолго перед этим утопить св. Григория Печерского в Днепре (см. выше). Далее Святополк после съезда в Любече (1097 г.) косвенно был виноват в ослеплении Василька (ибо, напуганный Давидом Игоревичем, дал последнему возможность захватить в Киеве Василька), и Владимир с Олегом и Давидом пришли с войском к Киеву, - Святополк собирался бежать, но киевляне удержали его, послав в стан Владимира его мачеху и митрополита с просьбой не начинать между собой войны, - только этим Святополк спасся. Наконец, прежде Святополк терпеть не мог иноков Печерского монастыря (очевидно, за обличение князя - это было Феодосиевой традицией в Печерах), но затем, после чуда св. Прохора, стал постоянным и ревностным богомольцем святой обители. Это был уже иной Святополк, который дружил с Владимиром Мономахом и во всем его слушался.
После смерти Святополка, его жена, очевидно, согласно его завещанию, раздала целое богатство монастырям и нищим, так что все дивились: никогда не было такой милостыни.

ЛЮБОВЬ К БОГУ

В те времена княжны, пользовавшиеся полной свободой (в противоположность теремным московским царевнам), руки которых просили, считая за великую честь, иностранные короли, принцы, императоры и многие были повенчаны на западе, - но также многие шли в монастырь, и некоторые потом причислены к лику святых. Так, известная красавица Предислава, княжна полоцкая, молодой девушкой основала монастырь и там постриглась с именем Евфросиньи*, за ней последовали ее сестры, родная и двоюродная.
Здесь было совсем не то, что на нашем тяжеловесном церковном языке называется спасать душу, отказываясь от радости жизни. Нет, это была любовь к радостям жизни духовной, нежелание нести тягости земного устроения. То был высокий вкус прекрасной души, для которой невидимый мир, вечная действительность, воистину дарованная нам Богом, бесконечно, ближе, чем мир, строящийся, вопреки воле Господней, человечеством.
Тем знаменуется чудесность киевского века, торжество победной церкви Христовой. Самые далекие, казалось бы, от Христа люди, как мы показали в предыдущих очерках, побеждались не силой, а братолюбием.
Во всех родах княжеских, даже почти в каждой семье, были замечательные христолюбцы. Про брата Олега, Давида, внука Ярослава Мудрого, степенная книга сообщает: “братья любили его доброго, честного, смиренного; кончина этого князя сопровождалась чудесами”. Его сын - инок Печерского монастыря, причисленный к лику святых, именовался: Никола Святоша. К лику святых причислен сын Мономаха, оказавший любовь Олегу, Мстислав, в древнем Прологе о нем сказано: “он был неудержимо милостив ко всякому, серебра и золота в руки не принимал и заранее узнал день преставления своего”. Два сына Мстислава также святые: Всеволод, Гавриил, княживший в Новгороде и скончавшийся на княжении в Пскове, и Ростислав, князь смоленский, на старшинстве в Киеве 1159-1168 гг. И у Ростислава были изумительные сыновья: Роман и Мстислав Храбрый. Драгоценная радуга Святой Руси в каждом из них сияла особым цветом. Будем об этом еще говорить.

СВЯТОСТЬ РУССКИХ ИЕРАРХОВ

Борцами за Христову правду в Русской земле всегда были иерархи и, вообще, священнослужители. Большинство епископов были из Киево-Печерской обители. Св. Симон, епископ суздальский, означил их число пятьдесят в течение 80 лет.
У церковных историков принято жаловаться на киевское время, что мало сохранилось сведений о делах иерархов. Но это потому, что тогдашние летописцы старались сохранить для потомства святые действия священнослужителей, и очень мало, а может быть, и совсем не интересовались обыденностью управления начальников церквей, - то есть тем, что ныне считается наиболее историческим материалом. Тогда записывали слова святые, слова свидетелей верных, любящих Христа и ближних. И слов этих достаточно сохранилось, чтобы судить о борьбе служителей церкви с противлением Христу. Необходимо познакомиться с существенными чертами этой борьбы, ибо здесь открывается церковная истина во всей ее чистоте, светя будущим векам.
Прежде всего следует отметить у борющихся иерархов того времени отсутствие всякой властности; они не повелевают, не угрожают, не пугают никого ни здешними наказаниями, ни муками загробной жизни, они тихо говорят, ласково: просьба, моление, печалование - вот их средства борьбы. Этим, конечно, они свидетельствуют свою духовность, Отсутствие властности поднимает их над миром земных властителей, и с этой горней высоты легче наблюдать им за княжеским уклонением от правды. Власть земная всегда соблазнительна, даже лучшие, прекраснейшие люди, облеченные властью, иногда могут поступать опрометчиво и забывают о милосердии. В этом отношении письмо митрополита Никифора к Владимиру Мономаху является великим свидетельством.
“Что говорить тебе - такому человеку в похвалу поста, когда благочестием ты воспитан, воздержание твое все видят и чудятся”. “Что говорить такому князю, продолжает митрополит Никифор, который больше на сырой земле спит, дому бегает, платье светлое отвергает и, только по нужде входя в город, облекается в одежду властелинскую. Что говорить такому князю, который другим любит готовить обеды обильные, а сам служит гостям, работает своими руками, другие насыщаются и напиваются, а сам князь сидит и смотрит только, как другие едят и пьют, довольствуясь малой пищей и водой; руки его простерты ко всем; никогда не прячет он сокровищ, не считает золота, но все разделяет, а между тем казна его никогда не бывает пуста”.
“Кажется мне, мой князь, что, не будучи в состоянии всего увидеть своими глазами, ты прислушиваешься к голосу других, и в отверстый слух твой входит стрела. Исследуй внимательнее, подумай об изгнанных, осужденных, презренных, вспомни, кто кого оклеветал, и сам рассуди и отпусти, да и тебе отпустится... Только не опечалься словом моим; не подумай, что кто-нибудь пришел ко мне с жалобой и потому я написал тебе это - нет! - так просто я пишу тебе для напоминания, в котором нуждаются владыки земные: многим пользуются они, но зато и несут большую ответственность”.
Вот изумительный образ письма и обращение к брату истинного пастыря Христовой церкви. Любовь Христова к людям учит его, и он говорит так же, как Сам Господь. Вспомним слова Христа прославленного, явившегося апостолу Иоанну на острове Патмосе и повелевающего ему написать семи церквам.
Сначала Господь говорит в похвалу церкви (если только она не пала окончательно, как Лаодикийская), чтобы смягчить и расположить ее сердце к восприятию необходимого наставления от Него. И только за тем следует призыв к покаянию. И, наконец, как бы с извинением Господь просит не опечалиться вразумлением.
Но что больше всего обращает внимание при этом сравнении слов свидетеля верного со словами Самого Христа, что свидетель говорит более осторожно, гораздо менее властно, чем Сам Христос, - это потому, конечно, что прославленный Христос - Бог, Которого слово столь благодатно, - значит, полно любви, - что, говоря даже строго, Он не возмущает душу грешника, а умиляет, то есть привлекает к Себе; от свидетеля же верного “требуется много искусства (конечно, искусства любви), чтобы страждущие убедились добровольно подвергнуться врачеванию” (Иоанн Златоуст, Том II, слово 3) .
Невозможно сказать, сколь важно письмо Никифора, этого истинного пастыря церкви, к лучшему, почти святому князю, какое это великое указание и предостережение для тех будущих царей и императоров, которые, вообразив себя помазанниками Божьими (при явном попустительстве со стороны иерархов, зараженных антихристовым духом), не станут нуждаться в советах пастырей добрых, истинных помазанников Божиих. И к престолам иерархическим будут допускать не тех, кого им следует слушаться, а тех, кто будет раболепно выполнять их собственную волю.
В эту же - лучшую пору жизни русской церкви иерархи, будучи очень смиренными - какой изумительный тон выдержан в письме м. Никифора к Владимиру Мономаху! - были, однако, очень тверды в своем блюстительстве Христовой истины, в каждом сомнительном случае они как бы летят на помощь духовному изнеможению князей. Позднему времени необходимо учиться здесь многому, ставшему темным.
К такого рода духовному уроку для будущего относится одно дело во время княжения неудержимо милостивого ко всем св. Мстислава, сына Мономаха.
В Черниговской области внук Олега вытеснил с главного престола своего дядю, и тат вынужден был уйти в Муром, северный, далекий удел. Мстислав целовал раньше крест, что будет поддерживать всегда Ярослава (дядю) в Чернигове, и вот он стал думать о походе на незаконно захватившего власть, но выступил один игумен киевского монастыря- Григорий, которого почитали в Киеве, он сказал Мстиславу: “лучше тебе нарушить клятву, чем пролить кровь христианскую”. Целование креста считалось нерушимым делом среди князей и казалось великим преступлением неисполнение такой клятвы. Однако созванный собор ободрил Мстислава: “на нас будет грех клятвопреступления”. Мстислав послушался их и не исполнил своего крестоклятвенного обещания Ярославу. Таким образом, Дух Святой через святых этого Времени (и Мстислав святой) изволил выразить здесь христианскую истину: ничто не может оправдать пролития христианской крови, даже исполнение крестоцелования. Не мешает здесь, пользуясь случаем, вспомнить слова блаженного Августина: “Мудрый никакой войны не хочет. Всякий человеческий смысл потерял тот, кто какую бы то ни было войну оправдывает”.
Не было на это двух мнений у пастырей Русской земли. Когда много позднее у киевского князя Рюрика, внука св. Мстислава, явилось некоторое недоумение, митр. Никифор II повторил с исчерпывающей ясностью то же, что сказано деду Рюрика: “князь! мы приставлены от Бога к Русской земле удерживать вас от кровопролития; если станет проливаться христианская кровь в Русской Земле из-за того, что ты дал волость одному и крест целовал, то я снимаю с тебя крестное целование и беру его на себя, а ты послушайся меня: возьми волость у того, кому ты дал, и дай ему другую, а волость эту отдай князю, который хочет из-за нее воевать”. И Рюрик исполнил совет митрополита. Честь княжеская приносится в жертву любви христианской.
Единство Русской земли было чудом, ибо это было истинное единство церкви Христовой, которое блюдется только любовью членов церкви друг к другу. Когда святое чувство такого единства стало меркнуть в народе, иерархия, оставшись верной этому чувству, стремилась возогревать его в народе и среди князей. Огонь любви к своим и к соседям, к ближним и к дальним горел в сердцах русских священнослужителей.
Сохранилась запись Черниговского игумена Даниила, как ставил он в Иерусалиме кадило на гробе Господнем. В его рассказе дан образ любви русского иерарха того времени, сокровенное его души.
В Великую пятницу отправился Даниил к королю Балдуину (первый король Иерусалимский после взятия города крестоносцами) и поклонился ему до земли. Тотчас же из последующих слов мы познаем, что это был за поклон. Тот земной поклон святого каждому, с кем он имеет дело, которым он смягчает сердце человека (вспомним земные поклоны св. Серафима Саровского всякому приходящему - и знатному и последнему рабу). Перед Даниилом был католик, завладевший святым местом и не поделившийся им с православными, - конечно, ревнители православия уже заранее ненавидели бы такого короля. Но в радости любви Даниил чувствует совсем иное: ему кажется (быть может, это и на самом деле так), что и король исполнен к нему любви: “он же поклонился мне и призвал к себе, ибо добр был и любил меня очень, муж блaгодeтeлeн и смирен вельми и не гордец”. - “Что надобно тебе, игумене русский?” - спросил король. - “Княже мой, господине, молю тебя ради Бога и ради князей русских: повели, чтобы и я мог поставить кадило на гробе Господнем от всей Русской земли”. Он же с тщанием и с любовью повелел мне поставить кадило за всех князей русских и за всех христиан Русской земли.
Простое обращение с просьбой к властителю места превращено здесь в великую любовь между королем католиком и игуменом православной земли российской.
И, пребывая в Иерусалиме, Даниил не забыл там ни одной обители, где бы не оставил на поминание имена всех русских князей - и Олега Черниговского, и Святополка киевского, и Владимира Мономаха, и многих других - без различия: враги ли они или друзья.
Вот чувство единства, которым крепка была Русская земля. Когда эти люди стояли во главе земли, и все их слушались, - вернее сказать, любили их: мир и счастье царили в Киеве и везде.


“БЛАГОВЕРНОГО КНЯЗЯ КОРЕНЬ”

После кончины Владимира Мономаха (1125 г.) его сын св. Мстислав сел на киевском столе. О времени его правления почти ничего не говорит русская история, она только сообщает: никаких распрей среди князей тогда не было. Что значит это на языке духовном, как раскрывается святое правление во внутреннем сердечном мире человеческих отношений? Святой на престоле в своем сердце сосредоточивает движения душ правителей царства. Он предчувствует зарождающиеся сумятицу, противление, начало вражды в их сердцах и, как бы оттягивая их в свое сердце, - их угашает, примиряет, успокаивает великим трудом своей любви к ним; и так предупреждает всякое волнение; хранит мир. Всем спокойно, кроме святого, мучающегося за всех.
Велик труд сердца! Неимоверно милостивый ко всем св. Мстислав княжил в Киеве только семь лет. В 1132 году, на 56-м году жизни он почил.
Его брат Ярополк, которого летопись зовет: “благоверного князя корень”, не был святой и не мог заранее предузнать готовящейся людской невзгоды. Однако три года его правления прошли совершенно спокойно. Затем ему пришлось тушить поднявшуюся злую междоусобицу; но Ярополк умел, как истинный князь Святой Руси, прекращать ее не великими победами, а уступчивостью. Вот как торжественно сообщает об этом летописец: “Ярополк собрал множество войска изо всех земель, но не вышел против врагов, не начал кровопролития, он побоялся суда Божия, смирился, хулу и укор принял на себя от братьи своей и от всех, исполняя заповедь: любите враги ваша; он заключил с черниговскими князьями мир, отдал им то, что прежде они просили (их отчину: города по Сейму).
Через три года черниговский князь своими поступками снова заставил Ярополка собирать большое войско. Но когда, испугавшись великих приготовлений киевского князя, собирался бежать к половцам, от своих же черниговцев услышал такие слова: “ты хочешь бежать к половцам; но лучше отложи свое высокоумие и проси мира, мы знаем Ярополково милосердие - он не радуется кровопролитию, Бога ради он помирится, он соблюдает Русскую землю”. И, действительно, как только последовала просьба о мире, Ярополк его тотчас даровал. Так же, как Мстислав, Ярополк недолго правил Русской землей. Скончался в 1138 году.

СЫН ОЛЕГА

После кончины Ярополка (1138 г.) в Киев прибыл следующий сын Владимира Мономаха, теперь старший в этом роде - Вячеслав, князь Туровский, но вслед за ним из Чернигова явился старший сын Олега - Всеволод, желая занять старший стол.
Продолжая славу своего рода, Вячеслав сказал Всеволоду: “если ты, брат, захотел этого стола, то пожалуй, буду меньше тебя, пойду в свой Туров, а тебе Киев”. И он удалился в свой город. Для характеристики этого князя следует привести его любимую поговорку: “смолоду не любил я кровопролития”.
Никто из других князей не возражал против Всеволода, молчаливо принимая его старшинство. И продолжалось братолюбство Русской земли.
По формальному тогдашнему праву сын не мог занять старшего стола, если не сидел на нем отец. Олег никогда не был киевским князем. Но он и не домогался в свое время стать им; он был старше Владимира Мономаха, но когда в 1113 году киевляне стали просить на престол Владимира, Олег спокойно продолжал править в Чернигове.
Видимо, князья нравственно ценили миролюбие Олега и теперь не формально, а по братолюбству признали его сына своим “отцом в правду” - киевским князем.
Всеволод княжил семь лет, ему удавалось всех мирить, так что время его было счастливо для Русской земли. И когда, умирая в 1146 году, он заявил, что хочет, подобно Мономаховичам в свое время, - теперь утвердить киевский стол за своим братом Игорем Ольговичем, никто не только не возражал, но все целовали Игорю крест на верность.
Казалось бы, как прежде время Мономаховичей, так теперь время Ольговичей сулило Русской земле спокойную жизнь. Но внезапно из каких-то глубоких низин киевского мира поднялся дух злобы и восстал некто, от дел которого раздралась :вся Русская земля.
Это был родной сын святого Мстислава, внук Мономаха, Изяслав.

ИЗНЕМОЖЕНИЕ РУССКОЙ ЗEМЛИ

Нечестие прорастало в большом городе - всегдашнем царстве великой блудницы. Бог хотел и дал великую помощь Киеву, знаменовав этим грядущую в отдаленнейшие времена славу русской церкви. Но, как мы знаем из “Откровения св. Иоанна” (апокалипсиса), до разрушения великой блудницы зверь всегда побеждает святых. И потому ни чудная святость Киево-Печерской общины, ни светлость князей, духовно преображенных этой общиной, не мог ли до конца уничтожить в Киеве дух противления Христу. Десятки лет являла Русская земля некую свою несравненность, но изнемогла.

УМАЛЕНИЕ ПЕЧЕРСКОЙ ОБИТЕЛИ

Изобилие благодати сменилось духовной скудостью. Это особенно стало заметно в Печерском монастыре. Инобытие его насельников перешло в обыденную жизнь, обуреваемую грехами: теперь они не других духовно поддерживают, а сами почти гибнут. Святые этого времени, плохо поддерживаемые любовью братий, впадают в тягчайшие греховные состояния, которые доводят их даже до болезни.
Так, святой Арефа имел много богатства в своей келье (для времен Феодосия вещь безумная и невозможная) и никогда не подавал нищим. В одну ночь воры украли все его сокровище. Отчаяние довело Арефу до болезни. Но, выздоровев, он раскаялся, раздал нищим все, что у него осталось, и стал великим молитвенником.
Преп. Еразм, который все свое имение употребил на украшение великой церкви Печерской, вдруг впал в искушение: ему стало казаться, что лучше было бы сберечь деньги, чтобы подавать нищим. Эта мысль долго мучила его, довела до такой болезни, что семь дней лежал он в бесчувственном состоянии. Но на восьмой день Еразм внезапно встал, как здоровый, и сказал: отцы и братия, я видел Пречистую Богородицу с Предвечным Сыном Ее на руках, и Она сказала мне: “Ты украсил Мою церковь иконами, а Я украшу тебя в царстве Сына Моего; через три дня отойдешь к Господу”. И Еразм, исповедав свои грехи перед всеми, через три дня скончался.
Пресвитер Тит и диакон Евагрий были большими друзьями, но почему-то возненавидели друг друга. Много времени прошло в такой вражде. И вот Тит смертельно заболел и послал к Евагрию, прося простить его. Когда братия насильно привели Евагрия к постели умирающего, Тит поднялся с помощью других и на коленях просил прощения, говоря: “прости меня и благослови”. Но Евагрий отвернулся и сказал: “Не прощу его, ни в этом веке, ни в будущем!” и вдруг упал мертвый. А Тит встал совершенно здоровый.
Как видим, святые эти не только не творят чудес, но даже не в состоянии преодолеть злые страсти, только чрезмерное страдание дает им силу явить себя такими, какими они были в действительности - любящими Бога и людей. Дух Святой свидетельствует и поучает через эту особенность их жизни, что их время отсутствием любви не дает стать праведными даже очень хорошим людям. Но сила Божия восстанавливает их истинную сущность и Господь прославляет их на пользу церкви. Так продолжает Бог высказывать великую милость к Киевской Руси. Великая милость Его необычайно видима в воскресении из мертвых Афанасия. В Печерском монастыре умер инок и несколько дней лежал непогребенным в своей келье (так как присовокупляет житие св. Афанасия, он был беден и никто не хотел его хоронить: какое страшное свидетельство при сравнении с прежней святостью общины). Но вот игумен, по вразумлении свыше, с несколькими иноками пришел совершить погребальный обряд. К их ужасу мертвый оказался живым. Тогда все приступили к Афанасию с просьбой открыть им, что видел он, когда был мертвый. Афанасий отказывался, говоря, что если он и скажет, то они не послушают. Но на настойчивые просьбы и обещания сделать по его слову сказал: “слушайтесь игумена и молитесь, чтобы не впасть в искушение”. После этого он затворился в пещере и до конца жизни не сказал ни слова. Явно, что св. Афанасий был возвращен к жизни, чтобы стать живым укором установившейся в обители греховной обыденщине.
В Печерской обители началась и та обрядовая мелочность, которая в XVI-XVII веках совершенно заела русскую церковь. Чудовищным плодом ее явился раскол (с его безумием, самозжиганиями и проч.), увлекший почти половину всего церковного народа. Теперь дело ограничилось только созывом собора из всех епископов, игуменов, священников и ученых монахов, - спор был о том, можно ли в большие (господские) праздники есть сыр, яйца и масло, если праздник приходится в среду и пятницу? Игумен Печерский Поликарп утверждал, что можно, с ним не соглашалась часть иноков и к этим последним присоединился митрополит-грек. Однако собор своим мнением (огромного большинства) показал, что духовность еще была очень высока в русской церкви: собор постановил не выносить по поводу этого спора никакого решения, так как решение зависит от игуменов монастырей: кто как хочет, - иначе сказать, собор признал, что подобные споры не имеют никакого духовного значения для церкви.
К Поликарпу, затеявшему совместно с митрополитом-греком этот спор, сохранилось письмо св. епископа Симона, написанное лет за тридцать-сорок до игуменства Поликарпа. Симон, бывший монахом Печерским в пору его святой жизни, строго выговаривает Поликарпу за его желание быть архиереем, не имея на это никаких внутренних качеств: “Пишет ко мне княгиня Ростиславова-Верхуслава, что хочет поставить тебя епископом или в Новгород, или в Смоленск, или в Юрьев; пишет, не пожалею и тысячи серебра для тебя и для Поликарпа. Я ей отвечал: дочь моя Анастасия, дело не богоугодное хочешь сделать; если бы он пробыл в монастыре в послушании игумену и всей братии, трезвясь во всем, то не только бы облекся в святительскую одежду, но и вышнего царства достоин был бы. Ты хочешь быть епископом? - хорошо, но прочти послание ап. Павла к Тимофею и подумай, таков ли ты, каким следует быть епископу. Если бы ты был достоин этого сана, я не отпустил бы тебя от себя, а своими руками поставил бы тебя наместником в обе Епископии (Суздальскую и Владимирскую), как и хотел князь Георгий, также княгиня Pостислaвовa. Совершенство состоит не в том, что быть славиму от всех, но в том, чтобы исправить житие свое и сохранить себя в чистоте”.
Это ценное поучение святого для вожделеющих епископского звания, в особенности полезно для позднейших времен, когда (приблизительно с XVI столетия) вожделение к епископским кафедрам и протекции высокопоставленных сделались настоящей язвой церкви. Оттого-то и пало так в глазах народа епископское звание в его духовном значении, стало казаться каким-то почетным генеральствованием.

СЫН ПРОТИВЛЕНИЯ

Тот страшный, о ком мы сказали, который залил Русскую землю кровавыми междоусобиями, в обличии своем совсем не казался страшным, напротив, он был обаятелен, он был любимцем народа.
Киевляне ненавидели самовластцев, питали отвращение ко всему, что соединено с насилием. И Изяслав совсем не похож на самодержца, он всегда ищет дружбы с народом, никого не принуждает, а угощением, лаской, веселым нравом старается всех расположить к себе, а затем уже втянуть в свои кровавые затеи. Наследственное обаяние Мономаховичей ему сильно помогает. В захвате главного престола Изяславом руководит не желание ввести государственность, закрепить власть в своем потомстве, как впоследствии будет у московских князей, а прихотливая удаль - атавистическая черта предков - викингов.
Его зла как бы никто не замечает, хотя оно переполняет всю Русскую землю. И летописец, выражая общее мнение, называет Изяслава честным, благородным, христолюбивым; говорит, что по его кончине плакала о нем вся Русская земля и все черные клобуки, как по царе и господине, а больше, как по отце.
Так всегда является ставленник антихристова духа, когда приходит его время, - в миражном свете. Пользуясь народным выражением: происходит отвод глаз от дурного с целью похулить доброе. Видим, и славим и даже любим, святых же любить не за что. И, действительно, - великая добродетель Мономахова рода - уступать и терпеть - теряют всякий смысл, ибо он пользуется ими, чтобы поднимать и усиливать кровопролитные усобицы. Изяслав выдвигает новую истину, противоположную правде князей, верных Ярославову завещанию братолюбства: “не место идет к голове, а голова к месту”; то есть упраздняя почитаемый со времен Ярослава порядок: “ждите своей очереди”, дерзко заявляет: “беру, если хочу, силой что мне нравится”. “Головой своей я взял Киев”, говорит Изяслав, как бы насмехаясь над святыми понятиями своего рода.
Род Ярославов, словно предчувствуя измену и гибель своей доброты, современных Изяславу князей, наделяет равнодушием к захвату главного престола не очередным князем. Даже наиболее жесткий из князей Юрий Долгорукий, как увидим ниже, вступает в междоусобную брань в высшей степени неохотно, и не ради киевского престола, а глубоко обиженный за сына, оскорбленного Изяславом. И остальные князья никогда не чувствуют вражды к Изяславу, не оспаривают его княжение в Киеве. Вовлеченные же в борьбу, ни о чем более не думают, как бы поскорей заключить мир с Изяславом, лишь бы он захотел. Но он всегда жаждет пролития крови.
Страшно обаяние Изяслава. Это чувство испытывается уже при первом появлении Изяслава в Новгороде еще задолго до его притязаний на Киевский стол. В 1134 году он прибыл к новгородцам, желая побудить их на войну с его дядей Юрием Долгоруким. Ему хотелось, чтобы они завоевали для него у Юрия, правившего на севере, в Суздали, какую-нибудь область, ибо ему казалось, что он обделен дядей Ярополком, бывшим тогда на престоле в Киеве.
Просьба Изяслава, прежде всего, вызвала кровавое междоусобие в самом Новгороде. Новгород доселе был спокоен, - там долго правил отец Изяслава св. Мстислав, а теперь старший сын св. Мстислава, св. Всеволод, брат Изяслава. Очевидно, злой огонь тлел внутри города, и просьба Изяслава была искрой, зажегшей пламя ужасной распри. Новгород раздрался, как paздpaлaсь вся Русская земля, говорит летописец, изображая дела Изяслава. Вече, на котором обсуждалась помощь Изяславу, было самое бурное, многие были потоплены в Волхове. Решили идти на Суздаль, но с дороги вернулись, так как в походе возобновилась распря. По возвращении вражда между партиями продолжалась. Снова был объявлен поход на Суздаль. Это тем более характерно, что Изяслава в Новгороде уже не было. Любящий его дядя, киевский князь Ярополк, дал ему во Владение богатую область Владимиро-Волынскую, и Изяслав, конечно, тотчас туда уехал.
Но Новгород продолжал собираться на Суздаль. Тщетно приехавший митрополит Михаил умолял граждан не ходить. Разъяренные новгородцы посадили митрополита под стражу и двинулись на Юрия Долгорукого. Под Ждановой горой произошло знаменитое своим кровопролитием побоище. Победителей не было.
Страдальческая участь выпала во всем этом на долю княжившего в Новгороде брата Изяслава - св. Всеволода. Конечно, он был заодно с митрополитом; вероятно, он даже и вызвал его, сам не будучи в состоянии повлиять ни на брата, ни особенно на враждовавшую часть граждан. В Новгороде все решало большинство на вече. И Всеволод принужден был идти в поход, как правитель князь. Ему поставили затем в вину, что он плохо сражался под Ждановой горой (неудивительно!). За эту и за другие ничтожные вины св. Всеволод был изгнан из Новгорода (его приняли немного спустя псковичи).
Именно с этого времени 1135 года в Новгороде идут частые смены князей и посадников. И знаменательно, что первый изгнанный князь был святой, продолжавший вслед за своим Отцом св. Мстиславом добрую линию Мономахов.
Подвиги святости св. Всеволода характерны для княжеской праведности этого периода. В сущности, их вовсе не видно. И житие и история не дают решительно ничего, чтобы понять, за что Всеволод русской церковью причислен к лику святых. История даже находит материал, чтобы иронизировать над этим князем. Историки один за другим повторяют: Ярополк, заняв киевский престол, после брата св. Мстислава (умер 1132 г.), захотел приблизить к себе племянника Всеволода, вызвал его из Новгорода и посадил в Переяславле, но Всеволод на другой же день еще до обеда был изгнан младшим дядей Юрием Суздальским, считавшим пepeяслaвский стол за своим старшим сыном.
“На другой день еще до обеда был изгнан”, - насмешка людей, пишущих русскую историю и не понимающих сокровенного смысла жизни Русской земли. Вот перевод на язык правды, которой жила и дышала Русская земля, этого неправедного выражения “был изгнан до обеда на другой день”. Беспрекословное послушание старшему в роде (любовь к нему) заставило св. Всеволода оставить княжение в Новгороде и явиться в Переяславль. Но как только на Переяславль было заявлено право другого князя, Всеволод также беспрекословно оставляет город и тем избегает возможного кровопролития. Конечно, его брат Изяслав тотчас бы завел тяжбу с Юрием или его сыном и непременно бы довел дело до кровопролития.
Кротость св. Всеволода продолжается и далее: он поехал в Новгород, но новгородцы его не приняли, обиженные, что он оставил их ради Переяславля. И опять Всеволод ничем не проявляет своего неудовольства и на некоторое время остается без удела (потом новгородцы позвали его, чтобы, как мы сказали выше, через два года изгнать окончательно). Будь на месте Всеволода его брат Изяслав, он тотчас бы стал мстить Новгороду.
Псков пригласил к себе на княжение св. Всеволода И, когда новгородцы пошли на Псков за то, что те приняли изгнанного ими князя, псковичи встали, как один человек, на защиту своего князя, и это было столь грозно, что новгородцы не решились на сражение и возвратились обратно. Духом святости был защищен Псков. И здесь сказалась высота Пскова и слабость духа у новгородцев. Так это осталось до конца. Когда впоследствии Иоанн Грозный совершенно разорил Новгород, Пскова он не осмелился тронуть, ибо святые защищали его (об этом будем говорить в очерке о Москве). Уступать, не мстить, терпеть - вот чем свят был св. Всеволод, которого историки-рационалисты не поняли, а житие как бы не знает, что сказать об его праведности. Теперь будем говорить о том времени, когда Изяслав стал действовать как настоящий избранник судьбы, несущей гибель Русской земле.
Это было через 12 лет после его преступного возмущения новгородских граждан. В Киеве, как мы сказали, в 1146 г. умер Всеволод Ольгович, назначив после себя своего брата Игоря Ольговича. Никто не возражал, все целовали ему крест, также и Изяслав Мстиславович. Но только что после смерти брата Игорь занял киевский престол, Изяслав Мстиславович из своего Владимира-Волынского двинулся походом на Киев. Как впоследствии выяснилось, Изяслав послал сказать старшему в роде Мономаховичу - Вячеславу Туровскому, что он для него идет завоевывать Киев. Однако своей дружине он говорил иначе: “Всеволоду Ольговичу я подчинялся, как своему зятю (тот был женат на родной сестре Изяслава) ; я почитал его, как второго отца. Но почему мы должны подчиняться Игорю? Почему Ольговичи, а не Мономаховичи? Бог рассудит меня с ним. или паду славно перед вашими глазами или сяду на престол моего отца и деда”.
Эта речь оскорбительна для памяти Владимира Мономаха. Не говоря уже о том, что все князья целовали крест Игорю (еще при жизни Всеволода) , значит, признали его право по совести (ибо ни малейшего давления в те времена быть не могло) , но если бы и Мономаховичи имели Это право, то во всяком случае старшие в роде сыновья Мономаха, еще здравствующие: Вячеслав, князь Тypовский, и младший Юрий Долгорукий, князь Суздальский (был и еще Андрей), а никак не их племянник Изяслав.
Киевский князь Игорь Ольгович был взят в плен Изяславом и посажен в подземную темницу, где вскоре очень разболелся. Захватив “отчий” стол, Изяслав и не вспомнил о своем обещании отвоевать Киев для Вячеслава, старшего в своем роде, и его восклицание: “почему Ольговичи, а не Мономаховичи” было не что иное, как коварство. Вячеслав позднее так изобразил поведение своего племянника: “сколько раз молил я племянника моего не проливать крови христианской и не губить земли русской. Изяслав, восстав на Игоря, объявил мне, что ищет престола киевского единственно для меня, второго отца своего, а вместо этого сам сел на престоле, мало того, вскоре завладел даже моими собственными городами Туровым и Пинском, Ничего не имея, кроме Вышгорода, я молчал. Имея Богом данную мне силу - полки и дружину, я терпеливо сносил обиды, самое унижение, и, думая только о пользе отечества, унимал Изяслава. Но он не желал внимать советам и, отвергая их, нарушал устав Божий”.
Что Вячеслав был против захвата Киева, свидетельствует также и его любимое изречение: “с молодости не охотник я был до кровопролития”.
Во всем изложенном Вячеслав показывает себя истым Мономаховнчем.
Никто не восстает силой на Изяслава. Но что всего удивительнее, он находит себе приспешников не среди своих Мономаховичей, а в потомстве Святослава - двоюродных братьев Ольговичей - Давидовичей (Давид брат Олега). Брат Игоря Святослав Ольгович успел бежать из Киева в свою область Новгоpод-Сeвеpск. Он обратился ко всем князьям с просьбой освободить его брата Игоря из подземной темницы. Святославу не только никто не решился помочь, но Давидовичи объявили ему: “сиди в своей волости и оставь Игоря, иначе будем воевать против тебя”. Святослав отвечал: “не хочу ничего, ни волости, ничего другого, только отпустите мне брата”. Здесь сказывается кроткий нрав Святослава, которого историки с иронией (ибо, как мы сказали, они во всем держали руку Изяслава) называют добродушным толстяком (ист. Сергея Соловьева). Тогда черниговские братья Святослава пошли и выгнали его из его удела Новгород-Сeвeрскa и опять предложили ему мир с условием отступиться от брата. Святослав отвечал: “Лучше мне помереть, чем оставить брата, буду искать его, пока душа в теле”. “Говоря это, отмечает летописец, Святослав заливался слезами”. Давидовичи продолжали преследовать Святослава: “веселясь разрушением, они сожгли его дворец, церковь, гумно, где было девятьсот скирдов хлеба”.
Совсем непонятно такое отношение родных к Святославу: только, зная злое обаяние на людей Изяслава, можно до известной степени объяснить это братоненавистничество. Через некоторое время Давидовичи, как бы опомнившись, предложили Святославу дружбу и отвернулись от Изяслава. Но до этого они успели загнать Святополка в дикие леса Карачевские, где он чуть не погиб.
Натравив Давидовичей на их брата и своего “врага” Святослава, Изяслав не ограничивается только местью. Он хочет добычи. Он дает предписание союзникам: что будет в волостях Ольговичей - Игорево (сидевшего у него в тюрьме) – рабы или товар какой - это все мое, а что будет Святославовых товаров или рабов, то разделить на две части. И грабили и делили все, включая церковную утварь.
Осведомившись об отчаянном положении Святослава, ибо уже ничего не оставалось ему, как сдаться в плен и разделить участь брата в тюрьме, Юрий Долгорукий прислал для защиты обиженного войско со своим сыном Иоанном. Но Иоанн, приехав к Святославу, смертельно занемог. Здесь, по словам летописи, опять сказалось добросердечие Святослава, он забыл о войне и неприятелях; молился, думал только о больном. После кончины Иоанна столь горестно оплакивал его, что даже отец покойного Юрий Долгорукий старался его утешить.
Когда Изяслав узнал, что Юрий защищает Святослава, он уговорился. с Давидовичами о нападении на Юрия в его собственной волости и стал спешно собирать киевлян на войну с Юрием. Но киевляне отказывались идти на Юрия. На вече они говорят: “князь, не ходи на дядю, лучше уладься с ним”. Изяслав отвечает: “нельзя мне, я крест целовал Давидовичам, что вместе с ними буду воевать против Юpия за то, что принял врага моего Святослава”. Киевляне: “ну, князь, ты на нас не сердись. мы не можем на Владимирово племя руки поднять, вот если бы ты на кого другого, то пошли бы и с детьми”.
В этом ответе вскрывается отношение жителей Русской земли, вообще, к своим князьям. Они признают за князьями право начинать войну, однако оставляют за собой нравственное суждение, с кем можно и с кем нельзя воевать. Чтобы смягчить неприятность отказа, киевляне как бы с горячностью прибавляют: “в другой раз пойдем и с детьми”. Они покорны князю, но только не тогда, когда он собирается на неправое дело.
Тогда Изяславу ничего не оставалось, как кликнуть клич, и он возглашает: “тот будет добрый человек, кто со мной пойдет”. Таких добряков нашлось достаточно, чтобы поход состоялся.
Но в дороге Изяслав получает новый удар, и именно со стороны тех, с кем “целовал крест” идти на дядю Юрия: Давидовичи примирились с братом Святославом и не хотят больше войны. На вопрос посла Изяслава они отвечают: “Игорь томится в тюрьме, отпусти его, и тогда все помиримся”.
Тут Изяслав воспылал, как это по-нашему говорится, благородным негодованием и обвинил Давидовичей в измене. Его посол бросил перед Давидовичами договорные грамоты и разразился от имени Изяслава такой высокопарной речью: “вы клялись быть со мной до самой смерти, а теперь клятву нарушили, да будет со мной Бог и сила животворящего креста. Стану управляться, как Бог даст”. Изяслав, как мы говорили выше, часто призывает Бога в свидетели и поминает Животворящий крест, когда кто-нибудь не делает так, как ему нравится. Но сам он постоянно нарушает клятвы и презирают братолюбие - не целовал ли он крест Игорю и не идет ли сейчас походом на более старшего в роде, чем он сам, только потому, что тот осмелился подать помощь гонимому. Эту забывчивость собственных клятв и требование исполнения их от других можно назвать вырождением договорных святынь, оно характерно для второй линии Мономахова рода (потомств Юрия Долгорукого) и имеет большую будущность в Московском княжестве и царстве.
Изяслав тотчас воспользовался “изменой” черниговцев, чтобы потребовать от киевлян исполнения обещания. Им было послано сказать: “Меня чуть не погубили черниговские но Бог и сила крестная объявила мне их умысел. Теперь у вас нет причин мне не помогать. Приходите все и с детьми, как вы обещали”. Таким образом, “учтивый” отказ от войны с обещанием в будущем отдать даже детей послужил для киевлян тяжелой нравственной западней. Юрий был Мономахович, т.е. “свой”, черниговские не были “свои”, хотя и родственники (т. е. братья), но дальние. Эта нравственная казуистика вызвала на Киевском вече жестокий взрыв досады и развязала преступную стихию. Наиболее злые стали кричать: “Коли черниговские виноваты, пойдем убьем Игоря”. Часть толпы бросилась к монастырю, где теперь проживал Игорь, принявший монашество. Вследствие тяжелой болезни он незадолго перед этим был отпущен из тюрьмы. Игорь молился в храме. Злодеи вытащили его на улицу и зверски убили. (Игорь церковью причислен к лику святых.)
Война с черниговцами продолжалась около года; и та и другая стороны усердно разрушали жизнь противников (под жизнью разумелось: дома, возделанная земля, всякое имение). Наконец, черниговцы прислали сказать Изяславу “не вини нас, хотевших войной освободить брата, но Игорь уже в могиле, где и все будем”... и просили мира.
Изяслав согласился на мир. Но он предложил всем князьям съехаться в Городец, чтобы обсудить поход на дядю Юрия Суздальского, о войне с которым он продолжал мечтать во все время ссоры с черниговцами. В Городец приглашен был и брат Игоря Святослав с предложением примкнуть к союзу против Юрия. Неудивительно, что он не приехал, ибо, конечно, помнил дружбу суздальского князя. Черниговцы обещали, как увидим ниже, только на словах.
Летопись рассказывает, что из Городца Изяслав поехал в Смоленск, где правил его младший брат св. Ростислав. Изяслав веселился с братом, праздновал, менялся дарами, обдумывал военные действия. Только по смерти Изяслава стало понятно, как мучила Ростислава дружба брата, требовавшего от него непрестанно военной помощи. Исполняя княжеский долг, Ростислав покорно ходил “у стремени” старшего брата, ненавидя междоусобия.
После Смоленска Изяслав поехал веселиться в Новгород. Второй раз ехал туда этот князь, чтобы поднять граждан на кровопролитие. Знаменательно и страшно говорится об этом в летописи: новгородцы, узнав о приезде киевского князя, обрадовались и вышли Изяславу навстречу, одни за день, другие за два дня пути. Тотчас Изяслав посылает бирючей по улицам звать к князю на обед всех от мала до велика. Обедали, веселились, с честью разошлись по домам. А наутро все собрались на вече. Изяслав говорил: “дядя Юрий обижает вас, и я пришел ради ваших обид”. Новгородцы: “рады идти с тобой мстить за свои прежние обиды”. Ссылка на какие-то прежние обиды доказывает, что по существу никаких обид и не было. Послали к Юрию грамоту, но он ничего не отвечал. Тогда новгородцы стали жечь Юрьевы города и села (Углич, устье Мологи). Изяслав хотел идти прямо на Суздаль, но, напрасно прождав долгое время черниговцев, уехал в Киев. Перед отъездом он сказал: “пусть не приходят черниговские союзники, был бы с нами Бог”, - и направил новгородцев на Ярославль. Они сильно разорили окрестности Ярославля. Но была весна и вследствие разлива рек пришлось вернуться обратно. Северная область была разорена и оттуда уведено в рабство 7.000 пленных, как военная добыча Изяслава с новгородцами.
Изумительно. Даже здесь при явной причине к боевым действиям Юрий Долгорукий не захотел вступать в войну. А ведь этот Юрий совсем не отличался добротой лучших Мономаховичей. Святая кровь его рода препятствовала нарушению мира между потомками творца домостроя киевской Святой Руси. Но зверь непременно победит святых, говорит пророческая книга Евангелия. И злая тьма, владевшая душой Изяслава, наконец вывела Юрия из его миролюбивого настроения.
Старший сын Юрия с согласия Изяслава приехал в родовой город Юрия в Киевской земле Городец и стал там княжить. Но прошло немного времени и Изяслав выгнал его за сношение с отцом.
Позора своего сына Юрий стерпеть не мог, говорит летопись, и двинулся с войсками на Киев. Шел он, однако, очень медленно и, наконец, остановился у Беловежья, ожидая извинения от Изяслава. Изяслав молчал.
Юрий прислал сказать племяннику: “Брат, ты на меня приходил, землю мою повоевал и старшинство снял с меня. И теперь, брат и сын, ради Русской земли и христиан не станем проливать христианской крови, но дай мне посадить в Переяславль старшего сына, а ты сиди, царствуй в Киеве”.
Но Изяслав жаждет только кровопролития. Летопись передает разговор Изяслава с киевлянами: “мирись, князь, мы не идем”. Изяслав отвечает: “ну, хорошо ли мне мириться с ним, когда у меня есть сила”.
Безумно слышать. Сын святого Мстислава - великого образа любви киевской страны - рассуждает, как совершеннейший язычник. И что еще безумнее, по уверению историков, он был любим народом. Вот один из тех исторических оборотней, которые знаменуют безнадежность людской истории.
И как бы для того, чтобы перед лицом самой церкви Христовой свидетельствовать ее жизненный неуспех, рассказывается следующее: на другой день, когда Изяслав отслушал обедню в Михайловском соборе и хотел уже выйти, епископ Евфимий со слезами стал упрашивать его: “князь, помирись с дядей, много спасения примешь от Бога и землю свою избавишь от великой беды”. Но Изяслав ответил: “Своей головой добыл я Киев и Переяславль, с какой стати я буду их уступать без боя”.
Изяслав вывел в поле дружину и вспомогательные войска берендеев, киевлян, союзных черниговцев. Полки сошлись и целый день стояли друг перед другом как бы в великой нерешительности. Юрий несколько отступил, всячески желая обойтись без битвы. Изяслав совещался со своими и одни говорили: “Юрий обратился назад, битвы не нужно”. Другие, напротив, восклицали: “Сам Бог отдает врага тебе в руки, нельзя упускать его”.
Изяслав бросился на “врага”. Но у Юрия были храбрецы не плоше Изяслава, таков был сын Юрия Андрей Боголюбский, воин беззаветной отваги. Скоро под их напором дрогнули и побежали черниговцы, берендеи, киевляне. Дружина Изяслава была разбита то, что называется, наголову.
Когда после сражения Изяслав явился в Киев, граждане обратились к нему с речью: “Отцы, сыновья и братья наши лежат на поле брани, другие в плену или без оружия, - государь добрый, не подвергай города разорению, уходи в свой удел”. Изяслав был принужден бежать в свой Владимир-волынский, где, впрочем, недолго унывал. Юрий через три дня въехал в Киев и множество киевлян вышли к нему навстречу с радостью великой. Юрий стал княжить в Киеве.
А Изяслав сносился с иностранными царями. И вскоре короли польский, богемский и зять Изяслава - венгерский вступили в Русскую землю. Однако они нашли для себя выгодным в самом непродолжительном времени заключить мир с Юрием. Изяслав, оставшись один, терпел горькие неудачи. Наконец, он стал просить Андрея Боголюбского примирить его с Юрием. Андрей, а также Галицкий князь Владимирко устроили ему мир с дядей, но Изяслав только выигрывал время: он ожидал обещанной ему затем венгерской конницы. И как только она подоспела, быстро двинулся на Киев на ничего не подозревавших родственников. Врасплох напал на Андрея Боголюбского, который княжил в одном из городов по дороге к Киеву и скоро осадил Киев. Юрий принужден был оставить город.
Заняв Киев, Изяслав понял, что лично удержать его не может. Тогда он послал к старшему в роде Вячеславу Туровскому и предложил занять престол. Прибывший Вячеслав, прежде всего, захотел мира с младшим его братом Юрием. Он послал ему письмо такого рода: “целую тебя. Сколько раз молил я вас- племянника и тебя - не лить напрасно крови христианской... Но вот теперь Изяслав почтил меня, как отца. Боишься ли унизиться передо мной. Но кто из нас старший. Ведь я уже был бородат, когда ты родился. Опомнись, подняв руку на старшего, бойся гнева Божия”.
Юрий ответил, что он признает Вячеслава своим отцом и готов с ним урядиться, но пусть только Изяслав выедет из Киева. Но, конечно, власть была в руках самого Изяслава; призывая Вячеслава, он хотел пользоваться только его именем. Вячеслав ничего не мог поделать с племянником. Когда Юрий стал отходить, а Изяслав собирался преследовать, Вячеслав удерживал его, говоря: это уже начало Божией помощи, тебе нечего спешить.
Но Изяслав не терпит никаких советов. Пользуясь кротостью Вячеслава, он распоряжается в городе, как высший. Берет дружину Вячеслава и свою и пускается вдогонку за дядей Юрием. Настигает его при одной речке и посылает к Вячеславу просить разрешения вступить в битву, облекая свое желание кровопролития в обычное велеречие: “мы хотим головы за тебя сложить, честь твою найти”.
Вячеслав ответил, как всегда говорил: “от роду не охотник был я до кровопролития. Прошу тебя остерегись”.
Но Изяслав, не дожидаясь ответа, уже вступил в битву. Юрий изгнан из Русской земли и даже удел его родовой Городец срыт до основания. Далее идет в лётописи припев, обычный для Изяславова мирного времени: одержав победу, начали жить в Киеве очень весело и дружно.
Но немного спустя Изяславом опять овладевает воинское беспокойство, он начинает повторять как бы про себя: “а Владимирку будет месть”. Дело в том, что галицкий князь Владимирко, тот самый, который вместе с Андреем Боголюбским помогал Изяславу примириться с Юрием и получил за это несколько городков на Волыни, теперь отказывается их возвратить. Изяслав скоро собирается и идет на Владимирко. Здесь достойно заканчивается его братоубийственная воинская доблесть: после большой битвы ночью, боясь, что огромное количество пленных галичан опасно для его дружины, он приказал всех пленных сонными перебить. “Плач великий поднялся по всей галицкой земле”, говорит летопись. Нельзя забыть, что галичане братья киевскому народу.
Вернувшись в Киев, Изяслав весело и пышно отпраздновал свою свадьбу с молодой грузинской княжной. Но через два месяца занемог и умер (1154 г.). Изяслав в жизни не был ни зол, ни мрачен, напротив, он был всегда чарующе весел. Любил угощать народ, умел расположить к себе всех чрезвычайной приветливостью. Конечно, он был эгоист до самозабвения, так любил себя, что ему казалось все свято, что он делает и говорит. Поэтому с легкостью он поминает имя Божие, даже творя богопротивнейшие дела. Видимо, совесть никогда ни в чем не упрекала Изяслава. В нем есть одна черта, которая роднит его с будущими самодержавными царями, воображавшими себя безответственными Божьими помазанниками: он добивался (самодержцы уже приказывали), чтобы народ его врагов считал своими врагами. Эта черта не свойственна духу киевских князей.
Новгородцы не дорожили святым братом Изяслава Всеволодом, изгнали его, а Изяслава встречали за много верст и в угоду ему ходили войной на дядю Юрия. Конечно, для этого необходимо было, чтобы в сердцевине народа существовала уже порча - сказать иначе: Новгород, а также Киев, который, несмотря ни на что, симпатизировал Изяславу, шли по пути смерти.

ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ КИЕВСКОЙ ЗЕМЛИ

Губительная мрачность Изяславовых дел отразилась не на его облике, как он передан в истории (свет Мономахов, хотя и внешне, еще объемлет этого сына и внука святых), но на его потомстве. Его сын Мстислав и его внук Роман Галицкий стали проводниками мрака, облекшего Русскую землю. Еще святое борется с этим мраком. Вскоре после смерти Изяслава на киевский престол призван Ростислав Смоленский, брат Изяслава, причтенный к лику святых (1159-1167). Миролюбие опять торжествует на Руси. Но как тяжко сердцу святого, стоящего во главе правления земли, свидетельствуют непрестанные просьбы Ростислава постричь его в иноки Печерской обители. Значит, иссякли те великие силы жизни, которые вдохновили Владимира Мономаха утверждать, что не монашеством, а милостью можно спастись. Разросшееся нечестие (почти) исключает возможность милости и потому святым нет места у кормила правления. Однако Ростиславу удается всех умирить, и тот же Сергей Соловьев, который назвал Ростислава ничтожеством по сравнению с Изяславом, теперь, противореча себе, венчает его деятельность похвалой, высшей для правителя Русской земли: “при конце жизни Ростислава повсюду водворилось спокойствие”.
Но, конечно, спокойствие непродолжительное; только святой мог на момент сдержать притихшие злые силы, требующие кровавых, жестоких жертв. Киев подвергнется небывалым мукам. Сын Изяслава Мстислав, который противоречил своему святому дяде Ростиславу во время его правления, не мог с ним ужиться и удалился на Волынь, теперь является в Киев, чтобы стать его роком. Он правит два года, казалось бы, спокойно, но ненависть, возбужденная кровавым княжением его отца, тайно собирает огромную рать из одиннадцати князей, вдохновляемых главным врагом Киева суздальским князем Андреем Боголюбским, сыном Юрия, с которым Изяслав более всего враждовал. Неожиданно для Мстислава эта рать появляется перед Киевом. Киевляне защищаются, но Мстислав с дружиной, видя неминуемую гибель, уходит на Волынь. В первый раз мать городов русских берется на щит. И затем подвергается страшному опустошению. В течение трех дней победители грабили не только жителей, но разоряли монастыри, церкви, богатый храм Софийский и Десятинный, брали иконы, ризы, книги, самые колокола. “На всех людях стон и тоска, печаль неутешная и слезы неустанные” (1169 г.). После этого Киев не мог уже оправиться. И значение его, как стольного города, пало, старшинство перешло в Суздаль и Владимир.
Последующие князья по нравственным своим качествам соответствовали изнеможению Киева. Наиболее видными князьями на юге были сыновья Мстислава святого и самым высоким из них, хранившим добродетели Мономаха, был Роман, князь Смоленский; два раза его хотели возвести на киевский стол, и он приезжал в Киев, но тотчас являлись препятствия, грозящие междоусобием, и он уходил, уступая, как все высокие представители его рода. Напротив, младший брат Романа – Рюрик довольно продолжительное время княжил в Киеве (умер 1212 г.). Для характеристики этого Рюрика, а также для изображения тех времен следует рассказать два эпизода из его правления. В 1202 г. Рюрик собирался с войском на запад, чтобы отнять власть в Галиции у князя Романа Мстиславича, внука Изяслава, которого жестокость возмущала сердца русских: при помощи Польши он начал зверски казнить всех, не желавших его правления и перед тем просивших поляков не отдавать Галицию Роману (летописец поясняет, что галичане знали о его жестокости) . Показательны для того нового духа, который стал проникать в Русскую землю с запада, и в особенности из Византии, казни Романа: он зарывал живых в землю, четвертовал и проч. Однако Рюрику не удалось задуманное, деятельный Роман сам с войском явился под стенами Киева. Киевляне отворили ему ворота и Рюрик принужден был бежать. Роман не остался в Киеве, а ушел обратно в Галицию. Рюрик же, наняв множество половцев, приступом взял Киев. И город вторично подвергся ужасному разорению. Половцы опустошали дома, храмы, умертвили старцев и недужных, оковали цепями молодых и здоровых, полонили жен. Город пылал, везде стонали умирающие, невольников гнали толпами. Киев совсем лишился своего блеска: в церквах не осталось ни одного сосуда, ни одной иконы с окладом, были унесены драгоценные одежды древних князей.
Второй эпизод Рюрикова правления произошел вскоре после первого. Рюрик не остался править в Киеве, но Роман Галицкий ( он был женат на дочери Рюрика) через некоторое время предложил ему снова занять престол. Однако, когда Рюрик приехал в Киев, явившись сюда, приказал Рюрика, его жену и его дочь (свою жену) постричь в монахи. Вскоре Роман был убит в стычке с поляками. Тогда Рюрик, оставив монашество, опять провозгласил себя киевским князем; жена его, напротив, умоляла мужа не изменять монашескому обету и сама приняла схиму.
Упомянув о казнях Романа, мы сказали, что новый страшный дух зверских издевательств над человеком стал проникать в столь славную своей добротой Русскую землю. И вот бесстыдные греческие иерархи в Византии, вместе с императорами участвующие в наложении различных членовредительных наказаний, но у нас “Русской Правдой” Ярослава принужденные не проявлять свой нрав, вдруг находят возможность показать себя. Сохранился один документ: послание митрополита Константина II об епископе Феодоре Пepeяслaвском*, списанное дословно летописцем. Сделаем выдержки: “В 1172 г. сотворил Бог и св. Богородица новое чудо: изгнали Бог и св. Богородица Владимирская злого владыку Феодорца из Ростовской земли. Он не захотел поставления от митрополита, и князь Андрей послал его в Киев к митрополиту, и митр. Константин обвинил его всеми винами, велел отвезти на Песий Остров, где ему отрезали язык, как злодею еретику, руку правую отсекли и глаза выкололи, потому что хулу произнес на св. Богородицу”.
“Бог спас от звероядного Фeодоpцa людей своих рукою крепкою, мышцею высокой, рукою благочестивою царской правдивого, благоверного князя Андрея. Это мы написали для того, чтобы вперед другие не наскакивали на святительский сан”.
Все в этом послании типичное византийское издевательство над Христом и Пресвятой Богородицей: сотворил Бог новое чудо: выгнал Феодорца - уничижительная переделка имени Феодора – как бы пророчество будущей победы византийского духа в русской церкви, когда московские князья иначе не называли своих ближних, как Ивашка вместо Ивана и т. п., для Русской земли это прозвище звучало нестерпимым оскорблением. - “Еретик!” потому только, что не хотел брать благословения у митрополита, и вот этому “еретику” во имя Пресвятой Богородицы, то есть воплощенной христианской любви и милости выкалывают глаза и проч. Далее идет византийское идолопоклонство перед царской властью: “Бог спас Киев высокой царской мышцей”. Мы не цитируем из послания обвинений еп. Феодора, ибо они (кроме одного: нежелание северного епископа просить благословения у южного митрополита) явная выдумка, византийское коварство, чтобы возбудить ненависть к обвиняемому и оправдать истязателя. Каким образом могло произойти такое дело в Русской земле? Разве членовредительство, как наказание исключенное из Русской Правды, тем самым не было запрещено в церковной судебной практике? Никогда князья не допустили бы этого. Однако здесь допущено; объяснение дать легко: кн. Андрей Боголюбский с присущим ему насилием отправил епископа Феодора за благословением к митрополиту; в Киеве же в это время было мрачно и тяжко: войска Андрея Боголюбского в 1169 году (т. е. за три года) разорили город, масса народа было убито, и в течение трех лет князья, быстро сменяя друг друга, не могли утвердиться на Киевском столе.
Этим временем и воспользовался византийский истязатель, несчастье еп. Феодора не кажется действительностью в истории Русской земли, а каким-то наваждением, злым символом: Песий остров! одновременно у человека и глаза выкололи и руку отсекли и язык вырезали. Но это несчастье есть символ и пророчество. Среди доброй русской церкви высовывается дьявольская образина: человеконенавистничеству (византизму) предстоит победить русскую святую доброту и надолго омрачить церковную жизнь.

ВЫСОКИЙ ДУХ РУССКОЙ ЗЕМЛИ

Но до этой победы далеко, и она там, в Московском царстве. Киевская Русь погибнет, но не станет сознательно злой. Мы упомянули о жене Рюрика, которая убеждала мужа не относиться легкомысленно, хотя и к вынужденному, но все же святому обету. Это праведное состояние души свойственно многим русским людям. Еще высоко Христово исповедание, а истинное исповедание Христа всегда соединено с добротой.
Изображение летописцами высокого духовного состояния некоторых умирающих князей знаменательно. Но, конечно, не одни князья этого века праведны.
Почти в одно время в восьмидесятых годах двенадцатого столетия умерли трое таких князей: Роман и Мстислав Ростиславичи и Ярослав, сын Владимирка. О первых двух скажем ниже. Ярослав Галицкий, прозванный Осьмомыслом, предчувствуя кончину, созвал бояр, священников и нищих и говорил им со слезами: “Отцы, братья и сыновья, вот отхожу я от этого света суетного и иду к Творцу Моему, согрешил я больше всех, отцы и братья, простите и отдайте”. Три дня он плакал перед всеми, велел раздавать свое имение нищим; три дня раздавали по всему Галичу. Эта праведная кончина свидетельствует о Божием участии в жизни, ибо за несколько дней Ярослав узнал о своей смерти.
Кончина его отца Владимирко была также не обычна, но в совершенно ином роде, чем Ярослава. Однажды Владимирко на замечание киевского посла, что он не хочет исполнить обещание, хотя целовал крест, сказал: “Что мне этот маленький крестик”. Выгнав посла, Владимирко направился через двор в церковь к вечерне, но по дороге упал мертвым.
К такого же рода внезапности смерти, как бы нарочитой, относится смерть Изяслава Давидовича (как мы говорили, Давид, брат Олега Святославича, был известен своей правдивостью). У Изяслава брат был святой инок Печерский Никола Святоша. После смерти святого. Изяслав присвоил себе его рясу. И в этой братней рясе всегда выезжал на битву. Но однажды забыл одеть ее и был убит. Забыл надеть, ибо надлежало отойти от мира.
Как в древней церкви, Господь близок к людям. Благодать Божия как бы не дает людям долго грешить.
Творятся чудеса и в жизни народной. Ничто не задержало судьбы Киева, и он был разорен. Но Новгород, видимо, Господь жалеет. Та же рать Андрея Боголюбского и с теми же начальниками явилась перед Новгородом. Гибель казалась неминуемой. Но архиеп. Иоанн имел видение от Пресвятой Богородицы. По ее указанию вынесли икону на городскую стену. Стрела неприятельская вонзилась в изображение Богоматери. Из глаз ее потекли слезы. На суздальцев напал неизъяснимый ужас, они бросились бежать. Новгородцы преследовали их, в Войско Андрея было совершенно разгромлено. Вольность Новгородцев была спасена на многие и многие годы, даже столетия.
Велика, вообще, была милость Божия к вольному городу. В Москве никогда не было таких изумительных чудес, какие творились в Новгороде. Одно время там жили два святых юродивых Феодор и Николай Кочанов. Один на софийской стороне, другой на торговой. Они часто изображали народную борьбу этих двух сторон. Когда один переходил через реку на сторону другого, последний бросался преследовать его, бросал капустными кочанами и кричал: “Не смей ходить на мою сторону”. Добежав до Волхова, они, не останавливаясь, как по суху, перебегали реку.
Когда в нынешние времена ученые пытаются вникнуть в сокровенный смысл жизни Киева и Новгорода, судят их за неудачу то что они могут понять, не присутствуя там и не зная, что такое чудеса, которые происходили в Русской земле. Что они могут сказать о неисполнении задач, которые возложил Господь на наших изумительных предков, добротой своей славившихся в Европе. Не основывая свое исследование на делах Божиих того времени, историки не в состоянии ничего изобразить. Да разве при тогдашнем страшном состоянии всех христианских народов можно было исполнить до конца завещание Ярослава Мудрого: любить друг друга... Однако, в течение целого ряда десятилетий это завещание, хотя и с величайшим трудом, со святым борением, все же исполнялось. Поэтому, когда дух народа стал изнемогать, силы вышние, как бы еще надеясь, продолжают помогать русским городам и княжествам сохранить свою вольность, святую независимость от какого бы то ни было внутреннего и внешнего насилия. Ибо любит Господь христианские народы, которые, храня свою вольность, стараются достичь правды Христовой - жить в мире.
Тогда на севере дух будущего самодержавия, уже начал проявлять свое действо. Зачинателем был Андрей Боголюбский. Как мы видели, Господь спас от него Новгород. Второе чудесное избавление от этого предшественника самодержавцев произошло при нападении Андрея на Мстислава Ростиславичa Храброго. Вот как рассказывается об этом в летописях.
Андрей за что-то рассердился на сыновей Ростислава (в 1173 г.) и прислал им такую грамоту: “Вы мятежники. Киев - мой. Да удалится Рюрик в Смоленск, Давид в Бершад. А Мстиславу не велю быть в Русской земле”. Мстислав, который с юности навык никого не бояться, кроме Бога, ответил Андрею: “Доселе мы почитали тебя, как отца, по любви, но когда ты не стыдишься говорить с нами не как с братьями, а как с подручными людьми, то не страшимся твоих угроз, можешь их выполнить: идем на суд Божий”. Андрей омрачился гневом и собрал в Суздальском княжестве рать в 50.000 воинов. Воеводе он велел Рюрика и Давида выгнать, а Мстислава схватить и привести к нему. К этой рати присоединились по требованию Андрея, как старшего в роде, многие князья. И огромное войско осадило Вышгород, где заперся Мстислав. Ничтожная крепость, обороняемая горстью людей, казалась целью недостаточной для такого великого ополчения. Стояли девять недель, бились ежедневно... И вот по ничтожной причине в стане Андрея началась неописуемая тревога. Не слушая ни воевод, ни князей, масса воинов стала кричать: мы погибнем, будем окружены, побиты на голову. И ночью бросились толпами в реку. Мстислав стоял на стене, при свете утренней зари, он видел и едва верил глазам - бегство многочисленного войска, гонимого как бы сверхъестественной силой, низвергавшегося в пучину Днепра, он поднял руки к небу, славя невидимых своих защитников.
Мстислав умер через семь лет после этого (1180 г.). Вот изображение его кончины. Чувствуя, что скоро должен умереть, он взглянул на дружину свою, потом на княгиню, вздохнул глубоко, заплакал и стал отдавать последние распоряжения. После этого Мстислав поднял руки к небу, вздохнул, прослезился опять и умер. Сильно горевали братья, услышавши о его кончине. Не было уголка на Руси, где бы его не хотели и не любили, не мог ли забыть доблестей его; и Черные клобуки (киевские инородцы) не могли забыть его приголубления. Золота и серебра он не собирал, а любя всех, был щедр и к дружине, и к бедным, и к церквам. Когда видел христиан, уводимых в плен, погаными, то говорил дружине своей: “Братья, не сомневайтесь; если теперь умрем за христиан, то очистимся от грехов и Бог вменит нашу кровь в мученическую; если подаст Бог милость свою, то слава Богу, а если придется умереть, то все равно надо же когда-нибудь умирать”.
Старший брат Мстислава Роман Смоленский также умер, как праведник. Летописцы характеризуют его чертами несколько иными, чем Мстислава Храброго. Не воинскую доблесть его выдвигают, а кротость, смирение, правдивость. Его жене княгине летописец вкладывает в уста такие посмертные слова: вправду дано было тебе имя Роман, всею добродетелью похож ты был на св. Романа (т. е. св. Бориса); много досад принял ты от смолян, но никогда не мстил им злом за зло”. Это поминание святого имени Бориса, добродетель которого лежит в основании добродетелей не только Русской земли, но и всей русской церкви, здесь имеет глубочайшее значение.
Роман, сын св. Ростислава, сына святого Мстислава, сына доброго Влaдимиpa Мономаха, умер в конце двенадцатого столетия, незадолго до исчезновения Русской земли, - значит, истинная добродетель не померкла в Русской земле до ее конца.
Чем же знаменуется эта добродетель у Романа Смоленского? Он не мстит смолянам за свои досады, это значит, что Роман поистине добрая отрасль доброго корня, никогда не казнил своих врагов - всегда все прощал. Про кого из московских князей и русских императоров можно сказать то же самое? Роман, подобно св. Глебу, уступает, если дело идет о власти. когда Андрей Боголюбский потребовал, чтобы Роман, который только что перед этим по предложению самого Андрея, занял Киевский престол, вышел из Киева, Роман молча удалился в Смоленск; и второй раз при возникших несогласиях не стал спорить о власти, опять ушел. Но, уступая, когда дело шло о власти, Роман не уступал правды Христовой. Вот его святое деяние, запечатленное летописью.
Княживший в Новгороде брат Романа Мстислав Храбрый стал думать с дружиной, куда бы еще пойти повоевать. и придумал пойти на зятя своего, полоцкого князя Всеслава; с лишком сто лет назад ходил дед Всеславов в Новгород, взял утвари церковные и отвоевал один погост - так теперь Мстислав хотел возвратить новгородскую волость и отомстить за обиду; он уже стоял с войском в Луках, когда явился к нему посол от старшего брата Романа из Смоленска; Роман велел сказать Мстиславу: “Всеслав тебя ничем не обижал, а если идешь на него так, без причины, то прежде ступай на меня”. Мстислав, как бы опомнившись, возвратился в Новгород ни с чем.
Здесь характернейшее явление эпохи. Два брата - оба хорошие, но один сохранил святую трезвость, другой нет, воинская доблесть, удаль князей Рюрикова рода, их языческое наследство заставляет Мстислава думать с дружиной: куда бы еще пойти повоевать? Эта удаль, это желание повоевать во что бы то ни стало, своего рода одержимость, во вторую половину двенадцатого века заполнила Русскую землю и внешне стала причиной ее гибели (внутренне, конечно, были другие, более глубокие причины - как мы говорили, порча в сердцевине народа Русской земли) . и вот удаль, как эмблема язычества, победила святое братство.
Сын Мстислава Храброго назван Мстислав Удалой. Когда гибнет страна, посещаемая Богом, некто или нечто является символом этой гибели. Мстислав Удалой стал таким символом. Он был прекрасный человек, достойный сын отца. Его можно назвать в своем роде рыцарем: как только слышал, что нужна воинская помощь, спешил со своею дружиной. Он помогал Новгороду, помогал суздальскому кн. Константину, воевавшему из-за главного престола с младшими братьями вопреки завещанию отца. Всеволода III Юрьевича; оставив Новгород, Мстислав помогал в Галиции какому-то князю. Но всюду его помощь роковым образом превращалась в неудачу. Константин после блистательной победы при Липицах, севший на главный престол, умер через несколько месяцев; в Галиции, отвоевав княжество для одного князя, немного времени спустя силою обстоятельств должен был воевать в пользу того, у кого отбил власть.
Но самое показательное дело для этого последнего князя - благочестивой отрасли Мономахова рода - было его поведение при Калке, в сражении с татарами. Удаль заставила его, не сказав другим князьям, броситься на татар, чтобы первому получить победный венок. Татары, уничтожив его отряд, обратились на главное войско, не выстроенное в боевой порядок. Мстислав спасся, но остальные князья были убиты под досками усевшимися на них татарами. Мстислав удалился в Галицию и уже без славы дожил свой век.
Когда в 1246 году по Киевской земле проезжал к татарам папский миссионер, он встречал по пути лишь бесчисленное множество человеческих костей и черепов, разбросанных по полям. В самом Киеве едва насчитывали при нем 200 домов, обыватели которых терпели страшное угнетение.
Русская земля как бы умерла. Одни были убиты, иные рассеялись. Жители восточных княжеств Русской земли уже давно начали свое переселение на север. Но они уходили все севернее и севернее - очевидно, не в состоянии ужиться с северянами, как их называет летописец. Следы их отысканы в Архангельской губернии, об этом мы узнаем из того, что южные песни и былины были собраны преимущественно в Вологодской и Архангельской губерниях. Следует заметить, что жители этих губерний слывут за хороших людей.
Другие жители Русской земли оказались на крайнем славянском западе. Когда польские паны стали делить Украйну по поместьям, они переселяли сюда своих холопов из Польши. Холопы эти были потомками прежних жителей Русской земли, конечно, из более низших сословий. Они и составили то новое племя, которое названо малороссийским.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Обыкновенно предполагается, что Русская земля не стремилась к единодержавию и потому не создала сильного государства. Московское же царство сумело стать крепким. Это неправда. Богом любимая Киевская Русь не имела соответствующего духа, чтобы посредством насилия одного над другими собраться воедино. Первый князь, почувствовавший вкус к самодержавию, Андрей Боголюбский (эпитет, выдуманный Москвой), должен был перебраться на север, где он родился, - в Киеве с таким вкусом ему было бы не по себе. Оттуда он стал пытаться удовлетворить свою страсть к насилию, однако Русская земля не далась ему в руки. Знаменательно, что его поражение сопровождалось чудесами (как мы показали в войне с Мстиславом Храбрым и с Новгородом).
Без единодержавия, оставаясь многоначальной, хотела жить в любви и потому быть крепкой Русская земля и при великой помощи Божией, как мы видели, достигла этого на некоторое время, но изнемогла.
Русская земля была пророчеством еще и доселе не наступившей истинной жизни русского народа-церкви. Разрушительные силы взяли в ней перевес, ибо высокая жизнь как знамение и пророчество будущего не в состоянии быть длительной, являясь в те времена, когда утвердиться ей окончательно еще невозможно.
Тот таинственный и святой город, который, по русскому поверию, будто бы погрузился на дно озера, но когда-нибудь снова выплывет и будет жить, - Китежъ - надобно искать не на дне озера, а в жизни Русской земли.

УЧЕНАЯ ИСТОРИЯ И РУССКАЯ ЗЕМЛЯ
(Приложение к Русской земле)
Вот изумительно: русская ученая история стоит на стороне Изяслава Мстиславовича (см. ранее очерк; “Сын противления”) и старается показать ничтожными князей, по духу противоположных этому удалому насильнику. Сначала докажем, что это так, а затем разъясним, что это значит.
Вот Сергей Соловьев, в этом отношении дающий тон и всем другим историкам. ( “История России с древн. вр.”).
Обсуждая причину явления на Киевском столе Всеволода Ольговича (1138 Г., после Ярополка, сына Мономаха), Соловьев как бы негодующе спрашивает: “Каким образом Мономаховичи позволили внуку Святослава Ярославовича (т. е. по шаблону историков: Ольговичу.- Прим. автора) занять Киев не по отчине?” Точный ответ на этот вопрос находим (Соловьев как бы не замечает этого исчерпывающего его вопрос ответа) в обращении старшего в роде Мономаховича Вячеслава Всеволоду: “Если ты, брат, захотел этого стола, то я пожалуй (ста) буду меньше тебя, пойду в свой Туров, а тебе Киев”. Дело ясно: предстояло кровопролитие из-за Киевского стола, и Мономахович Вячеслав, который всегда повторял: отроду не любил я кровопролития, - уступкой избежал кровопролития. И это было именно в духе Мономаховичей, ибо и Владимир Мономах в свое время также предоставил Олегу сидеть в Чернигове и ушел в Переяславль (не захотел проливать крови христианской, поясняет летописец). Всеволод по формальному праву (его отец Олег не занимал Киева - см. наше объяснение на стр.409) не мог получить Киева, однако имел возможность оспаривать его силой, ссылаясь на темноту обычного права об изгоях. Эту возможность Вячеслав предотвратил братской уступкой.
Между тем Соловьев говорит о Вячеславе: “Старшим Мономаховичем был Вячеслав, но мы видели его характер (уступчивость Соловьев считает слабостью, бесхарактерностью), делавшего его неспособным блюсти выгоду рода”. “Блюсти выгоду рода”, по мнению Соловьева, мог в эту пору только один Изяслав - “по своим личным доблестям он был образцом князя, по тогдашним понятиям, напоминая своего знаменитого деда Мономаха, и был поэтому единственной отраслью доброго имени”. Значит, блюсти выгоды рода - это захватывать не по старшинству Киевский стол, изменять клятве и всюду поднимать междоусобие. Но мы знаем, что дух Мономаха был противоположен всему этому.
Отзыв о Вячеславе вовсе не странная исключительность у Соловьева. Такой же пренебрежительный отзыв дается им о св. Ростиславе, князе Смоленском. Св. Ростислав тотчас после смерти своего брата Изяслава и дяди Вячеслава уступил своему дяде Юрию Суздальскому Киев, послав сказать Юрию: “Батюшка, кланяюсь тебе, ты и прежде до меня был добр и я до тебя, кланяюсь тебе”. И Ростислав добавляет, что вел войну против дяди только по послушанию к своему старшему брату Изяславу, занимавшему Киевский стол.
Излагая это, Соловьев говорит: “Ростислав мог действовать с успехом только при брате Изяславе и резко обнаружил свою незначительность, когда пришлось действовать самому”.
Уступить старшему в роде принадлежащий тому старший стол и прекратить не им начатую междоусобную войну -значит обнаружить свою незначительность!
Так же как Соловьев, ученик его Ключевский, упоминая о Вячеславе, называет его (очевидно, для потехи аудитории) “этот бородатый дядя”. Между тем последнее выражение взято из документа истинно святорусской значительности – именно Вячеслав, призывая своего младшего брата Юрия Суздальского к миролюбию, пишет о своем старшинстве: “Вспомни, я был уже бородат, когда ты только родился”*. Также и другие историки в шутливом тоне говорят о Вячеславе, св. Ростиславе и св. Всеволоде.
Какая же причина унижения учеными историками тех, кто внутренне верен святорусскому духу-добродетели св. Бориса и Глеба - и возвеличения ими изменника этой добродетели, представителя грубой силы во имя славы самого себя?
Причина понятна.
Как мы говорили в предисловии к русскому отделу: Божьи цела в истории не понятны историкам-прагматикам, сменившим русских летописцев. Они знают только одну положительную силу, действующую в истории: силу строящегося организма самодовлеющего государства. Сила же Божия, явленная в подвиге св. Бориса и Глеба, положившая основание главной добродетели русского народа, историками оценивается как нечто слабое и даже уродливое*, эта сила совершенно не годна для устроения государства.
Однако - это и есть чудо Русской земли - силой Божией была крепка Русь в течение ста лет. Князья со своими княжествами, будучи совершенно независимыми друг от друга, сохраняя полную самостоятельность, общий лад поддерживал к взаимными уступками, которые творили чудеса преображения злых князей в добрых, как мы и показывали при изложении киевского периода русской истории.
Но историки не только не поняли этого, они даже не замечали подлинной жизни Русской земли - они видели только княжеские междоусобицы.
По словам историка Ключeвского, выразившего общую мысль историков обо всем киевском периоде, “тог да было много неурядиц, много бестолковой толкотни, бесчисленные драки княжеские”, - в этом и заключается главный мотив тогдашней жизни, по его мнению. Ученая история, пользуясь тысячелетней давностью перспективы, суживает время и то, что происходило только во второй половине XII столетия, относит ко всему времени после Ярослава Мудрого. Фактически она делает это так: заполняет все пропущенные ею сто лет подлинной жизни Русской земли искусственным изложением непрерывной будто бы борьбы двух княжеских родов, потомков сыновей Ярослава Мудрого Святослава и Всеволода (Ольговичи и Мономаховичи), причем один род делает злым вдохновителем всех междоусобий.
На самом деле в течение ста лет это столкновение имело место только в течение трех-четырех лет и кончилось чудом преображения мрачного от несправедливости, выпавшей на его долю, Олега. Но эти годы (три-четыре) можно считать в жизни всего периода как бы искуплением за обиду одного брата, и эти три года несли глубокое просветляющее последствие не для одного Олега (см. письмо Владимира Мономаха к Олегу).
Заполняя сто лет почти не существующими тогда усобицами, историки все время скорбят, что у князей Русской земли не было государственного инстинкта, как эти историки его понимают. Для этого необходимо проявление одной воли (или силы), подчиняющей себе все остальные воли. Изяслав действовал во имя свое, не имея решительно никакой цели государственной, однако характер его действий, его сила, именно такого рода, какая необходима для строения настоящего государства. Он был предшественником в духе Андрея Боголюбского, которого история считает зачинателем строения крепкого единодержавного царства. (Быть может, за это и канонизировала его церковь времен Иосифа Волоцкого и его учеников, променявших церковь и Христа на государство и царя). Своей “силой” Изяслав Мстиславович вызывает симпатию историков к себе и антипатию к князьям противоположного ему духа. Его сила, как еще нечто несознанное, как некий еще зарытый в землю клад, но именно та, какая нужна в их томлении по государству. Изяслав был их утешением среди всеобщей “слабости” характеров.
Чтобы яснее выразить нашу мысль, обратим внимание на нечто, происшедшее с историком Ключевским. Однажды, при изображении им киевского периода, Ангел русского народа-церкви коснулся его своим крылом и в сердце историка возникло беспокойство. Он задал себе вопрос и захотел непременно ответить на него: “Почему народ русский доселе помнит старый Киев, непритворно любит его и чтит, как не любил и не чтил ни одной из столиц, его сменивших, ни Владимира на Клязьме, ни Москвы, ни Петербурга?” Удивляясь этому, по его мнению, странному явлению, Ключевский старается отыскать причину. Однако все его предположения доказывают только, что причины любви русского народа к древнему Киеву найти он не в состоянии. Ибо он, как и все его ученые собратья, не знали, чем жива была Русская земля.
Первое предположение Ключевского, что “на поверхности общества было тогда много движения, а люди вообще неравнодушны к временам, исполненным чувства и движения”, автор называет эстетическим удовольствием поздних наблюдателей. При чем же тут народная любовь к Киеву?
Второе его предположение: “Русская земля, механически сцепленная первыми киевскими князьями из разнородных этнографических элементов в одно политическое целое, теперь, теряя эту политическую цельность (при междоусобиях), впервые начала чувствовать себя цельным народным или земским составом”. “Историческая эпоха, когда народ почувствовал себя чем-то цельным, всегда особенно глубоко врезывается в народной памяти”. Если эта мысль о своем земском единстве возникла у тогдашнего народа вследствие княжеских междоусобиц, когда “общество все яснее видело, что ему самому приходится искать выхода из затруднений” и поэтому “киевлянин все чаще думал о черниговце, а черниговец о новгородце”, - то неужели русский народ доселе, именно за эту тогдашнюю умственную политику, “помнит, любит и чтит Киев”?
Продолжая далее искать, что же именно единило русских людей в киевский период, Ключевский останавливается на именовании тогдашней России Русской землей и хочет отсюда сделать соответствующий вывод.
Что-то как бы осенило его, и он припоминает, как игумен Даниил - паломник из Черниговской Земли (земли наиболее обособленной, замечает автор) ставил на гробе Господнем в Иерусалиме лампаду от всей Русской земли, “за всех князей и за всех христиан Русской земли”. Но не делая отсюда никакого вывода, Ключевский тотчас отклоняется в сторону и вспоминает, что “Слово о Полку Игореве” тоже проникнуто живым, общеземским чувством. Хотя: “черниговцы, но, разбитые, - они ложатся за землю Русскую, тоска разливается по всей Русской земле”.
И вот, наконец, Ключевский делает заключение: “Везде Русская земля и ни в одном памятнике не встретишь выражение Русский народ”. Это оттого, что “пробуждавшееся чувство народного единства цеплялось еще за территориальные пределы земли”. Ибо, заключает Ключевский, “территория более доступна пониманию”.
Итак, значит, чувство общей территории рождало чувство единства во всем русском народе. И это один из ответов
Ключевского, за что русский народ доселе помнит, любит к чтит древний Киев и его время. Ключевский бесспорно был очень умный человек, но для того, чтобы говорить о единстве Киевской земли и любви к ней русского народа доселе, необходимо иметь ум Христов. Те высокие понятия, которые для своего простого (всегда простого) изъяснения требуют ум Христов, всякий иной ум, размышляющий о них, разоблачают, как совершеннейшее ничто.
Ключевский немного подтрунивает над летописным взглядом на историю. Но, конечно, тогдашние летописцы знали очень хорошо, что единило в киевское время русский народ. Если они об этом не говорят, то только потому, что это была простая истина, всем известная; дух, который заключен в их летописи, как бы вопиет об этом в каждой мысли и слове.
Единение всех крещеных жителей Русской земли рождалось от духовного сознания себя членами и сынами единой, святой, соборной и апостольской церкви, а друг друга братьями во Христе. Отсюда и обращение князей к народу и на вече народа друг к другу: “братья моя милая”.
И обращение это не было условной ложью: радость единения в эту пору бытия русского народа-церкви шла от самого Господа Иисуса Христа, главы церкви, ибо у жителей Русской земли ничего не было ближе, дороже, роднее церкви. Тогда не существовало единого мощного государства российского, которое также можно любить и чтить. Но ничто так не удаляет от Господа, как наличие иного, кроме церкви, общего чувства единения. Величие, мощь, гроза соседей моего государства - отечества затмевает любовь к церкви, как братскому соединению, и ко Христу, как Единой цели всего на свете. То, что впоследствии выразилось в особом исповедании: “Москва – третий Рим, а четвертому не бывать” - явилось выражением гордости от сознания государства, как некоей самодовлеющей силы и церкви, как православной, отличной от всякой иной и высшей, чем все другие. И знаменателен этот усвоенный с тех пор эпитет “православная” церковь вместо Христова Церковь. Фраза “а четвертому не бывать” свидетельствует о потере надежды на будущее благодатное состояние, предсказанное в “Откровении ап. Иоанна”, надежды, которая сияла в самой жизни Русской земли, любимой Господом, и творимых в ней чудесах.
Да, в Русской земле при полной разобщенности интересов и целей у княжеств и городов (все было особенное у Новгорода, у Киева, у Чернигова, у Суздаля), различии и в привычках и в древних обычаях, разности этнографических вкусов (поляне, древляне, северяне, черемисы и пр.) только одно было общее - свет Христов (“Свет Христов просвещает всех”). И вот русский народ “доселе любит и чтит древний Киев, как не чтил ни Владимира на Клязьме, ни Москвы, ни Петербурга”, ибо в сердце его никогда не угасает воспоминание о том времени, когда русский народ единил только Христос.
В киевское время было духовное состояние, которое ставит Церковь Христову на ту высоту, которая названа в Евангелии так: “и зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, да светит всем в доме”. Светильники, зажженные в Русской церкви Господом Иисусом Христом, сияющие Духом Святым, тогда светили всему народу, ибо святые не были подавлены силой иной – государственной или церковно-иерархической.
Никакая власть не стояла высоко. Мы видели, как простой игумен монастыря св. Феодосий почитался не только как праведник-молитвенник, но как друг и высший советник князей и высший судья над градскими судьями. Тогда никто из князей не дерзал оставить втуне печалование священнослужителей.
В Русской земле чтилась не иерархия, а святость. “Видит Бог, - говорил святой Симон, епископ Суздальский, - я епископ великих областей, всю свою славу и власть счел бы за ничто, если бы мне хворостиной торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре”.

ВРЕМЯ СВ. СЕРГИЯ РАДОНЕЖСКОГО

Мы говорили об общине совершенной церкви в Киевской Руси XI-XII веков.
Через триста лет Господь снова являет Свою силу и славу в Русской церкви, но уже в некотором ином общении святых. Подобно св. Антонию и св. Феодосию среди печерской братии, здесь среди многих славных Христовых свидетелей великим Божиим сиянием поставлен св. Сергий из Радонежа.
Так же как и в Древней Руси, и теперь князья и митрополиты стараются ставить монастыри по городам, но святые, будто гонимые, уходят оттуда в далекие, пустынные места. Члены церкви совершенной не в состоянии собраться в одну святую общину, подобно печерскому времени, когда Господь собрал (по выражению летописца св. Нестора) Своих святых в центр Киев, ибо теперь дух времени не таков, и они расходятся в разные стороны (пребывают в рассеянии) . Им как бы вложено в сердце призвавшим их на служение Господом тяготение к одиночеству, уход в бeзлюдиe. Об этом говорят все жития святых того времени.
И вот про первого же св. Сергия так говорится в житии: он и не думал строить обитель, не желал собирать около себя братию, у него было одно заветное желание - укрыться навсегда от мира в глубине непроходимой чащи лесной, чтобы мир никогда не нашел его и совсем забыл отшельника. И св. Сергий долго блуждал по лесу и, наконец, останавливается на одном месте, удаленном не только от жилищ, но и от всяких дорог человеческих. Здесь он строит себе келью и рядом небольшую церковку, правда, не один, а с родным братом Стефаном, но последний вскоре уходит, ему не по душе такая великая отъединенность от людей. Стефан возвращается в городской монастырь. Св. Сергий надолго остается один в почти непроходимой чаще леса.
Если проследим. жития святых того времени, найдем, что все сказанное о св. Сергии повторяется и в прочих житиях.
Стефан Махрицкий, пришедший из киевского Печерского монастыря, поставил себе келью на берегу реки Махрицы, приблизительно в 35 верстах от Сергиевской кельи своими руками: рубил лес и обрабатывал землю, чтобы иметь пропитание от своих собственных трудов. Желая сохранить безмолвие, он сначала не хотел принимать приходивших к нему.
Другой, переселившийся из Киева св. Дионисий, выкопал себе пещеру на берегу Волги близ Нижнего Новгорода и тоже долгое время жил один.
В далеком краю, в дубравах вологодских, появился св. Сильвестр. Он остановился в глухом лесу, водрузил крест, поставил келью. Долго окрестные жители не знали о пребывании отшельника в лесу; но один из них, сбившись с дороги, увидел пустынника, одетого в рубище, который изумлен был появлением человека и рассказал путнику, что он давно уже живет здесь, питается травами и кореньями и не желает, чтобы знали о нем люди.
Св. Павел Обнорский некоторое время жил около кельи св. Сергия, потом удалился в глубь леса и прожил там пятнадцать лет. и опять ушел; на некоторое время приютился в обители св. Кирилла Белозерского, но и оттуда ушел. в далеком комельском лесу нашел дупло старой липы и три года пробыл в этом жилище. Но, как говорится в житии, по внушению Божию оставляет дупло своей липы и приходит на реку Нурму, впадающую в реку Обнору, здесь построил хижину почти такую же тесную, как и оставленное им дупло. Когда однажды другой святой постриженник Афонский, Сергей Нуромский, задумал посетить Павла, он, придя, увидел чудесную картину: Павел стоял в лесу, стая птиц вилась вокруг него, мелкие пташки сидели на голове и на плечах старца, и он кормил их из рук. Тут же стоял медведь, ожидая себе пищи от пустынника; лисицы, зайцы и другие звери бегали вокруг, не враждуя между собою и не боясь медведя.
Не пустые это слова, когда житие говорит, что по внушению Божию святой меняет свое местожительство, уходит искать новое. Никто не знает, что происходит в душе свидетеля верного и как передать это, чтобы поверили, что было внушение Божие. Но вот в целом ряде житий мы встречаем образные подтверждения Божиих указаний. Так Кирилл Белозерский, когда еще жил в московском Симоновом монастыре, однажды ночью, читая акафист Божией Матери, услышал от иконы голос: “Иди на Белое озеро - там тебе место”. И перед духовным взором его возник чудесный ландшафт, озаренный светом. Когда спустя некоторое время он отправился на Белое озеро, то вскоре нашел место, указанное в видении.
Так Авраамий Чухломский, удалившись в страну Галическую, был остановлен перед горой, на вершине которой сиял образ Пресвятой Богородицы, и здесь построил он храм Успения Богородицы.
Во многих местах, где должен был поселиться тот или иной Божий человек, окрестные жители задолго слышали звон колоколов, или чудесное пение, или видели дивный свет.

• * *
•
Что означало это удаление в пустыню святых, их желание отъединенности не только от города, но и вообще от людей? Ведь не напрасно глава церкви Христос посылает Своих священников по чину Мелхиседека для духовной помощи людям.
Чтобы всесторонне осветить этот вопрос, нам необходимо раскрыть нравственное состояние общества того времени.
В предшествие сонма святых, о которых идет теперь речь, были посланы Богом два свидетеля верных не в пустыню, как эти, а в самый центр тогдашней Руси. Их приход был великой
милостью Божией, продолжающимся особым попечением Божиим о русском народе. Мы видели это особое попечение еще в Киевской Руси, когда в стольном городе явилось Господне чудо - церковь совершенная, быть может, прообраз Нового Иерусалима*. Теперь в Москве начинало слагаться единство русского государства. И вот для духовной помощи устроителям этого единства является св. митрополит Петр. Митрополит с 1308; в Москве 1325; умер 1326, а через некоторое время св. митрополит Алексей. Митрополит Алексей родился 1300, митр. 1352; умер 1378. Как же отвечала Москва на эту святую заботу о ней? Праведен ли стал ее путь?
Не тотчас выяснилось истинное отношение правителей Москвы к Божиим посланникам. Вначале можно было думать, что устанавливается великое согласие между ними. В Москву, говорит Житие, привлекла св. Петра любовь к князю Иоанну Даниловичу, известному миролюбием, набожностью и необычайной щедростью к бедным. Вспомним, что эти качества являлись основными у Владимира Мономаха, лучшего образа князей русских (Иван Калита ум. 1340 г.).
Послушание святым оказывали и сыновья Калиты - Симеон (1340-52), который был так же миролюбив, как и отец, и в духовном завещании написал: лихих людей не слушайте, слушайтесь во всем отца нашего Алексия; и царствовавший после Симеона Иоанн II (ум. 1359 г.), за мягкосердечие прозванный кротким.
Таким образом, все, казалось бы, хорошо. Однако в житии св. Сергия Радонежского, начавшего новую эру святых, о временах княжения Иоанна Калиты читаем следующее: родители
св. Сергия переселились из Ростова в Радонеж, в край, мало заселенный, спасаясь от притеснений московского воеводы, который поборами довел многих ростовцев до крайней нищеты и жестокость которого простиралась до того, что он повесил вниз головой ростовского градоначальника, престарелого Аверкия и в таком виде оставил его на поругание. Нельзя не обратить внимание, что именование св. Сергия Радонежским напоминает о месте, куда родители его спаслись от московского насилия.
Но ответственен ли добрый Иоанн Данилович в злом управлении своего воеводы. Вот замечательный разговор на эту тему полоцкого епископа Симеона с великим кн. Константином, который, желая посмеяться над своим тиуном (судьею), сказал за обедом Симеону: “Где будут наши тиуны на том свете?” - Симеон отвечал: “Тиун будет там же, где и князь”. Константин с неудовольствием произнес: “тиун судит неправедно, берет взятки, мучит людей, а я что худое делаю?” Епископ объяснил: “Если князь добрый и богобоязненный, жалеет людей, любит правду, то он всегда сумеет найти судьею доброго и богобоязненного, умного и правдолюбивого. Если же князь без страха Божия, не жалеет христиан, не думает о сиротах и вдовах, то невольно поставляет всегда и начальника злого, нерассудительного, только бы доставал ему деньги; пускает его как голодного пса на падаль, губит людей”, Эта речь не в бровь, а прямо в глаз московскому правителю. Он был очень добр, но также был очень занят собиранием казны (Kалита, мешок) и вот как бы невольно инстинкт собирателя денег побеждает веления доброго сердца и в правители посылается человек, умеющий хорошо выжимать деньги из населения (это осталось типичной чертой в Московии: при Алексее Михайловиче Романове, когда доброта окончательно была съедена интересами казны - мы видим эту казну, как лютого врага правды: народ принесен ей в жертву). Следует отметить, что в историческом предании облик Иоанна Калиты двоится: сквозь доброго человека проглядывает непривлекательный образ скупца-скопидома. Это запечатлено в его прозвище: мешок (калита). По одним известиям Иоанн носил мешок с мелкими деньгами, чтобы раздавать всегда нищим, по другим - носил всюду с собой свою казну в мешке, чтобы никогда с ней не расставаться.
Св. митр. Петра можно назвать странником Русской земли, он временами гостил в Москве, но св. митр. Алексей все время своего святительства прожил в столице, и его правление тесно связано с княжением сына Иоанна II - Дмитрием, прозванным Донским; Дмитрий одиннадцатилетним мальчиком остался на попечение митрополита. Какие же добрые плоды святости Божьего посланника можно найти в княжении Дмитрия? По историческим данным и по житию св. Алексия представляется, что все внимание митрополита было направлено на утверждение единодержавия и на возвышение Москвы. Совсем не видна та великая сторона жизни святых, посланных в центр государства, которая у св. Феодосия Печерского так необычайно сияла и знаменовалась постоянным избавлением множества малых сих от рук сильных. “Ты многих избавляешь”, - воскликнула одна женщина Феодосию. Мы видели, что двери дворцов и даже суда были открыты для Феодосия, всюду он имел возможность восстановлять правду и творить милость Христову. Москва не любила выдавать тайны своих судилищ. невозможно даже и представить себе, чтобы святые являлись в московские суды, как Божии посланники.
Московские историки, напротив, любят отмечать государственную пользу святых. в таких свидетельствах нет недостатка, свидетельствах удручающих. Так, например, читаем: “Митрополит Алексий послал в Нижний Новгород преп. Сергия объявить кн. Борису, чтобы шел судиться к великому князю в Москву; Борис отказывался. Тогда св. Сергий, согласно воле митрополита, затворил все храмы в Нижнем, а великий князь двинул войска свои; и Борис уступил”. Однако не сказано, чего Борис испугался больше войска или закрытия церквей. Заметим, что практика закрытия храмов из-за королей и князей, т. е. лишение всего народа таинств Христовых, принадлежит творчеству римских пап типа Григория VII. Стало быть, здесь было подражание. Киевские митрополиты и вообще священнослужители постоянно выступали примирителями, но всегда без насилия. Конечно, только как послушание митрополиту следует рассматривать действие св. Сергия (невольно приходит на память страшное слово св. Франциска Ассизского: будь послушен, как труп). На св. Алексия было оказано давление государственной властью (по слову Апокалипсиса: “зверь победит святых”): Москва умела к своей выгоде пользоваться силой святости*. Впрочем, мы уверены, что св. Сергий только безуспешно “умолял” князя Бориса. Церкви же закрыты администрацией города.
Вот еще одно темное и страшное место в житии св. Алексия: советники вел. кн. Дмитрия убедили его и св. Алексия призвать тверского князя для примирения в Москву; но здесь князь Михаил был арестован и некоторое время находился под стражей вместе со своими боярами. в большом негодовании уехал он по освобождении в Тверь. В особенности князь был возмущен на св. Алексия; жаловался на него патриарху и говорил: “Великую веру и любовь имел я к этому митрополиту, а так был посрамлен и обманут им”. Это несчастное событие еще сильнее разожгло вражду между Тверью и Москвой. Предполагают, что скорому освобождению Михаила способствовал приезд ордынских князей. Мы же думаем, что митр. Алексий, невольный виновник ареста, денно и нощно упрашивал Дмитрия отпустить князя; и тот, наконец, согласился.
Жестокость воевод Дмитрия нисколько не остывала, а, напротив, увеличивалась. Так, по усмирению мордвы, пленных привели в Нижний и там всех затравили собаками на льду Волги.
И еще одно московское дело, которое произошло тотчас после смерти св. Алексия: как бы духа не хватило совершить его при жизни святого митрополита: на Кучковом поле (где теперь Сретенка) была совершена первая торжественная (публичная) смертная казнь. “Было множество народа и многие плакали”, говорит летописец. Большинство историков не придает никакого значения этому событию, напротив, удивляется, что летописец горестно подчеркнул совершение первой публичной смертной казни. История Москвы так приучила всех к смертным казням, да еще квалифицированным, что невозможно понять, откуда тоска у летописца при столь обыденном явлении. Но древний историк, конечно, знал о чем печалиться. Ведь здесь впервые был нарушен закон “Русской правды” (там сказано: сыновья Ярослава Мудрого - Изяслав, Святослав и Всеволод, собравшись, отменили месть, заменив ее штрафом: то есть они совершенно отменили убийство за убийство (Карамзин, а за ним и другие и называют это полной отменой смертной казни “Русской правдой”; впрочем, о публичной смертной казни вообще и не слыхивало никогда древнерусское законодательство) Но мало того что смертная казнь была нарушением “Русской правды”, она была поруганием завета наиболее чтимого на Руси князя - Владимира Мономаха: “не убивайте ни правого, ни виновного, ибо жизнь христианина священна перед Господом нашим”. Любимый всем народом русский киевский “Домострой” (поучение детям Владимира Мономаха) выкидывался вон и уступал место иному (московскому) домострою, по духу напоминающему византийский судебный сборник: эклогу. Характерной особенностью подобных сборников Византии было уснащение текста цитатами из священного писания, не имевшими ни малейшего отношения к смыслу книги, так как все рубрики наказаний были испещрены членовредительством (отрубание ног, рук, выкалывание глаз). С этой дикой жестокостью и вступила в борьбу “Русская правда”, заменив все византийские казни денежным штрафом; и этой кощунственной лжи (священное писание наряду с мрачным зверством) Киево-Печерская обитель противопоставляла Христову Правду великой милости. Теперь начинала побеждать эклога Византийская. Так отвечала Москва (и еще дерзостнее отвечала, как увидим ниже) на доброту Господа, посылавшего ей в духовную помощь Своих свидетелей верных. Пропасть разверзлась между ними. и вот в конце жизни св. Алексия происходит знаменательное событие.
Митрополит пригласил к себе в Москву св. Сергия. Во время беседы с ним св. Алексий вдруг приказал служителю принести золотой “парамандный” крест и хотел надеть его на св. Сергия. “От юности не носил золота, тем более в старости желаю пребывать в нищете”, - сказал св. Сергий, тем отклоняя драгоценный подарок. Тогда св. Алексий открыл смысл этого подношения: он желает видеть Сергия своим преемником на московской митрополии. Но еще решительнее ответил св. Сергий: “Если не хочешь прогнать мою нищету от твоей святыни, не говори больше о том, что для меня невозможно”.
Как могло возникнуть по видимости столь соблазнительное несогласие между двумя святыми, Т. е. людьми, которыми руководит Дух Святой?
Рассмотрим глубже это событие. Св. Алексий внезапно для св. Сергия хочет надеть на него золотой крест как знак посвящения его себе в преемники. Тут прежде всего изумляет, что св. Алексий даже не спросил у св. Сергия его согласия, а сразу приступает к делу. Почему так? Он привык к его послушанию? Да, это верно; невозможно в данное время найти более смиренного человека по послушанию, чем св. Сергий. Ведь он послан на землю как образ Бога, носившего знак раба. Послушен, как самый верный раб. Раб, но и Бог. И вот вдруг уже не как раб, распятый на земле, а как Бог, воссевший одесную Отца, Глава Церкви, которому дерзают указывать ведомый только Ему Его путь, отвечает устам своего свидетеля верного повелительно: “Не порабощай, если не хочешь, чтобы ушел навсегда из этих мест (так что и не найдешь Меня”). И мгновенно тот, кто в земной церкви поставлен, как ее начальник, митрополит св. Алексий становится смиренным, как последний раб, и замолкает. Добровольно? О да! Ведь тут не такой иерарх, который воображает, что вместе с иерархической властью имеет и власть духовную (повелевать святым}, а два святых, два священника по чину Мелхиседека, посланных в церковь Христову на земле. И один старший, как иерарх в церкви немощного ее состояния, оказывается младшим, как свидетель верный, ибо голос Божий обращается к нему не непосредственно, как всегда со святыми говорит Господь, а через уста другого свидетеля верного и наставляет его и раскрывает Божию волю: ты, желая себе в преемники св. Сергия, не по Божьему решению возжелал этого.
Но неужели предложение св. Сергию сана митрополита было случайностью - ошибкой св. Алексия? Безумие так думать. В жизни святых, т. е. людей, руководимых Духом Святым, не происходит столь грубых случайностей. Нужно думать, что это событие было допущено Богом, как знамение.
Понять это следует так. Приглашение св. Сергия на московскую митрополию жизненно вытекало из обстоятельств того времени и душевного состояния св. Алексия, однако совершенно не входило в Божие промышление о церкви. и св. Алексий, как человек Божий, должен был бы зараиее получить уведомление свыше, что не следует ему вызывать св. Сергия для этой цели. Но Господу было угодно через решительный отказ св. Сергия от сана московского митрополита преподать грозное поучение последующим иерархам русской церкви, и потому изображенное нами выше собеседование двух Божиих людей было допущено. Совсем иначе звучит речь митр. Филарета: “Великий отец наш Сергий, как бы в некоторое вознаграждение православной церкви за то, что не отдал ей в епископство самого себя, в обилии возвращает под сению своею сынов послушания и разума духовного, которых потом избрание церковное призывает к епископству”. Эта путаная, витиеватая речь может быть изъяснена гораздо проще: из Сергиевской лавры вышло 79 архиереев разных санов Филарет называет это вознаграждением Христовой церкви за то, что св. Сергий не согласился быть митрополитом. Мысль эта, конечно, нисколько не умнее той, как если бы кто-нибудь сказал так: гениальный архитектор - гений отказался строить здание в городе, зато множество архитекторов, собравшись из тех мест, где жил гений, выстроили здание и тем вознаградили город за отказ гения. Гипноз “архипастыря” столь велик, что мысль митр Филарета цитируют с благоговением все пишущие о св. Сергии. Тогда как над равнозначащей мыслью все бы смеялись.
Нет затруднений к раскрытию смысла Божия поучения; так говорит Господь: “Святых Моих больше не даю на московскую митрополию, ибо тут не хотят слушаться Духа Святого. В пустыню направлю их, вдаль от ваших царственных мест. И вы, будущие иерархи (не рожденные свыше), со страхом великой ответственности принимайте свой посох, ибо легко здесь впасть в противление Мне, служа земным "владыкам".
Этот голос Божий является испытанием для последующих русских архиереев: для тех, кто больше верит в величие своего епископского звания, чем в правду Христову, он остался гласом вопиющего в пустыне, другим, имеющим уши, чтобы слышать, этот голос уязвляет сердце. “А мы кто? Златоносцы, не годящиеся быть келейниками у преподобного... и больно нам, когда читаем это в житии Преподобного”, говорит Никанор, арх. Херсонский.
Обстоятельства, которые побудили св. Алексия на дело, Богом не предназначенное, и его душевное состояние, порожденное тяжким состоянием гонимой (необходимое здесь определение) церкви, таковы.
То, что мы сейчас будем излагать, названо современниками церковной смутой. Она длилась более десяти лет и кончилась только со смертью князя Дмитрия (1389 г.).
Князю Дмитрию Ивановичу Донскому незадолго до смерти св. Алексия (1387 г.) понравился один священник из Коломны Михаил, человек видной наружности, чрезвычайно красноречивый, умный, начитанный (знал все старинные повести, книги и притчи). Дмитрий сделал его своим духовником, и, когда в Спасском монастыре (в Кремле) освободилось место архимандрита, князь стал упрашивать Михаила занять это место. Михаил долго отказывался. Наконец, князь сказал так: ты видишь, что митрополит стар, а после его смерти мы тебя изберем в митрополиты, только постригись в монахи. Михаил согласился. “До обеда постригли его, а после обеда сделали архимандритом” (в самой передаче летописью этого события слышится ирония: до обеда, после обеда). Но как мог допустить до такого легкомысленного постановления в архимандриты столь высокий церковный человек, как митр. Алексий, ведь без него же не могло состояться подобное дело? Очевидно, ему пришлось уступить, дабы не оказаться в ссоре с власть имущими. Уступить, правда, не в главном церковном, но все же очень чувствительном для благообразия на святом месте. Из того, что летописец, употребив иронию о легкомыслии постановления, ни малейшим словом не обмолвился, что со стороны митрополита было затруднение к нему, мы должны вывести заключение, что Это было нечто обычное: митрополит как бы уже привык уступать молча.
Но то, что происходит далее, раскрывает вообще тягостнейшее положение св. Алексия. Митрополит уступил, но нечестие усугубляется. Стали просить, чтобы св. Алексий назначил себе в преемники Михаила. Просил и сам Донской, просили по его просьбе бояре, просил его брат Владимир. Приставали долго и мучительно. Напрасно отнекивался св. Алексий, ссылаясь на недавнее монашество Михаила, на его неопытность. Дмитрий, привыкший во всем ладить (в свою пользу) с митрополитом, не унимался. Откровенная беззастенчивость постыдного дела: во что бы то ни стало, ради капризного “мне он нравится” - возвести в сан митрополита человека, не только не подходящего, но и в высшей степени (как увидим ниже) недостойного - говорит о нестерпимом страдании, в которое, очевидно, уже давно превратилось правление митрополией св. Алексия. Ведь он был святой, образ Христа, поставлен для доброты, т. е. без всякого насилия блюсти правду, достоинство Христа в церкви. И вот теперь, в конце жизни, от него требуют назначить себе в преемники человека, который несомненно станет делать противоположное всему, для чего послан был в церковь свидетель верный св. Алексий. Т. е. предлагают, если можно так выразиться, хватая за горло, самому уложить в гроб Божие дело на Руси, или, иначе сказать, вбить гвозди в руки и ноги вновь распинаемого Христа в Его церкви.
По существу дела, о том, кто должен принять митрополию в Москве на основе церковного благочиния, не могло быть и речи. Давно уже патриархом Константинопольским (который в то время ставил и благословлял митрополитов на Руси) был поставлен в Южную Россию, в Киев- Киприан, он, по благословению патриарха, и должен был принять митрополию всей Руси после смерти М. Алексия. Но Дмитрий наотрез отказался принять Киприана и требовал Михаила, своего любимца.
Конечно, м. Алексий никогда ,не забывал, кто ему назначен законным преемником, но он видел, что церковное послушание все равно будет нарушено и предстоит нечто гораздо худшее.
В отчаянии, как бы ища спасения, мысль его остановилась на бесспорном, казалось бы, решении вопроса. На Руси жил всеми чтимый праведник и чудотворец. Назначение его преемником митрополита заставило бы умолкнуть противящихся, ибо в те времена на верхах еще чрезвычайно считались с теми, кого весь народ почитал святым. Мысль о св. Сергии как митрополите овладела изнемогающим в борьбе св. Алексием.
Из того, что св. Алексий задумал дело, которое Бог не благословлял, мы видим на жизненном примере, что антихристовы силы, накопившиеся в церкви, могут помрачить даже сознание святых, как бы на момент ввергнуть их в бездну неправедности. Но на помощь им приходит благодатная сила Духа
Святого в данном случае, решительный отказ св. Сергия она трезвит их и возвращает на стезю Господню (эта благодатная помощь могла бы явиться и до вызова св. Сергия, но Богу на этот раз было угодно, допустив невозможное, дать поучение будущим векам).
Отказавшись от сана, св. Сергий обещал поговорить с Дмитрием и посоветовать ему не противиться приезду на митрополию Киприана.
Однако советы его не были приняты. Вскоре св. Алексий скончался (1378 г.). Св. Сергий снова обратился к князю, убеждая его принять м. Киприана, и опять безуспешно. Между тем м. Киприан уже ехал в Москву и с дороги послал письмо св. Сергию и его племяннику Феодору, игумену Симоновского московского монастыря, извещая их о скором прибытии и о своей радости свидеться с ними и насладиться духовной беседой. Святые послали на встречу Киприану гонцов, но последние по приказанию Дмитрия были возвращены людьми князя. Когда Киприан приехал в Москву со свитой и багажом, то был арестован боярином Никифором, голодный и полураздетый заключен на ночь в сырую клеть, а на утро с позором на клячах выслан из города; .лошадей и весь багаж митрополита и его свиты отняли. Как Киприан жаловался во втором письме св. Сергию: “выслан с позором без обуви и даже без сорочек”. Митрополит с горечью спрашивает св. Сергия: “Как же вы, отрекшиеся от мира, видев такую злобу, умолчали, почему не растерзали свои одежды и правду не свидетельствовали перед царем? Ведь я, Бог знает, любя ехал к князю, от чистого сердца, как законно поставленный высшим иерархом”. На это длинное и жалобное письмо ответил св. Сергий и смягчил сердце Киприана. В третьем письме к св. Сергию Киприан благодарит его за утешение и за то, что он признает его правоту. и заканчивается так: “а вы не тужите, молите Бога, чтобы нам свидеться и утешиться весельем духовным”. Письма св. Сергия к м. Киприану не дошли до нас. Иначе мы, конечно, узнали бы, как “тужил”, т. е. страдал св. Сергий от прихотей самодержавства князей. И как тяжело было для святых общение с высокопоставленными людьми того времени. Письма св. Сергия пропали. Понятно, почему пропали: необходимо было сохранить весь блеск ореола победителя на Куликовском поле и незапятнанность отношений между Дмитрием Донским и св. Сергием Радонежским.
Когда Киприан был изгнан, Михаил, про которого летописец говорит, что никто не был в такой чести и славе от великого князя, как он, ни в чем ему не было отказа, все почитали его, как царя какого, и все любили - Михаил вошел в митрополичий двор, оделся в митрополичьи одежды и начал обращаться и даже наказывать духовенство, как митрополит. Не предполагая ехать в Константинополь за посвящением к патриарху, он просил князя созвать собор, как это бывало иногда на Руси, и избрать его тут же в Москве. Собор был созван, но на нем суздальский епископ Дионисий обратился с упреком к
князю, что он нарушает традиции церкви поставлять митрополитов в Константинополе. и Дмитрий, несмотря на все свое пристрастие к Михаилу, не осмелился настаивать на его избрании без согласия патриарха. Михаил стал готовиться к отъезду. В это время Дионисий получил грамоту от патриарха с
просьбой приехать в Константинополь по некоторым церковным делам. Так как Михаил подозревал, что Дионисий тоже хочет стать митрополитом, он просил арестовать его. Дмитрий посадил Дионисия под крепкую стражу. Тогда Св. Сергий поручился за Дионисия, тот был освобожден и, исполняя послушание, тайно уехал по Волге к патриарху. Михаил очень рассердился. Главным виновником во всем он считал св. Сергия, которого вообще не любил, как своего злого врага, в свое время убедившего митр. Алексия не назначать его, Михаила, своим преемником (так это ему казалось).
Уезжая с большой свитой в Константинополь, Михаил громко выражал свое негодование и грозил по приезде срыть до основания весь монастырь св. Сергия. Однако дни его были уже сочтены. Предузнав это Духом Святым, св. Сергий сказал: “Михаил не получит желаемого и Константинополя не увидит”. Действительно, достигнув Константинополя, любимец Дмитрия, уже в виду гавани вдруг занемог и умер.
После смерти Михаила Дмитрий принял Киприана, впрочем, через два года снова изгнал его за то, что во время нашествия Тохтамыша Киприан укрылся у князя Тверского, которого Дмитрий считал своим врагом. Только несколько лет спустя, уже после смерти Дмитрия (1389 г.), сын его Василий окончательно водворил Киприана на принадлежащем ему престоле.
Обо всех этих достопамятных событиях пишут все историки, и светские и церковные, некоторые останавливаются на них довольно долго, но вот что изумительно: никто не придает им общего значения, все эти события как бы сами по себе, вынесены за скобку, оцениваются без всякой связи со всеми происходившими тогда, ни малейшей тени не падает на счастливого победителя на полях Куликовских. Это, конечно, потому, что Куликовская битва считается величайшим событием всей русской истории, и в этом событии как бы тонет все происходившее в те времена: и жизнь и деятельность людей получает оценку с высоты победы на Куликовском поле. Историк Ключевский резюмировал это общее мнение в своем очерке о Сергии Радонежском так: “Народ русский погибал от недоверия к своим силам, от унижения своего перед татарами, и вот Куликовская битва неизмеримо подняла его дух, дала ему крепость, вернула способность бороться за развитие своего государства, после этого Россия быстрыми шагами идет к высшему существованию, могуществу. Одним словом, Куликовская битва имеет великое нравственное значение. Главная заслуга св. Сергия как святого состоит в том, что он как бы подготовил, вдохнул силы в русский народ, чтобы тот решился на битву, и, благословив Дмитрия Донского, тем обеспечил ему победу”. Интересно отметить, что это свое слово о св. Сергии Ключевский впервые произнес на торжественном собрании Московской духовной академии, и с тех пор церковные писатели подобострастно цитируют его, когда пишут о св. Сергии.
Вот жесточайший материалистический взгляд на жизнь христианского народа. Нет ничего более обидного для церкви Христовой, как житие ее великого святого, посланника Христа в Свою церковь, стилизовать под какое-либо мирское событие, в особенности под битву.
Рассуждение духовное будет обратно материалистическому. Никакая битва не имеет в христианском обществе нравственного значения, и никогда святые не принимают ни малейшего участия ни в подготовке победы и не отвечают за поражение - это зависит от физических сил государства и от его судьбы.
Напротив, молитвы святых во времена, Божиим делам благоприятные (т. е. при склонности христианского народа к доброте), всегда рассеивают грозные тучи, так что никакая битва даже и невозможна.
Благословению св. Сергия придают совсем не тот смысл, который оно имело*. Оно не было благословением на битву (такое выражение даже непонятно с духовной стороны). Просто св. Сергий не отказался благословить Дмитрия по его просьбе перед трудным походом. И все святые не отказывают в подобных случаях в своем благословении. Св. Сергий ободрил Дмитрия, как всякого, который подвергается смертельной опасности. Он молился о сражающихся, но так молятся все христиане за братьев в трудные и мучительные для них времена. Также извращено отправление на битву иноков Пересвета и Ослаби, будто бы св. Сергием. Духовный человек не мог послать сражаться физически тех, которые дали обет бороться с врагами только духовно. Дело, очевидно, было так; у бывших воинов возгорелось сердце при виде воинственно бряцающих оружием княжеских людей, собравшихся на битву, и они возжелали следовать за князем. А так как свобода ни от кого не отнята, то они и исполнили, что хотели. Раболепие московских историков перед всем, что, по их мнению, способствует возрастанию мощи государства, стилизовало это событие, как им нравилось.
Однако благословение совсем не то, что предсказание, и ничего общего с ним не имеет. В Печерском монастыре дважды в разное время благословляли князей перед битвой с половцами, и оба раза святые предсказывали князьям поражение: Изяславу с братьями в 1068 г. при реке Альте; далее Святополку Изяславовичу и Владимиру Мономаху в 1094 г. при реке Стугне.
Предсказание не есть обещание даровать или вымолить победу. Предсказание есть только видение судьбы данного человека или всего народа.
Похвальба так называемым великими победами в русской истории приучила нас смотреть чрезвычайно односторонне на Куликовскую битву и на причастность к ней св. Сергия с его благословением. Если беспристрастно изобразить условия, при которых произошло благословение, и затем картину самой битвы, то увидим нечто, скорби достойное, а не радостное.
Прежде чем выяснять условия, при которых произошло благословение, отметим, что положение России во времена Донского было благоприятное: татарская орда разлагалась (достаточно прочитать, как ханы свергали друг друга, действовал яд, сыновья убивали отцов, чтобы в этом убедиться). Напротив,
Москва давно уже стала богатеть и усиливаться. Неверно, что русские, как прежде, трепетали перед татарами. Они уже научились одерживать победы. Так, за два года до Куликова татары потерпели большое поражение от русских при реке Воже. Историк С. Соловьев говорит: “От страха перед татарами русский народ начал отвыкать со времен Калиты, когда прекратились (благодаря миролюбивой политике Калиты) их нашествия и опустошения; возмужало целое поколение, которому чужд был трепет отцов перед именем татарским. И сам Дмитрий вырос в неповиновении хану”.
Дмитрий Донской является перед походом в обитель св. Сергия. Для чего? - спросим мы. К святым, имеющим Духа Святого, приходят перед важными решениями, советоваться, чтобы их выслушать и поступить, как они скажут. “Вам должно нас слушаться”, - сказал в свое время св. Феодосий Печерский князю. Ведь если у святых спрашивают о каком-нибудь деле, то через них отвечает Дух Святой - Божие помышление о данном положении вещей. И вот, что же мы наблюдаем! Дмитрий Донской торопится, он с трудом соглашается отстоять обедню и отказывается после обедни идти в трапезную откушать, чтобы потом поговорить с св. Сергием. Он очень волнуется. Велеречиво говорит подобострастный церковный историк в оправдание самодержцу: гонцы один за другим приносят ему известия о приближении Мамая. Придя в обитель за советом у Духа Святого, можно было бы гонцам приказать малое время обождать у ограды. Св. Сергию приходится убеждать князя не торопиться. Невольно возникает сомнение: не пришел ли князь уже с готовым решением: во что бы то ни с тало принять битву, а св. Сергию, как молитвеннику (у каждого свое занятие), надлежит только помолиться и благословить. Это невольно напоминает будущих воинственных христолюбцев: “ты знай служи молебен на победу, не твое дело рассуждать о делах воинских государственных”. Но здесь еще не последующие покорные не Духу Святому, а земным владыкам подобострастные или, напротив, забитые и безмолвствующие священнослужители, здесь великий святой посланник Христа. У него достаточно силы убедить нетерпеливого воина (если уж он сам пришел) выслушать некоторые святые слова. И вот что сказал Дух Святой устами великого святого Донскому: сражение, если оно будет допущено, явится небывалым по кровопролитию - не лучше ли (вежливость Духа Святого: не приказание, даже не настойчивый совет, а ласковое убеждение) покорностью и данью умиротворить татар: “Прежде, господине, пойди к ним с правдою и покорностью, как следует по твоему положению покоряться ордынскому царю”. Дмитрий молчит. И тогда св. Сергий снова начинает говорить, делает как бы намек: “Ведь и Василий Великий утолил дарами нечестивого царя Иулиана и Господь призрел на смирение Василия и низложил Иулиана”. Но не внемлет Донской. И св. Сергий говорит уже открыто: “Враги хотят от нас чести и злата, дадим это. Отдай им, господин, честь и злато, и Бог не попустит им одолеть нас: Он вознесет тебя, видя твое смирение, и низложит их гордость”. Вот какова была беседа св. Сергия с князем Дмитрием. И если историк имеет хотя бы малейшее представление, что такое христианство, Кто есть Дух Святой и кто посланник Божий (святой) в церкви Христовой, он обязан сделать правдивый вывод: Господь устами св. Сергия просил земного владыку не проливать понапрасну реки человеческой крови, а положиться на волю Божию, отдав честь и золото Мамаю, и при этом Господь обещал (вот где истинное предсказание, но уже не судьбы, а великой награды за послушание слову Духа Святого) полное сокрушение силы татарской. Как? Конечно, чудом Божиих судов.
И вот что необходимо еще принять к сведению. То, что советовал св. Сергий Донскому, вполне соответствовало завету предков кн. Дмитрия: и Александр Невский, его прапрадед, и его дед, Иоанн Калита копили силу, не растрачивали ее, жалели жизни христианские: в опасных случаях предпочитали платить не жизнями, а деньгами. Но не только предки, но и потомки Донского поступали так же: Василий (сын Дмитрия) одержал бескровную победу над несметными полчищами Тамерлана. Но если эту последнюю, как мы показали в 13-й главе, можно назвать чудом Божиим, то бескровное поражение Ахмата, царя ордынского, правнуком Дмитрия Иоанном III следует приписать исключительно выдержке этого государя; зная, как все требовали от него кровопролития, например жестокое послание к Иоанну III архиеп. Ростовского Вассиана, изумляет святое хладнокровие этого князя.
Дмитрий не послушался совета Божия и, таким образом, вступил на путь судьбы, подвергая действию судьбы и государство, за которое он ответствен. Истинный христианин, т. е. руководимый Духом Святым, идет, как зрячий, путем Божиим; христианин, не желающий послушания, подобно язычникам, увлекается слепой судьбой. Судьба бывает счастливая и несчастная, и характерной особенностью жизни по судьбе является участие в ней несчастных или счастливых случайностей, игры
стихий. Житие сохранило нам важную подробность. Когда св. Сергий говорит слова Божии, призывает Дмитрия к смирению и возвещает великую милость за это смирение - низложение врага, то житие не упоминает, каким голосом было произнесено это увещание: очевидно, простым, всем слышимым. Но, когда Дмитрий прощается со св. Сергием, предпочитая свою волю, а не Божию, св. Сергий вдруг наклоняется к нему и шепчет: ты победишь. Шепотом передаются слова стыдные, которые неприятно говорить вслух. В чем же здесь дело? Св. Сергий, конечно, имеет дар ведения судеб людских. По любви к ближнему он сообщает и Дмитрию его судьбу. Но в сравнении с только что возвещенной Божией волей, это дело личное, жалкое и произносится оттого шепотом.
И вот на поле Куликовском сбывается эта шепотом предсказанная победа, но какой страшной ценой и поистине вследствие счастливой случайности - игры стихий. Об этом сообщают все учебники истории. Происходит разговор между двумя начальниками засадного полка, разговор потрясающий: молодой князь Владимир в отчаянии, следя за битвой, говорит воеводе Волынскому: смотри, смотри, все христианские полки лежат мертвыми. Почему мы стоим? Но опытный воин предвидит возможность поражения и засадного полка. Он надеется, что ветер переменится и перестанет дуть в лицо русским. И ветер меняется: русские одержали победу. Блистательную?.. Когда "сочли живых, то оказалось, что их 40.000, а было 400.000 - 360.000 пали. Тогда ведь не сотнями миллионов исчисляли население и даже не десятками. Страшно оскудела Русская земля.
А золото, которое не хотел отдать Донской, пришлось в течение пяти лет все отдать татарам, ибо пять лет хан Тохтамыш грабил и уничтожал беззащитную страну.
Помимо непослушания святым, Куликовская битва была в государственном и воинском смысле ненужной жертвой. И без нее, как было сказано, Россия справилась с татарами. Эта битва была неосторожностью или, вернее, удальством, игрой крови в Дмитрии древних викингов, его предков. Полтораста лет перед тем удальство Мстислава Удалого в роковой битве при Калке кончилось ужасным поражением русских. Судьба Московского государства была счастливее судьбы Киевской Руси, и удальство Дмитрия принесло ему великую славу на многие столетия и кажущуюся славу Москве. Но все царствование Дмитрия было великим поражением святых на Руси. И только в момент смерти блеснул благодатный луч. Об этом позднее.

* * *

Не победой на Куликовском поле знаменуется время, нами изображаемое, а вот именно теми событиями, которые тогдашние люди называли церковной смутой. с точки зрения житейской и материалистически-государственной события эти ничтожны и не имеют никаких последствий, ибо у кого из князей не было фаворитов, позволявших себе беззакония, все это не мешало государству богатеть и усиливаться и даже “духовно” (в противоположную сторону святости) развиваться. Во времена глухие и безнадежно материалистические такие события, конечно, ничего не прибавляют и не убавляют в общей отвращенности от Христа.
Но время, о котором мы говорим, было святое время, и события, нами изображаемые, имеют поэтому зловещее и страшное значение.
Тогда в церкви русской сиял неземной свет, не через одного человека, а через многих. Эти светила Духа Святого преображают, если можно сказать, весь воздух. Жить становится радостно, блаженно, необычайно легко. То, что советовал ап. Павел: “всегда радуйтесь, непрестанно молитесь”, не требует никакого труда: сами легкие наполняются радостью, и из уст исходит славословие: Бог любящий близко.
Кто же такой был Михаил, общество которого князь Дмитрий предпочел святым, приблизил к себе, сделал духовником, с которым, можно сказать, не расставался? Михаил сам себя превосходно характеризовал, сказав, что св. Сергий его враг. Что же мог дать такой человек Дмитрию? То, что нравилось князю. Таких священников впоследствии было много и на западе и на востоке: домашний придворный священник. Заимствуя краски из самого предмета, можно сказать по-современному: утром Михаил мог отслужить обеднишку, вечером перекинуться в картишки, но в особенности незаменим он был на веселых пирушках, знал много священных повестей (тогда и пирушки не обходились без священных историй), среди обычного благочестивого рассказа умел ввернуть и нечто затейливое и смешное. На исповедях Михаил чрезвычайно благорасположен к властителю, с советами никогда не приставал к самодержцу.
Что же зловещего в этой заурядной фигуре? То, что он был ставленник царства противления.
В благодатные времена Бог говорит людям: “Через Свои светильники я зажег в мире Мой свет кто хочет Божьего счастья, приходи и бери”. Но, конечно, чтобы чувствовать это счастье, необходимо серьезное желание изменить жизнь. И вот всесмешливый ад спешит показать свое: законно поставленный священник не требует никакой перемены жизни можно по-прежнему жить очень весело и смеяться.
Ясно обозначились в церкви два духовно противоположных направления. и второе направление начинает неистово требовать: митрополитом пусть будет наш. Конечно, нашему время придет, оно уже почти пришло, если столь безумно вопиет о своем праве. Однако Бог, пославший в мир сонм святых, пока свет их еще светит, не позволяет шутить. Вот причина внезапной смерти Михаила на виду у Константинополя цели его поездки: успех антихристова духа еще пресекается силой Божией. Говорят, что эта смерть сопровождалась чудом: корабль с Михаилом вдруг остановился и не мог двинуться дальше, несмотря на все усилия гребцов, пока Михаил не умер. Трудно также чем-нибудь иным, а не святостью времени объяснить смерть князя Дмитрия этого крепкого и сильного человека - в столь молодых годах (38 лет). Как известно, смерть преждевременная является как бы неким умилостивлением за грехи. Сонм святых вымолил своему князю подобие мученического венца.

* * *

Дмитрий, конечно, не был один. Он был только видимый образ разделившейся внутренне церкви. У летописца читаем: все любили Михаила. Кто же это все? Неужели святых уже не любили тогда на Руси, ибо ведь невозможно любить искренне и Михаила и Алексия с Сергием. Под всеми разумеется правящий класс русского общества. Этот класс стал тогда грубо и злостно выделяться из среды русского народа. Вместе с появлением в Москве государственного самосознания, этого нового фактора на Руси, перед которым благоговеет ученая, насквозь пропитанная материализмом история, ;стала возрастать у людей непростого звания глупая вера в свою значительность и свою великую важность для государства и вместе с тем пренебрежение к меньшой братии христианской. Государственное самосознание поедало сознание церковно-христианское. В киевской Руси, где почти не было государственности, народ сознавал свою общую связь, как братскую - членов церкви Христовой. и князья и бояре были также братья, хотя им и воздавалась честь княжеская и боярская, но по любви, а не по принуждению. И они правили народом и держались соответственно этому народному представлению о власти. Власть хамская там была бы не только невозможна, но и непонятна. Здесь она появилась и стала возрастать не по дням, а по часам. Теперь в высшей степени стало нравиться начальствовать, владычествовать, угнетать, душить, давить всех, кто был ниже рангом. Вместе с тем рос вкус к розге, плетке, к членовредительным наказаниям и далее ко все развивающимся и все утончающимся пыткам. Византия одерживала победу над русскими, в свое время совершенно удалившими из христианского сознания византийское безобразие.
Насколько московское государственное самосознание возвышало дух знатных и богатых и сильных, настолько оно принижало, отнимало веру в свои права, в свое христианское всем равное значение у простого народа. Народ несчастливо подпадал под немилосердную власть возгордившихся государственных строителей, уверовавших в мощь государства и переставших верить в силу церкви Христовой.
Те, которые любили Михаила, на самом деле любили только самих себя, Ибо он был то же, что и они. Но они хотели любить святых так же, как и Михаила. Нетрудно любить святых, ибо они сама любовь, Христос, в них живущий. Пользоваться любовью святых- это ко всем прочим земным наслаждениям прибавлять и счастье дышать и радоваться воздухом небесным.
Но трудно, мучительно трудно было святым с этими людьми. Ведь святые знали, что эти люди обижают меньшую братию, что все хуже и хуже живется незнатным, простым жителям Московского царства, что сильные всячески стараются обогатиться за счет слабых. Обличать? Но ведь христианское обличение - это любовный призыв к покаянию, оно пробуждает желание изменить свой образ поведения - только в таком смысле обличение возможно. Святые не обличают (кроме особых моментов, указываемых им Духом Святым), если они чувствуют возможность противления и, значит, возможность ожесточения обличаемого. Феодосий Печерский плакал, когда кого-либо обличал, но почему он плакал? Конечно, не от умиления перед собственным поучением, а потому, что слова его растворялись в сердце обличаемого, потому что обличаемый внутренне давал обещание Богу исправиться. Сердце Феодосиево чувствовало сердце грешника, обращающегося к Богу, и оттого плакало от радости. Но сердца сильных в Москве холодно выслушивали слова поучений святых, Всякое строгое обличение могло вызвать в них злобу, сильнейшее противление. Они хотели ласки, только одной ласки от Божиих людей и не терпели противоречия.
Но самое тяжкое: они требовали ласки. Если святой жил вблизи, они не оставляли его в покое, они приходили к нему, звали к себе, домогались его участия в своем жизненном обиходе. Как впоследствии москвичи любили, чтобы на званых обедах и ужинах у них присутствовал хотя бы какой-нибудь генерал, чтобы по воскресеньям после обедни подавали у них пирог, так любили они тогда на все домашние праздники, именины, крестины и пр. залучить к себе святого человека, хотя бы даже, как это было впоследствии, и юродивого.
Св. Сергий изначала жил в дебрях леса, но другой великий святой того времени Кирилл Белозерский тридцать лет прожил в Московском Симоновом монастыре (на Белоозеро ушел 60-ти лет) . и по житию видно, как мучительна была ему московская близость, как спасался он от богатых гостей то послушанием в пекарне, то уходя в безмолвие кельи, то отказом от игуменства. И наконец, житие прямо говорит: посещение богатых и знатных лиц столь угнетали дух, что Кирилл слезными молитвами возопил к Богоматери указать ему иное место жизни. И, как мы говорили, услышал от иконы голос и увидел то место на Белоозере, куда вскоре и переселился. Поселившись там, он отказывал тем из знатных, которые хотели видеть его: “Извещаю тебя наперед, что нельзя тебе видеть нас: оставлю монастырь и уйду, куда Бог наставит, - писал Кирилл звенигородскому князю, пожелавшему посетить Кирилла. - Был у нас брат твой, князь Андрей, но здесь его отчина и нам нельзя было не отдать поклона своему государю. А твоей отчины здесь нет”.
В житии Дмитрия Прилуцкого читаем: о переяславском подвижнике (в городе Переяславле-Залесском) узнал Дмитрий Донской и просил его быть восприемником его детей, за что удостоил щедрых даров, но св. Дмитрий, бегая славы человеческой, сказано в житии, - решил удалиться в глухое место и ушел за Волгу в вологодские леса.
От княжеских ласк и любви далеко бегут московские святые. Стоит сопоставить с этим бегством от знатных постоянное пребывание у св. Феодосия Печерского киевских князей и его собственное частое посещение дворцов, чтобы понять глубокую разницу обоих периодов жизни русской церкви.
“Дмитрий Прилуцкий для богатых и знатных не прерывал своего молитвенного правила”, сказано в житии. И все святые не любили за чем-либо обращаться к богатым. На св. Сергия братия возроптала до того, что один из них от лица всех сказал: “Приходится умирать от голода, потому что ты запрещаешь просить у имущих; немного потерпим и все уйдем отсюда”.
Кирилл Белозерский, когда братия понуждала его послать к помещикам за хлебом, отвечал: “Бог и Богородица не забудут нас - иначе зачем и жить на земле”.
С людьми слишком навязчивыми с своей милостыней вот как говорил святой: “Сын мой, ты сегодня доставил нам воз хлеба, но отвези его обратно домой: у тебя есть работники, напитай прежде рабов своих, а остатки, если что останется, привези нашей нищете, и тогда будешь истинным милостивцем”.
Удаляясь от сильных, святые продолжали болеть сердцем об угнетаемой меньшой братии. И как только доходил до них слух, что некто порабощает свободных людей, что другой жестоко обращается со своими домашними, третий плохо кормит рабов, они тотчас слали послание, не взирая на то, кто были
эти люди: князь, боярин, разбогатевший разбойник: “Богач, ты зажег на светильниках храма свои свечи. Но вот сюда же пришли обиженные тобою рабы, сироты, вдовы с воздыханиями Богу на тебя. Они слезами своими погасят твою свечу. Лучше бы тебе не обидеть их, чем освещать храм. Лучше помогай тем, кого ты обидел. Лучше сделай рабов твоих беспечальными, чем Богу приносить неправедно собранное имение”.
Или: “Кто будет продавать детей свободного человека – те обрящутся кровь неповинную продающими и взымется от руки их кровь та перед Богом на страшном суде: лучше бы им не родиться”. Или: “Лишние деньги за выкуп от неволи - бесконечная беда, непрестающие слезы, немолчное воздыхание, несогретая зима, неугасающий огонь”. Или: “Кто думает, что покупкой могилы близ церкви умилостивил Бога, напрасно думает. Если обидчик и грабитель положен даже около самого алтаря, то обиженный, пришедши, возопиет на него к Богу со слезами”. Св. Кирилл Белозерский писал Василию I, князю московскому: “Если князь согрешит, то причиняет вред всему народу. Слышал я, что у тебя великое несогласие с твоими сродниками, князьями суздальскими, ты выставляешь свою правду, а они свою, кровь христианская льется. Осмотрись, государь. Если они будут просить мира, Бога ради, окажи им милость, покажи им любовь и сострадание. Никакая власть княжеская не может избавить от суда Божия”. Князю Можайскому он писал: “Не ленись сам давать управу крестьянам: это вменится тебе выше поста и молитвы”.
Не один какой-нибудь из святых писал такие послания, а все они: и Кирилл Белозерский, и Антоний Сийский, и Корнилий Вологодский, и Александр Свирский, и Зосима Соловецкий, и Савва Вишерский и многие. А св. Сергий Радонежский? Писем как будто не осталось. Но мы уже говорили, что письма к митр. Киприану св. Сергия исчезли, и мы высказывали предположение почему: дабы не расстроить стилизованной последующими церковными писателями дружбы св. Сергия с князем Дмитрием; также и здесь могли опасаться, что обличение св. Сергием высокопоставленных лиц может дать дурной пример и сделаться соблазном в те времена, когда всем церковным людям было как бы уже вменено в обязанность или молчать, или раболепствовать перед всякого рода государственной властью.
Оттого эти обличительные письма, если они существовали (а они, наверное, существовали: почему св. Сергий должен был в этом случае отличиться от других святых своего времени и не исполнять того, что вменено церковно в высшую похвалу трем великим отцам церкви: царей обличители безбоязненные), то исчезли, подобно письмам св. Сергия к м. Киприану о князе Дмитрии. Потому то и стало возможным в житии и подвигах св. Сергия писать под рубрикой “Пр. Сергий охранитель и споручник самодержавия Русских Государей” такие вещи: “Как не признать, -замечает один внимательный к путям Промысла Божия исследователь, - как не признать в этом (подписи св. Сергия под духовным завещанием князя Дмитрия) особого благоволения Божия к Самодержавию (почему с большой буквы? - Автор) и ко всем верным оному сынам России! Русский народ так и понял это и доселе в лице преподобного Сергия чтит особенно великого и сильного молитвенника за своего Самодержавного Царя, Его Августейшую Супругу и старшую богоросленную ветвь, именуемую в отличие от всех других Государем Наследником Цесаревичем».
Достигали ли всегда цели святые послания? Это трудно выяснить. Однако Дух Божий не напрасно располагает свидетелей верных к обличению через послания. Обличение лицом к лицу, как мы говорили, редко действует на сильных мира сего. Причину этого в евангельской книге “Деяния апостолов” раскрывает нам некто, выразивший свое мнение об ап. Павле, о личном воздействии апостола и о воздействии через его послания: “В посланиях он (ап. Павел) строг и силен, а в личном присутствии слаб и речь его незначительна”. То есть, конечно, речь кажется незначительной этому некто. Почему? Очевидно, обличаемый некто принадлежал к роду, о котором мы говорили, - к сильным мира сего, мало чувствительным к Доброте. Речь апостола была смягчена (как бы ослаблена) его добротой, в писании же хранится все грозное значение Божиих судов.
Впрочем, послания святых имеют еще одно важное действие. Именно для простого народа, ради которого (чтобы вызвать милость или, по крайней мере, снисходительность к нему) они писались. Благодаря этим посланиям народ знал, что у него есть святые заступники. и потому не было у малых сих такой беспомощности, чувства Божией оставленности, какое явилось позднее, когда сильные в государстве победили и заставили замолчать святых.
Помощь святых обижаемому простолюдину была не только духовно-нравственная, но и как бы физическая, непосредственная. Святые уходили из центра в дебри незаселенных мест. Вслед за своими заступниками двигался и простой народ. Он шел с заветными топором, косой и сохою – неприхотливыми орудиями своего благословенного труда. Раскидывал вокруг келий отшельников свои селения, веря, что святые защитят его от порабощения сильных. и действительно, в те времена всеобщего почитания Божиих людей и царская власть, и рука сильных слабели и сюда не простирали своего могущества. и когда снова как бы гонимые шумом, доносящимся из центра, великие отшельники, поручив выросшие вокруг них обители своим преемникам, шли далее в неведомые страны, куда, по выражению древнего русского земледельца, ни топор, ни соха не ходили, народ следовал за своими Божиими покровителями и опять населял вокруг них села, деревни и новые починки. Не Сам ли Христос, гонимый в лице Своих Меньших братьев, все дальше отходил от тех городов, где Его сила менялась на силу гремящего, строящегося и самодовлеющего государства? и кто был достоин, искал и находил Его.
Когда же заселится вся, казалось, бескрайняя русская страна и некуда будет уходить святым, вместе с ними исчезнет Христос, скрывшись в глубине душ верного русского народа. А в видимости останется византийски великолепная с бесчисленными - в золотых маковках - храмами русская православная церковь, возглавляемая людьми с драгоценными панагиями и золотыми крестами на груди, от которых в это святое время отказался святой Сергий Радонежский.

* * *

Литература, и светская, и церковная (т. е. писания священнослужителей разных рангов), одной из главных заслуг св. Сергия считает основание им многих монастырей: “преп. Сергий был великий устроитель монастырей... Он пользовался всяким случаем завести обитель, где находил то нужным” - говорит один светский историк. “До 70 монастырей основано учениками св. Сергия и учениками его учеников”, - восклицает другой церковный писатель. Как мы цитировали из первоначального жития св. Сергия: “уходя в дебри леса, он не думал строить обители, не желал собирать вокруг себя братью, он хотел только укрыться навсегда от мира людей”. (То же самое мы цитировали и о других святых того времени.) Что же, значит, святые изменили своему первоначальному нежеланию строить монастырь, а св. Сергий даже стал поступать обратно: всюду строить обители?
Обратимся за разъяснением к житию св. Сергия. Через два-три года после его переселения в дебри леса начали приходить люди, прослышавшие о его подвигах и желавшие жить рядом с ним. Св. Сергий сначала отказывал, ссылаясь на трудности лесной жизни, однако их неотступные просьбы склонили его к разрешению, он даже помогал им строить домики для жилья. Невозможно назвать монастырем первоначальную жизнь будущих иноков: в течение 10 лет они даже не имели игумена и пресвитера. Только 26 лет спустя, в 1372 году, по грамоте константинопольского патриарха и благословению митр. Алексия, к которому св. Сергий обратился за советом о предложении патриарха, введен был общежительный устав - событие это и следует рассматривать как начало монастыря.
И тотчас обнаружилось, насколько истинное монашество было не по нраву многим собравшимся к Сергию. Житие говорит об этом просто: “иноки того времени не любили общежития” - иначе сказать, любили устраиваться с своим хозяйством, как кому вздумается. Разница между Киево-Печерской братией и братией св. Сергия была большая. Сколь кротко и с любовью, было там принято решение св. Феодосия ввести устав, настолько здесь общежитие казалось неприемлемым, даже вызвало раздражение. И это раздражение обратилось на самого св. Сергия (хотя и не по его инициативе вводился устав). И вот св. Сергий уходит из собственной обители*; в житии сказано: “Игуменство не привлекало, а тяготило смиренного Сергия; тем менее желал он управлять такими, которые не желали его управления. Предоставляя своевольных суду их совести, преподобный, никем не замеченный, вышел из обители, где прожил 32 года”. Ничем не замеченный! Но могло ли быть так, если бы братия по-настоящему любила св. Сергия: любящее сердце стережет любимого, разве даст оно уйти ему незамеченным в скорби и унижении; с целью уйти навсегда!
Придя в Кинелу к своему другу Стефану Махрицкому, св. Сергий не думал о новой обители, а просил Стефана указать ему, где удобнее поселиться для безмолвия. Скоро нашлось прекрасное место на реке Киржач. Но опять стали приходить желающие приютиться около Божьего человека: приходили и из оставленной Сергием Троицкой обители, приходили и со стороны. Скоро возникает нечто вроде обители, строится церковь. Только через четыре года св. Сергий вернулся в первоначальное место своих подвигов, а на Киржаче остался игуменом Роман.
Мы должны обратить самое серьезное внимание на причину обратного возвращения св. Сергия. Была ли это тоска и любовь, по оставленной братии? Что такое тоска? Это ответная любовь .любимого душе любящего, это желание, иногда непреодолимое, снова увидеться и жить вместе. Св. Сергий был образ Господа Иисуса Христа, значит, сама любовь. Если бы оставленная братия любовно простирала к нему руки, сердцем звала его - мог ли устоять любящий пастырь, а ведь он был избранный Богом пастырь (не людьми, как большинство священнослужителей, а Богом)! Мог ли он четыре года не откликнуться на их зовущую любовь? Нет, конечно, давно бы соединился с любящими. Вернулся же он по распоряжению высшей иерархической власти. В житии сказано: “Оставшиеся в обители сначала
обращались к св. Сергию, но когда он не согласился вернуться, они послали ходоков к митр. Алексию, прося его содействия к возвращению Сергия. Митр. Алексий отправил в Киржач двух архимандритов, и св. Сергий ответил, что он всегда послушен митрополиту. Стилизованное житье, конечно, говорит о том, что братия не могла переносить разлуки с игуменом и оттого обратилась за содействием к митрополиту. Что братия хотела возвращения св. Сергия, это, конечно, не подлежит сомнению, но вот вопрос: какая причина была этому хотению? Мы уже сказали: если бы то была любовь, св. Сергий вернулся бы и сам.
Причину истинную найти нетрудно: без св. Сергия обитель, конечно, стала скудеть и, кроме того, вероятно, подвергаться всеобщему изумлению: от братии ушел святой человек.
Не любовь, а соображение высшего иерархического управления (быть может, начавшийся соблазн: возмущение народа на монашествующих без "любви) послужило основанием вторичного соединения св. Сергия с оставленной братией. Здесь как бы опять расходятся внутренние желания двух святых. Но св. Сергий был чистый сосуд любви, содержимый свыше в пустыне, чтобы не касаться влияния века. Между тем М. Алексий - высший иерарх, долженствующий мириться (применяться до известной степени) к положению вещей в управляемой им народе-церкви.
Дела любви среди братий свидетельствуют о духовной прочности (или обратно) возникающей церковной общины. Поэтому скажем еще об одном характерном случае из жизни св. Сергия. Однажды в обители ощущалась крайняя скудость в пище. Три дня св. Сергий ничего не ел. Тогда он предложил одному брату, который хотел построить сени к своему домику и ждал плотника из деревни, выполнить работу за хлеб. Брат, зная св. Сергия за недурного плотника, согласился, но просил прощения, что ничего не может предложить, кроме решета с кусками гнилого хлеба. Св. Сергий тотчас же принялся за работу и только в конце дня, по окончании постройки, начал утолять голод гнилым хлебом. В житии сказано: “Некоторые из братий заметили при этом, что из уст его исходила пыль от гнилости хлеба”. Все описатели жития св. Сергия дивятся его подвижническому терпению, что и такой дурной пищи не хотел принять раньше, чем окончил труд. Однако в этом эпизоде есть более важная сторона, о которой обыкновенно умалчивают. Если в обители был такой голод, что св. Сергий ничего не ел три дня, то почему он, получив целое решето, хотя и гнилого хлеба, ни с кем не поделился, ибо, конечно, не евшие три дня вряд ли откажутся даже и от гнилого хлеба? Очевидно, потому что никто и не нуждался в таком хлебе. И почему некоторые из братий наблюдали (сказано: с удивлением), что идет пыль от гнилого хлеба, который ест игумен: не евший три дня не с удивлением наблюдает за тонкостями еды человека кушающего, а со страданием, что сам не ест. Все это несомненнейшим образом говорит, что хлеб в обители был, но у каждого свой, хотя, конечно, в очень ограниченном количестве, и потому никому не хотелось делиться с неимущим. Этот случай тоже хорошо объясняет, почему впоследствии обитель Сергиевской пустыни так раздражительно отнеслась к предложению ввести общежительный устав, т. е. чтобы никто не имел своего, а все было общее.
Конечно, ничего подобного истории с гнилым хлебом не могло произойти в Киево-Печерском монастыре, где братия так любила друг друга, что не только хлебом делились, но несли и наказания (эпитимии) друг за друга.
Зная условия, при которых возникали монастыри вокруг жилья св. Сергия, как можно решиться утверждать, что это он основал обители. Вы видели, что и на реке Киржач, и в радонежском лесу люди сами приходили и селились вокруг жилища св. Сергия, составляя, таким образом, общину, церковное образование - приход. Св. Сергий только по послушанию к епископу Афанасию (читай житие) согласился принять сан пресвитера и игумена.
Что касается тех монастырей, где св. Сергий даже не жил, а между тем именуется их основателем, то это вследствие крайней недуховности и, кроме того, раболепия перед сильными мира сего московских церковных писателей. В этом легко убедиться, стоит только сличить, как о начале такого рода монастырей пишет святой Божий человек и как пишут московские изобразители жития.
Св. летописец Нестор, инок Печерского монастыря, повествует так.: “Князь Изяслав Киевский создал церковь каменную во имя св. Дмитрия, своего покровителя. При церкви князь устроил монастырь, пригласив на игуменство в нем из Печерской обители блаж. Варлаама, тогда бывшего первым игуменом на Печере. Князь, надеясь на богатство, желал возвеличить свой монастырь и сделать его превосходнее Печерского. Но намерение князя осталось тщетным: много монастырей поставлено от князей, от бояр, от богатства, но не таковы они, как поставленные слезами, пощением и молитвой”.
Вот как почти иронически говорит святой о княжеском монастыре. Несомненно, блаж. Варлаам, уходя из Печерского монастыря, получил от св. Антония благословение. Но, конечно, никто тогда не думал и не писал, что монастырь Изяслава поставлен по благословению св. Антония Печерского и что св. Антоний основал Дмитриевский монастырь.
Теперь посмотрим, как говорят о княжеских и вообще богатством поставленных монастырях москвичи: “По желанию великого князя Дмитрия Донского богомудрый Сергий основал в 1378 г. монастырь Дубенский и поставил игуменом ученика своего Леонтия”, или: “в 1385 г. отец пустынножителей Сергий основал по желанию великого князя Дмитрия Голутвин монастырь близ Коломны. Здесь он поставил игуменом ученика своего блаж. Григория. Средства как для построения так и для содержания этих двух монастырей даны были великим князем”; или еще: “по просьбе Серпуховского князя Владимира Андреевича Храброго и на его средства св. Сергий основал в Серпухове монастырь в честь Зачатия Богородицы и дал в игумены ученика своего Афанасия”. Или: “князь Андрей, давно желавший построить монастырь близ Можайска, вызвал к себе преп. Ферапонта (друга Kирилла Белозерского, подвизавшегося неподалеку от Кирилла). На просьбы князя старец сначала отвечал слезами, но потом согласился и в Можайске, при богатых средствах князя, скоро устроился монастырь Рождества Богородицы”.
О духовных успехах всех этих монастырей обыкновенно мало что известно, но иногда то или иное событие позволяет узнать об отношениях святых к этим новообразованиям. Так, известно, что ученик св. Сергия св. Афанасий, поставленный игуменом в Серпуховский монастырь, через некоторое время, огорченный отношением Дмитрия Донского к митр. Киприану, оставил игуменство и уехал вслед за м. Киприаном в изгнание. Купил себе келью в Цареграде и, когда митр. Киприан, вернувшись в Москву, звал его, отказался, сказав: “келья моя дороже мне всех почестей”.
Теперь должно сказать, что ставить святому в большую заслугу основание многих монастырей есть непонимание, что такое монастырь и кто такой святой. Только святые монастырские общины действительно есть слава церкви. Но такие общины собирает Сам Господь, о чем строго свидетельствовал св. Нестор: “Господь собрал в Киево-Печерский монастырь таких черноризцев, которые сияли великими добродетелями в Русской земле как светила небесные”. Такие монастыри преображают весь народ, как это и было в Киевской Руси. Но монастыри, т. е. общины подвижнического рода, могут быть и мало святыми, и вовсе не святыми, так что один и тот же монастырь в одно время является святой общиной, как Печерская община второй половины одиннадцатого и начала двенадцатого века, затем живет подражанием святости, что было при игумене Поликарпе в том же монастыре, и, наконец, может забыть о всякой святости. Почему это так? Потому что монастырь есть место особых подвигов, на которые призывает Господь через Духа Святого. Но монастырь не место, как это стало общераспространенным мнением, приобретения каких-то особых заслуг перед Господом или место наиболее удобного спасения души. Напротив, место чрезвычайно трудное для спасения души, если принявший обет не получил на то мановения от Господа, - сосредоточение наибольших духовных опасностей. Ибо в церкви есть только одно средство спасения, всем доступное и всем обязательное, - терпение нести свой жизненный крест. Самочинное же приятие на себя особого крестного пути есть усугубление своей ответственности и вступление на путь сложнейших соблазнов. Если данная монастырская община составлена в преобладающем числе из монахов такого рода, то она представляет из себя не просто гибнущих по духовному неразумию людей, но и величайший соблазн для всей церкви, к которой принадлежит (местной; например, сербской, русской и т. д.).
И соблазн тем более ужасен, чем более прикрыт он внешним благочинием и благообразием. Монастырская община, погрязшая в явном разврате, не так опасна, как та, которая как бы светится своим подвижничеством, своими кажущимися делами добра. Ибо на ней то, как на месте горном, всем видимом, диавол изощряет свое искусство обольщения церковного народа. И несчастье для церкви, что только одни духовные в состоянии узнавать истинное лицо (личину) такой общины. Для того чтобы вполне понять, о чем мы говорим, необходимо знать, что основа всякой церковной общины есть любовь братий друг к другу; если ее мало или вовсе нет, что бывает именно во внешне подвижническом монастыре, то такая община сеет вокруг себя не жизнь, а смерть.
Пристально вглядываясь во времена св. Сергия, мы видим, что тогда Господь не “собирал в одно место из всей Русской земли черноризцев, сияющих добродетелями как светила небесные”, как собирал их в Печерскую обитель, а, напротив, рассеял их по Московскому царству. Нигде они не держатся вместе, а расходятся. Святые живут в одиночестве и не имеют желания, как говорится в житии большинства их, видеть около себя людей. Однако постепенно вокруг их жилья селятся люди, пожелавшие (по самым различным внутренним мотивам) следовать за Божьими .людьми в пустыню; эти пришельцы образовывают общины, так сказать, на свой страх и совесть, преподобные не всегда соглашаются игуменствовать, а живут поодаль и только приходят в обитель. Святые игумены иногда вводят те или иные порядки для монахов (например, св. Кирилл Белозерский) , однако общины от этого не становятся святыми (духовными), ибо святые общины собирает только Сам Господь во времена для этого благоприятные.
Теперь понятно, почему свидетели верные изображаемого нами времени с неохотой принимали людей, желающих образовать вокруг их келий монастырскую церковную общину: они не чувствовали мановения Божия на это и знали, что монастырь, состоящий из иноков, не собранных Духом Святым, а пришедших по собственному расположению, духовно не прочен.
И что же мы, действительно, видим. Свет Духа Святого, излучаемый святыми при жизни их, поддерживал и всю общину, как бы держал ее на некоторой духовной высоте. Но с великим трудом: мы показали это на слабой утвержденности любви в общине св. Сергия. Но после смерти святых почти все монастыри подвергаются искушениям, которых победить они не в состоянии. Нападения начинаются тотчас со стороны именно тех, от кого святые удалялись в пустыню и хотели бы совсем скрыться в лесных дебрях. Богатые суеверы, с их ложными исканиями спасения души, не допускаемые при жизни святых в монастыри, тотчас простирают руки, чтобы повернуть монастырскую жизнь сообразно своей лжeвeрe. Они покупают монастырские подвижнические молитвы. Они сыпят золотом в монастырскую казну, чтобы обеспечить свое загробное беспечальное существование. Они жертвуют целые имения, чтобы заставить монахов служить только себе. И не звучит ли злой насмешкой не только над монашеством, но вообще над именем Христианства, что один добрый монах предупреждает товарищей, что нужно поминать на проскомидии не только заплативших за поминания. Богатые лжехристиане, продолжая за счет бедных, увеличивать свои сокровища, не имея никакого желания прекращать насилия, делятся известной долей золота с монастырями. Монастыри жиреют за счет худобы тех, о страданиях которых плакали всю жизнь святые, именованные основателями этих монастырей. Св. Сeргий и св. Кирилл Белозерский, которые нарочно ходили в заплатанных рясах, которые умоляли презирать золото, не позволяли собирать милостыню по богатым дворам, почитаются духовными водителями монастырей, где все время копилось золото и драгоценные камни и хвастливо показывались посетителям (богомольцам?) целые залы драгоценно-музейного имущества. Только бесстыдство стилизаторов жития св. Сергия позволяет им утверждать, что “Лавра Сергиева и пустыня Сергиева есть одна и та же благодатию, которая обитала в преподобном Сергии” (житие св. Сергия митрополита Филарета). Это решительно ничем не отличается от утверждения римских пап, что благодать апостола Петра прикреплена к папскому престолу.
С такой же непреодолимой навязчивостью, как богачи, стала вторгаться в монастыри и материалистическая сила крепнущего государства. Наконец, Левиафан государства приходит в монастырь и располагается там, как дома. и что изумительнее всего, что ученые-историки, с кажущимся благоговением описывающие монастыри (а церковные писатели подобострастно их повторяют или еще более превосходят в раболепии перед государством), вовсе как будто не замечают, что они кощунственно смешивают два противоположных начала. Как типичное рассуждение подобного рода приведем цитату из очень хорошо (литературно и обстоятельно) написанного очерка профессора Шевырева “Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь”: “Нам от нашего древнего периода остались памятниками монастыри. Создатели сих твердынь духовных слуги Божии. С землянки, с деревянной кельи начиналась эта твердыня: проливала на всю дальнюю окрестность свет благочестия, молитвы, веры, любви; кормила голодных, целила недужных, принимала странных, служила духовным оплотом против язычества и нечестия. Государственная власть на этом духовном основании воздвигала оплоты для безопасности внутренней и внешней. Твердыня духовная превращалась в духовную крепость. Возникали огромные стены и башни, снабженные всеми воинскими снарядами. Оплот веры служил оплотом и отечеству. У монастыря двойная ограда: вышина внутренней 10 аршин, ширина полтора аршина. Вышина внешней ограды - 16 аршин, ширина - 9 аршин. Стены ее в три яруса. Во втором и третьем ярусах устроены ходы такие просторные, что широкой карете можно было бы безопасно проехать. в этих стенах 700 келлий. Едва ли эти кeллии назначались для монахов. Здесь, конечно, жили ратники, люд военный, ибо вся внешняя ограда принадлежит не столько монастырю, сколько крепости. Обе ограды снабжены башнями большими и малыми: 23 башни. Самая высокая вышиной в 25 сажень, она осьмиугольная. Внутри каждой башни большой столб, разделенный на несколько отделов; внутри тесное узкое пространство, сверху свод, отверстие и два бруса. Вот что называлось в старину теми страшными каменными мешками, в которых заключали преступников, изгнанников и пленных (на государственном языке это называется оплот безопасности внутренней, на языке святых: безбожное немилосердие.- Автор книги). Сколько святых мужей пребывало здесь: Мартиниан, Ферапонт, Нил Сорский... Цари и князья (конечно, за святыми поминаются цари, как нечто равнозначащее. - Автор книги) приезжали сюда на богомолье (на сотне кибиток с царской пышной жизнью). Здесь Иван Грозный возымел желание постричься (великая честь!). Здесь томились в изгнании многие славные мужи Древней Руси. Сюда укрывались бояре от царского гнева и привозили с собой весь роскошный обиход жизни. Здесь содержался патр. Никон в заточении и чуть не умер от удара, ибо помещение, ему отведенное, было “вельми неугожи”, здесь в одной из башен удавили князя Шуйского”.
Или другой панегирист Лавры пишет: “так распространялось благочестие, умножались монастыри и центром этого круга была святая Лавра. и вот уже Лавра становится поприщем событий исторических: в соборе ее великий князь Василий Темный в 1446 г. был вероломно захвачен князем Иоанном Можайским и выдан Шемяке”. - Прибавим: а Шемяка в тот час же и ослепил Василия. И далее, перечисляя исторические заслуги Лавры, тот же писатель говорит: “еще много великих заслуг России оказала сия святая обитель: два раза укрыла она юного Петра, и ее стены остановили мятежных стрельцов”.
Вспомним, что во второе бегство Петра в Лавру никакого бунта не было, но было подозрение, что может быть бунт. Петр, испугавшись, ночью в одной сорочке прискакал в монастырь, а на другой день, убедившись, что не только нет бунта, но Москва почти вся за него, начал свирепо расправляться со своими противниками. Пытал Шакловитого и стрельцов. Казнил Шакловитого. Софью приказал насильно постричь в монастырь (великое уважение к Божией обители!).
Но неужели на таком “поприще исторических событий” в состоянии пребывать благодать великого святого, некогда здесь жившего? Думаем, что если бы благодать продолжала пребывать, то она не допустила бы до всего этого.
И вот еще вопрос. Почему каждому русскому школьнику и вообще русскому человеку так называемая история нашего отечества внушает, что Свято-Троицкая обитель отразила поляков в 1612 г.? Если в монастыре была воздвигнута крепость, то, очевидно, поляков отразила военная сила с воеводой во главе. Отражение внешних врагов отнюдь нельзя ставить в похвалу монастырю. Это все равно, что восторгаться церковью, из которой войска вынуждены были стрелять из пушек, и считать такую церковь спасительницей отечества. Монахи ведут брань с силами злобы поднебесной, в этом их единственное назначение как борцов. Борьба с людьми оружием и пролитие крови есть дело явно противоположное, и восхвалять за это монастырь есть совершеннейшая нелепость. Чтобы понять это, достаточно представить себе, что св. Феодосий и св. Антоний Печерские, Агапит, целивший больных, Марк, воскресавший мертвых, и вообще вся святая община Печерская стоит на стенах и стреляет в неприятеля, варит горячее и льет его на головы осаждающих и вообще участвует во всем этом. Печерский монастырь разоряли много раз, но он никогда не сопротивлялся, и киевским князьям, конечно, и в голову не могло прийти, чтобы святые пещеры сделать оплотом против внешних врагов. Да и Троицко-Сергиевская Лавра при Никоне - преемнике по игуменству св. Сергия была сожжена татарами дотла. Перед этим Никону являлся в видении св. Сергий и просил всех удалиться из монастыря, так как он будет уничтожен. Однако никто не ставит в упрек монахам того времени, что они не защищали и не спасали отечества. Поляков отразила крепость, устроенная в монастыре, а не Свято-Троицкая обитель. Как раз в это время произошло и чудесное “отражение” поляков от Ростова св. Иринархом Борисоглебским. Дважды поляки были под Ростовом, где св. Иринарх подвизался. Первый раз их вождь Сапега, посетив св. Иринарха, приказал не причинять обители никакого вреда. Во второй раз, через три года, поляки вновь далеко обошли Ростов из уважения, как сказано в летописи, к святому. Здесь была оплотом святость, а в Троицкой Лавре храбрость солдат, а не духовная (в данном случае более чем бессмысленный эпитет) твердыня монастыря. Но почему крепость понадобилось строить в монастыре? Да потому что зверю (нечистому духу или плотскому началу) нигде так не приятно наслаждаться жизнью, как в монастыре, превращенном в орудие земной защиты.

* * *

Существует патерик Киево-Печерский, изображающий святые дела сонма святых, там пребывавших. Патерика у Троицкой Лавры нет, только житие св. Сергия. О чем можно было бы сказать в патерике Сергиевской обители? Святых дел здесь нет, кроме Сергиевых, есть только различные происшествия вроде истории с гнилым хлебом, есть непристойная выходка брата св. Сергия - Стефана, уход св. Сергия, через несколько лет его возвращение, посещение обители Дмитрием Донским, отправление на войну монахов Пересвета и Ослабя - такими происшествиями переполнены все сказания о Сергиевой Лавре.
Самый характер чудес св. Сергия в монастыре чрезвычайно разнится от чудес Печерского монастыря. В Киевской обители сама жизнь непрерывное чудо: изобилие, можно даже сказать, великое богатство благодати преображало обыденность в сверхъестественное бытие: люди пришли воровать, но вместо того засыпают непробудным сном, пока св. Григорий через пять дней не освобождает их от этой смертельной спячки; на пустых досках вдруг появляются изумительными красками написанные иконы; человек умерший не то что воскресает, а оживает на целые сутки, чтобы св. Марк успел выкопать ему могилу. Даже чудеса, вызванные реальными потребностями, поражают своей сверхъестественностью: св. Прохор снабжает весь город пеплом, превратившимся в соль; шерстяная мантия тушит пожар; мука сама наполняет и переполняет монастырские закромы.
Но, конечно, мука сама не посыпется в закромы той обители, где хлебы припрятаны от слишком голодающих. Жизнь у Троицы протекает обыденнейшим порядком и только в случае крайней необходимости благодать по молитве св. Сергия приходит на помощь; но даже и тут чудеса не нарушают, так сказать, физических законов: вследствие отсутствия воды из земли пробивается источник; неизвестный благотворитель в очень трудную минуту присылает в монастырь обоз с припасами. Интересно также отметить, что благодать как бы с трудом являет силу - только после ропота братиев (Роптали на то, что далеко ходить за водой; роптали на то, что св. Сергий не позволял побираться по богатым дворам и оттого голод), и здесь они уподобляются евреям в пустыне, где Моисей по повелению Божию творил чудеса в ответ на ропот евреев. Даже явное чудо - воскрешение ребенка - св. Сергий совершил по ропотной жалобе отца: “лучше бы мальчик умер дома”. Божия помощь приходит не как ответ на любовь, а как бы вымогаемая у любящего Отца.
Однако сам св. Сергий так же, как Кирилл Белозерский, так же, как все святые того времени, сияют Божиим светом. Великая благодать творит в них и через них свои дела, только это (в отличие от Печерской общины) недоступно и неведомо (кроме двух-трех избранников) никому из братии. Так св. Сергий причащается в огне; у престола в алтаре ему сослyжает видимый ему ангел. Когда разбойники подкрадываются к жилищу св. Кирилла ( еще до основания обители), то видят кругом расставленные войска, которых в действительности нет, и в страхе бегут.
Вдали от Троицкого монастыря творит св. Сергий и свое величайшее чудо: преображает всю природу человека. Это произошло так.
Кн. Олега Рязанского московские историки называют вероломным, злым, хитрым. Но ведь так они квалифицировали каждого не покоряющегося князю Москвы. Правильнее Олега уподобить другому Олегу, его знаменитому древнему предку Олегу Святославичу Черниговскому. Очень трудный сердцем, Олег Святославич счел себя обиженным братьями и с великим упорством, не щадя ничего, отстаивал свои права. С ним долго мучился Владимир Мономах, и только сын Мономаха, крестник Олeга, св. Мстислав Великий смягчил сердце крестного отца бесконечностью своего незлобия и прощением Олегу всех его дел. Конечно, менее всего умел московский князь смягчать незлобием чьи-нибудь сердца. В решительную минуту князь Дмитрий послал войско, чтобы разорить страну Олега, однако войско было страшно разбито и много воевод и бояр погибло. Пришлось просить мира, но мира Олег не давал. Тогда москвичи обратились за помощью к св. Сергию. св. Сергий, прийдя в Рязань, не только смягчил сердце Олега, но как бы навсегда победил его Божией добротой. Олег “взял с князем Дмитрием вечный мир и любовь в род и род”. Сын Олега вскоре женился на дочери Дмитрия. Мало того, Олег, сердечно побежденный св. Сергием, как бы жизненно изнемог. И он оставляет престол и мир и последующую жизнь проводит в подвигах в знаменитом впоследствии Рязанском монастыре - Солотчаx (Ольговский монастырь близ Рязани).
Скажем теперь о мучении святых Бремени Сергиева. Духовные только среди духовных чувствуют себя дома, на родине. Но здесь они пребывали в рассеянии, не имели возможности соединиться в одну любящую семью - общину. К этому присоединялась еще очень плохая восприимчивость народом всего духовного. А большая благодать, пребывающая на человеке так же, как любовь, жаждет распространения на других людей, для этого она и даруется людям святые страдают за ближних, не отвечающих на призыв Духа Святого. Апостолы среди язычников никогда не испытывали такого чувства. Ибо многие из язычников с великой радостью встречали благую весть о Христе. Но члены церкви Христовой, равнодушные, охлажденные в братской любви, веют смертельным холодом на духовных людей; тьма разливается в самой церкви. Предчувствие еще большей тьмы иногда порождает состояние, близкое к отчаянию; человек начинает взывать к Господу о своем нестерпимом одиночестве, как некогда взывал пророк Илья: “Господи, остался я один”.
И вот, как Илью Бог утешил уверением:. “не бойся, я сберег себе семь тысяч мужей, которые не поклонились Ваалу”, - Господь посылает св. Сергию чудное видение. В глубокую ночь св. Сергий увидел великий свет, который от неба до земли прорезал мрак ночи, в этом свете реяло множество прекрасных птиц. Конечно, св. Сергий знал, что есть несколько святых, посланных, подобно ему, в Русскую церковь Христом, но он не знал о множестве верных, которые в глубоком безмолвии несут свой жизненный крест и верны Христу, любя братий, о них знает только Глава церкви; и Он уверил св. Сергия, что их еще множество. Как птицы, они не имеют пристанища, однако число их столь велико, что дивный свет продолжает гореть в церкви.
Такой же характер утешения имеет явление Пресвятой Богородицы с некоторыми святыми Сергию. Во всей истории церкви мы знаем только еще одно явление такого же рода - св. Серафиму Саровскому. Как по существу понять этот сонм святых, окруживших Богородицу, эту великую славу, в которой они являлись, и света, которого не могли перенести ни Сергиев послушник, ни сестра во Христе св. Серафима? Это явление свидетельствовало перед святыми славу церкви победной, которую не могут помрачить земные провалы в тьму. Оно принесло им глубочайшую радость о прославленном Иисусе Христе и напомнило слово на тайной вечере: “в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир”.
Да, райское солнце еще светило над Русской землей и святые, терпя временами мучительную скорбь, еще жили в лучах этого солнца. Они пребывали в рассеянии, но духовно как бы пeрeзывались друг с другом. От сердца к сердцу летели счастливые вести. Так, возвращаясь с великой победы над целым народом, св. Стефан Пермский, проходя за сотню Верст от жилища св. Сергия, остановился и молча приветствовал любимого брата сердечным поклоном, и тогда св. Сергий поднялся от трапезы среди братии и, поклонившись вдаль, ответил любимому другу: “Радуйся и ты, пастырь Христова стада”. Столь велика была сила их приветствий, что на месте, где останавливался просветитель зырян, возникла часовня. Но и во многих местах, где святые приходили встречаться друг с другом, впоследствии строились часовни, как запечатленные святыни их любви. Часовня на месте, где встречались св. Сергий и св. Мeфодий Пeшношский и вся местность эта названа Беседою. Часовня, где св. Сергий, уходя в Киржач, простился со св. Стефаном Махрицким, у которого гостил, оставив свою первоначальную обитель. Часовня, где при прощании с преп. Андроником долго беседовал с ним св. Сергий. Часовня на месте, до которого провожал всегда св. Павел Обнорский своего друга св. Сергия Нуромского - на две трети расстояния от своей кельи. Народ русский, вспоминая встречи любящих, этими часовнями передавал векам память о своем счастье жить на Руси среди святых.
Св. Сергий, будучи уже в великой славе, посещал своего племянника Феодора в Симоновом монастыре в Москве. И когда архимандрит Феодор выходил с братией его встретить, св. Сергий, сказано в житии, отдав им обычное целование, оставлял их и уходил в пекарню беседовать по целым часам со св. Кириллом, будущим насельником Белозерским. Все удивлялись, что Кирилл удостаивался такой славы. Но для святых нет славы в беседе друг с другом, а духовная радость, быть может, единственная доступная им на земле.
Были тогда победы тьмы, но ярко светились и победы Христовых свидетелей. Умирая, Дмитрий Донской оставил духовное завещание, под ним стояла подпись и св. Сергия; не тем славно это завещание, что утверждало новый порядок престолонаследия, о котором столь подобострастно свидетельствует наш современный составитель жития Сергия, а неким иным своим содержанием, отличным от подобных завещаний будущих царей московских. Это доброе отношение к боярам, своим советникам, их высокая оценка, великая благодарность им и память об их заслугах. О них так сказано: “Детей ваших я любил, не отнял у вас ничего силою, никому зла не сделал, всех любил, с вами скорбел, но и радовался с вами, и вы назывались у меня не боярами, но князьями земли моей”. И своим детям Дмитрий завещает: “Бояр своих любите, службу их не забывайте, без воли их ничего не делайте”. Если сравним это доброе отношение к своим ближним помощникам с отношением через два поколения, то оно может назваться не только добрым, но даже святым. И здесь была еще истинная победа святости на Руси.
Это смешение святости и надвигающегося мрака чрезвычайно характерно для данного времени. Из-за зловещей фигуры Софьи Витовны, жены старшего сына Дмитрия Василия I, как победный луч райского солнца, как сияние над Русской землей, вдруг встает облик жены самого Дмитрия Донского. Княгиня Евдокия названа в народе святой. Живя в супружестве, она была супругой нежной, кроткой, набожной. Евдокия была матерью для всех бедных. Но скрывая от людей свои подвиги, она являлась везде пышною княгинею, с веселым лицом носила богатые одежды, украшала себя жемчугом и драгоценными камнями. Такая жизнь служила поводом к клевете. Нужно здесь вспомнить, что ее муж Дмитрий умер молодым, 38-ми лет. Когда худая молва дошла до ее сыновей, которые не могли скрыть беспокойства от матери, княгиня-подвижница призвала детей в свою молельню, сняла часть своей одежды - сыновья испугались, увидя худобу ее тела, изнуренного постом и отягченного веригами. Она просила детей не открывать другим того, что они видели, и не обращать внимания на людские толки.
Когда Евдокия однажды шла в церковь, нищий по дороге, слепец, закричал ей: кормилица нищих, ты обещала мне во сне даровать зрение, исполни же свое слово. Как будто нечаянно, не обращая внимания на слепого, княгиня опустила ему длинный рукав своей рубашки; слепец ощутил его в руке, отер им глаза и прозрел.

МОСКОВСКОЕ ПРАВОСЛАВНОЕ ЦАРСТВО


“Откровение св. Иоанна” предсказывает, что зверь овладеет всеми народами (христианскими), что помогать ему будет второй зверь с двумя рогами наподобие агничьих. Ни в какой христианской стране первый апокалипсический зверь не принял такого страшного и отталкивающего вида, как в Московском царстве. Везде власть первого зверя (материализма) была смягчена, украшена сопутствующим вторым зверем, у которого рога наподобие агничьих (прогресс, внешняя культура; подобие агничьих рогов - гуманизм, гуманность). Народ русский незаметно для себя впал в ужасающий материализм, однако сохранил свою большую набожность, и он очень долго боялся того, что в западноевропейском понятии слывет под именем прогресса; русским все новое казалось враждебным православию. Однако при наличии первого зверя (материализма) второй зверь, хотя бы и с большой задержкой, неизбежно должен был прийти на помощь к первому; это и наблюдается в России. Вот почему история Московского царства и затем империи являет собою наиболее рельефную картину воплощения звериных образов апокалипсиса.
Благодаря долгому одиночеству в Московии первого зверя он (т. е. материализм) был доведен до крайнего и грубейшего своего выражения. Сохранился замечательный документ, который дает исчерпывающее представление о духовном состоянии московского народа второй половины XV, XVI и XVII веков.
Это Домострой XVI века - творение священника Благовещенского собора в Москве Сильвестра. Существует мнение, что Домострой Сильвестра - просто сборник различных ходячих поучений века. Что некоторые изречения и в особенности тексты священного писания и творений святых списаны с других книг - в этом нет сомнения. Но они и не представляют никакого интереса, как безжизненный трафарет, общие места, которые даже противоречат духу домостроя, так, например: юнейших любовью привечай (см. ниже, как эта “любовь” понимается). Главный же текст Домостроя несомненно принадлежит перу одного человека, это лирика, пение души; стиль произведения совершенно индивидуальный. Большое значение творения Сильвестра в том, что это исповедание сердца типичного члена церкви того времени, оно было не только понятно всем другим членам церкви (а тогда не было нецерковных людей, - значит, всем), но и близко, духовно родное их сердцу. Домострой чтили, заучивали наизусть. Подобно поучению Владимира Мономаха для Русской земли, и это поучение сделалось настольной книгой людей Московского царства.
В лирическом произведении всегда прежде всего чувствуется, к чему расположено сердце автора, что он любит. Тогда и стиль его приобретает большую силу. Владимир Мономах восторженно относится к Богу и людям: “хвалите Бога, любите людей”. Христос жил в его сердце, имя Божие всегда на устах Мономаха: “в доме ли, в походе ли, на коне - всегда призывайте Господа”. “Господи, помилуй” - повторяйте непрестанно”.
Невозможно понять у Сильвестра, как он относится к Живому Христу, вернее сказать, Христа совсем нет в его произведении. Вот его оригинальное размышление об отношении к Богу: “царя бойся и служи ему, как самому Богу, и во всем повинуйся. Если научишься земного царя бояться и правдой служить, научишься и Небесного бояться и служить Ему”.
Для того чтобы понять глубочайшую разность Москвы с Русской землей, достаточно вспомнить, что киевляне всегда любили своего князя, но нисколько не боялись. Смешивать же царя с Богом было бы для них не только непонятно, но и безумно.
Если не видно у Сильвестра отношения к живому Богу, то очень видимо отношение к иконам, стиль автора оживает и чувствуется большая любовность к предмету: в особом углу устроив благолепно место со всяким украшением, поставить святые иконы по чину. При утренней и вечерней молитве зажигать светильники и после молитвы тушить. Святые иконы всегда чистым крылышком ометать и мягкой губкой вытирать. От всякой нечистоты и от пыли место это завесою закрывать, открывать только во время утренней и вечерней молитвы. Значит, весь день иконы должны быть занавешены. Язык Сильвестра становится гибким и образным при переходе к хозяйственным распорядкам в доме, видно, что это самые близкие и приятные вещи для автора. Под громким названием “Как нужно учить жену” читаем: “Жена должна вставать рано и всем слугам задавать работу и самой все знать: как дневные яства варить и которые хлебы печь: ситные и решетные, как муку сеять, как квашню замесить и хлебы валяться и квасные и буханы; а калачи и пироги такоже и сколько муки возьмут и сколько испекут, также яству мясную и рыбную и всякие пироги и всякие блины и всякие кашу и киселя... А коли хлебы печь - тогда платье мыть: ино с одного стряпня и дровам не убыточно; дозирать, как платье моют и сколько мыла идет и на сколько рубашек, и хорошо вымыть и начисто выполоскать и просушить и скатать: и скатерти и убрусы и ширинки и утиральники, также всему счет знать и отдать и взять все сполна и бело и чисто. А коли хлебы пекут: ино также тесто велети отнять и пирогов начинить в скоромные дни со скоромной начинкой, а в постные дни с кашей или с горохом или с соком; или репа, или грибы, или рыжики, или капуста, что Бог посылает” (вот где неожиданно вспомнил о Боге - это от полноты души при плотоядном перечислении любимого в жизни).
Затем жена должна быть постоянно занята рукоделием и с гостями не должна ни о чем говорить, кроме как о рукоделии. И тут же характерная для места жены в доме сентенция: жена за рукоделием - мужу похвала! и тотчас опять дорогое для хозяйского сердца перечисление: “а для рукоделья все отмерить: и тафта и камка и золото и серебро...”
И опять, если выразиться по нашему современному, плюшкинская сентенция: “добрые жены умеют беречь всякое добро” - это первая посылка; вторая посылка - “после кройки рубашек и прочего всякие остатки и обрезки камчатные и тафтяные и дорогие и дешевые и золотые и шелковые и белое и красное и пух и оторочки и спорки и новые и старые все было бы прибрано: мелкое в мешочках, а остатки сверчено и связано и все разобрано по числу и упрятано”; и наконец, заключение: “когда сделается ветхой или нового не достанет, то все есть в запасе и есть из чего подшить; в торгу того не искать, дал Бог, у совершенного разума все бывает дома” (Бог! совершенный разум! - этот пафос не случаен. Дух Домостроя здесь требует самых высоких слов) .
К таким же характерным главам для определения души автора относится “Како жилище устроить хорошо и чисто”: “стол и блюда и ставцы и ложки и всякие суды и ковши и братины, воды согрев из утра перемыть и вытереть и высушить, после обеда также и к вечеру. А ведра и ночвы и квашни и корыта и сита и решета и горшки и кувшины и корчаги также всегда вымыть и выскрести и вытереть и высушить и положить в чистом месте, чтобы лежало все перевернуто (опрокинуто ниц). Изба и стены и лавки и скамьи и пол и окна и двери и в сенях и на крыльце - вымыть, выместь, выскресть - всегда было бы чисто: и лестницы и нижнее все было бы измыто, выскреблено и сметено; да перед нижним крыльцом сена положить, грязные ноги вытирать, ино лестница не угрязнится и у сеней перед дверьми рогожка или войлок положить или потирало; ноги грязные вытирать, чтобы пола не грязнить. В непогоду у нижнего крыльца сено или солому переменить и у дверей войлок переменить и новое вытирало положить, а грязное прополоскать и высушить и опять сюда же под ноги - пригодится! У доброй жены все в порядке, все по чину, как в рай войти!”
Под длинным заглавием “На погребах, в ледниках, в житницах, в амбарах, в сушилках, в конюшнях”: “Необходимо постоянно ходить проверять замки, а где и печати поставить - печати лучше! Что подозрительно покажется, войти, все пересчитать - чтобы малейшего воровства не было у прислуги. Вечером приходя, все перенюхать, нет ли гари, не каплет ли, не заплесневело ли, все ли покрыто... Когда на базар ходить, смотреть всякого запаса к домашнему обиходу или хлебного: всякого жита и всякого обилия: хмелю и масла и мясного и рыбного и свежего и просолу. Коли что много навезли, закупить на целый год. Можно и с лишком закупить, а потом, когда очень вздорожает, продать - так свой обиход прибылью пролезет. Продавца, смотря по значительности закупленного, можно соответственно угостить. Убытка в том нет: угощенный никогда потом не забудет и мимо тебя хорошего товара не провезет и худого не продаст”.
Когда все это читаешь, то думаешь: что это? Малаховец? Подарок молодым хозяйкам? - но у Малаховца, действительно, полезные рецепты всяких кушаний, здесь же до смешного общие, всем известные вещи - старческое слабоумие? Маниак? Но тогда вспоминаешь, что ведь это духовное завещание детям священника, и священника наиболее уважаемого духовника, - а духовники тогда очень чтились, духовный отец становился членом каждой семьи, и притом самым почетным. Поучать и назидать мог только посвященный, по воззрению века.
Тогда как же все это понять? Прежде всего, необходимо знать, что тогда не только миряне, но и духовники не должны были иметь никаких своих мыслей. Всякое независимое и самостоятельное суждение называлось гордостью и гибелью. Учить можно было только по книгам - так сказать, слово в слово. Говорить своими словами значило низводить писание с его священной высоты. Особый склад и самый звук церковного слова должен был действовать, как нечто торжественное и даже непонятное*. Поэтому и священные тексты Домостроя списаны уже с давно имевшихся сборников религиозного характера. Во всем, так называемом божественном, в Домострое ничего нет своего, т. е. личного выбора материала, - все чужое.
Нам это необыкновенно трудно представить. Но вот есть факт из времени, если не нашего, то всего только сто лет назад. Домостроевские понятия докатились до первой половины XIX столетия. В воспоминаниях Неверова о св. Серафиме Саровском рассказывается, что его, мальчиком, мать привезла к св. Серафиму. Святой спросил его, читал ли он Евангелие. Мальчик был очень удивлен вопросом, так как в обществе, где вращались его родители, среднем городском, помещичьем. провинциальном. считалось непристойным держать в доме Евангелие, так как Евангелие книга священная и ее можно только слушать в церкви на славянском языке, когда читают священник и диакон. Неверов был потом директором гимназии в Ставрополе и в других городах и первый ввел чтение Евангелия после общей молитвы перед занятиями и объяснение прочитанного ученикам.
Второе, что необходимо знать для понимания духа Домостроя, - это отношение членов семьи друг к другу. Во главе дома стоял хозяин - он имел не только неограниченную власть, но считался разумом жены, слуг и детей. “Родительская воля сама по себе образец и сама себе наука”. Жена, дети, слуги со страхом, раболепно служат, не имеют ничего своего во всех смыслах.
Домострой обращается не к этим безгласным членам общества, а только к отцам. К ним обращается автор с такими торжественными словами: “Вы - игумены домов своих. Государь дома - сосуд избран”.
Однако и мысли игумена дома и самого священника духовника не смеют уклоняться от того, что испокон века принято. Умственная деятельность их заключена в тесных стенах дома, а в храме в принятые молитвословия и в обложки существующих церковных книг. Когда москвича, - говорит один иностранный наблюдатель, - спрашивают о каком-нибудь неизвестном или сомнительном деле, он отвечает затверженным выражением: “мы того не знаем, знает то Бог да великий государь”.
Только в домашнем обиходе возможны проявления прирожденных творческих способностей и вообще необходимый моцион мысли. При чрезмерно же узком горизонте человек неизбежно должен все свое творчество обратить к мелочной домашней заботливости, к суете. И это при сознании, что хозяин дома - разум дома, значит, должен постоянно учить, ибо все остальные, по воззрению века, несмысленные дети. Он за всех думает и все знает.
Мелочи возрастают в важнейшие события жизни. Отсюда своеобразный пафос Домостроя и в то же время – заимствуя у автора краски - он все время как бы облизывается, смакует, у него текут слюнки. Влюбленный в свое хозяйство, игумен дома учит и упивается предметом своего учения.
Погружение в материальность сушит сердце. Вырабатывается особый духовный вкус, где скаредность, плотоядность, бездушие совершенно завладевают человеком. И вот раскрывается перед нами истинная сущность материальности: в человеке развивается злобность к живым людям. Он боится, что они не так любовно относятся к любимым его вещам и заботам.
Так как он имеет неограниченную власть, то начинает силой принуждать подвластных делать и думать и чувствовать, как он сам. Тут Домострой обращается к нам своей зловещей стороной. “Любя сына, учащай ему раны (т. е. бей до крови), не дай ему воли, но сокрушай ему ребра, иначе будет погибель имения”. По существу, неправильная расстановка слов, следует сказать: “Любя имение, учащай раны... иначе будет погибель имения” (Петр I это идеально выполнил на своем сыне Алексее).
Последнего выражения своей дикой мрачности душа человека тех веков достигает в главе “Како детей учить и страхом спасать”. Везде здесь какие-то сентенциозные присказки и плотоядное наслаждение отвратительными действиями: “Воспитай детище в строгости и угрозах и найдешь благословение. Не смейся ему, игры творяще”, т. е. не улыбайся ребенку и не играй с ним (св. Серафим Саровский говорил, что когда ребенок играет, то ангел с ним играет, т. е. развлекает). “Если немного ослабить в строгости, потом хуже будет”.
“Казни сына твоего от юности его и покоит старость твою и даст красоту душе твоей. и не ослабевай, бия младенца; любя, учащай ему раны; аще жезлом бьешь, не умрет, но здравее будет; бия его по телу, душу избавляешь от смерти. Порадуешься о нем в мужестве и будут завидовать враги твои”.
Характерно следующее предостережение игуменам домов: “По уху, ни по глазу не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом, не колоть, никаким железным или деревянным не бить: бывает слепота и глухота, и руку и ногу вывихнут, и палец; главоболие и зубная боль и у беременных бывает повреждение в утробе”. Прибавлено в виде оправдания игумена: “бывает так, кто с сердца или от кручины бьет”, так сказать, извинительные случаи и потому тут же предлагается совершенно безопасный способ утоления гнева: “а нужно плетью с наказанием бережно бить: и разумно, и больно, и страшно, и здорово” - расстановка слов музыкальная - музыка битья плеткой, а также музыка души автора.
Плетка называлась “дурак” и висела на стене в каждом доме; в противоположность иконам эта эмблема жизни и всегда действующее орудие никогда не занавешивалась.
В конце Домостроя угроза: “Если не исполните всего, что здесь написано, ответ дадите на страшном суде”. Вера в великое значение самого себя, своих дел и речей. Чтобы по-настоящему оценить это заключение Домостроя, следует сравнить его с заключением поучения Владимира Мономаха: “а вы, дети мои милые, и всякий, кто будет сие послание читать, наблюдайте правила, в нем изображенные. Когда же сердце ваше не одобрит их, не осуждайте меня, но скажите только: он говорит несправедливо”.
Вот это домостроевское убожество души и сатанинский вкус к истязанию своих домашних члены русской церкви почитали, как нечто дорогое их сердцу и заповедное. Учили наизусть, переписывали, тщательно хранили в памяти для исполнения.
Тем открывается картина душевной жизни московского народа. Ужасная духовная дряхлость. Но эта народно-церковная дряхлость - не то что личная дряхлость: полное замирание всего в человеке - нет, организм жив и полон различных чувствований; жизненные силы, если им не дано исхода, бродят в душе, превращаются в скрытые душевные флюиды – человек кипит как бы изнутри. Какие же чувства у обиженного и постоянно обижаемого большинства; безутешное горе, безумная тоска, бессильная ярость, затаенная месть, проклятия, отчаяние. И в то же время изобретаются всяческие способы слукавить, обмануть насильника главу, кто не способен на это, завидует удачливым. Иные доносят, чтобы подольститься и получить лишнее. Прирожденные праведники в таком обществе не имеют голоса, бывают забиты, впадают в юродство.
Среди убийственного гнета неимоверно возрастает одно только вожделение: поживиться хоть чем-нибудь из того, что доступно главе, все другое трудно себе представить. Куда-то как бы провалились все природные человеческие чувства, им нет развития, ибо погублена людская доброта, правда, милость и милосердие, а без них нет жизни, а только животный инстинкт .
Вот объяснение того равнодушия, с которым народ смотрел на мучительнейшие истязания, которым подвергались на городских площадях преступники и вообще все, кого злое правительство отдало палачу. Равнодушие, которому так изумлялись иностранцы. Кто сам дома занимается истязанием близких, вероятно, даже с любопытством взирает, как истязают другие; те, кого постоянно дома истязают, так заняты собственным страданием, что им нет дела до чужих мук.
И вот, как бы пользуясь всеобщим равнодушием, злоба изобретает все новые способы мучить людей. Дыбой в Древней Руси называли место заключения, в Московской Руси это была уже жесточайшая пытка: человеку связывали назад руки и за кисти рук привешивали кверху так, что туловище висело в воздухе. К ногам туго привязывали конец доски, другой конец ее касался пола. Палач прыгал на эту доску, и тело повешенного вытягивалось, отчего суставы рук в плечах выворачивались; при таком положении нервы необычайно напряжены, и тогда наносились удары плетью. Эта пытка уцелела до последней четверти XVIII столетия, считалась мучительнейшей. Ей подвергались все заподозренные. Не вынося пытки, несчастные начинали называть имена будто бы относящихся к этому делу людей. Каждый новый удар плетью давал новые и новые имена. Те, в свою очередь, оговаривали бесчисленное количество людей. Самые невиннейшие в царстве жили под вечным страхом.
Тогда византийский судебник эклога достиг в Московском царстве полного торжества: все наказания были членовредительного характера: отрубание ног, рук, ушей и т. д. Самые пустяшные провинности влекли за собой тяжкие муки: за какие-нибудь шесть пенсов, говорит иностранец, обвиняемого заковывали в цепи руки, ноги и шею. Смертные казни редко были простыми, большею частью мучительные.
Во второй половине XIV века первая публичная казнь произвела на народ очень тяжелое впечатление. В конце XV века наблюдается уже полный разгул казней (Иван III). Эти казни нисколько не смягчаются с окончанием династии Рюриковичей. напротив, при династии Романовых были изобретены неслыханные издевательства над человеческой жизнью; при Алексее Михайловиче. В конце XVII века, женщину за убийство мужа зарывали в землю так, что оставалась наружу одна голова, н так она мучилась, пока не умирала. После усмирения бунта в Арзамасе все его окрестности представляли лес кольев, на которых корчились в муках люди, взятые в плен, некоторые были живы три дня. “Уложение Алексея Михайловича ввело “слово и дело” - когда число заподозренных возросло до неимоверного количества при помощи описанной нами дыбы.
Необходимо упомянуть еще об одном московском качестве. У жителей Московии развилось необычайное самомнение: мы .лучше всех христианских народов, наша вера самая правая. Отсюда происходило нестерпимое упорство в своих мнениях, презрение к словам и мнениям других, нетерпение противоречий, даже самых полезных и основательных. Высшим взлетом этого самомнения явилось известное изречение: “Москва – третий Рим, а четвертому не бывать”*. Но ведь если два Рима пали, та неизбежно и третий должен пасть, иначе зачем и сравнивать с этими Римами. Какая гарантия, что Москва не падет? Никакой гарантии не было, бессмысленное самохвальство. Таким образом, тщательно избегая гордости от ума, москвич дошел до крайнего выражения глупой гордости.
Мысль, по существу, неверная ибо, если и признавать, что есть какой-то земной центр христианства, то это только Иерусалим, а не Рим и не Византия.
При величайшей набожности и ревности ко всем церковным обрядам христианства вовсе не было в Московском царстве. Христос не почитался там, как милостивый и любящий Господь, всегда близкий людям, а как далекий, страшный судья, который придет карать и мстить. Христом пугали, а не успокаивали человека (сравнит. духовные стихи того времени).
Отсутствие любви, владычество злобы и в то же время большое благочестие (т. е. религиозная экзальтация) делали психическую атмосферу больной и ужасной. Она была полна злыми призраками. Адские возбудители реяли в воздухе. При наружной тишине и как бы всеобщей покорности они искали воплощения в жизни. Жажда воплощения была страшная. Воплощение это осуществилось в опричнине. Московское царство распалось надвое (царство свое, порученное ему от Бога, разделил на две части): опричнина и земщина. Неограниченная царская власть разрешила опричникам делать все, что им угодно, с земскими. Кто же находился в земщине и кто в опричнине? Мы знаем из Домостроя, что игумены домов чрезвычайно любили свое налаженное хозяйство, ревниво оберегали его, а также и свою неограниченную власть над домашними. Конечно, они менее всего готовы были менять старое положение на новое. Но, разумеется, и не из бродяг составлялась опричнина – она была чрезвычайно расширенным, но все же царским двором. К царю, сказано в летописи, приводили боярских и дворянских детей. Вот те обездоленные (не наследники, а третьи, четвертые сыновья), кто под властью домашних тиранов изнывал, злобился, проклинал свою горькую долю, - наиболее злые, наиболее мстительные, наиболее вожделевшие всяких чувственных благ, они устремлялись в опричнину. и здесь их еще неутоленная ненависть получала сразу самое безумное, самое кровавое, самое разбойничье направление.
Какое место в этой оргии принадлежало царю? Сам Иван IV был порождением века, и очень религиозного, и очень злого, как безумное противоречие, таившего в себе возможность саморазрушения. В Иване два начала жили, не сливаясь - и добро и зло. Его рождение было следствием нравственного преступления его отца Василия III. Ради желания иметь собственного наследника Василий решился на антихристово дело: насильно постриг свою добрую жену Соломонию, с которой прожил 20 лет мирно. Митрополит Даниил исполнил его желание - постриг сопротивлявшуюся даже в церкви несчастную Соломонию и венчал царя с Еленой Глинской, от которой и родился желанный собственный преемник престола. Прежде чем решиться на новый брак, Василий просил у всех патриархов: константинопольского, александрийского и иерусалимского - позволить ему развестись с первой женой ради ее неплодства. Все ответили решительным запрещением. И в России несколько иерархов обличали его, за что были удалены в пустынные монастыри, а св. Максим Грек в цепях посажен в тюрьму. Нарушение запрещения святой церкви тяжкими несчастиями отозвалось на ближайшем (а дальнейшего и не было) потомстве Василия III: брат Ивана IV Юрий не имел ни рассудка, ни памяти; из детей Ивана IV: Дмитрий умер младенцем, Иван был убит отцом, Феодор был слабоумным на престоле и умер бездетным, отрок Дмитрий от седьмой жены был убит в Угличе. Но самым большим несчастьем была, конечно, ранняя смерть доброй жены Ивана - Анастасии, с которой он прожил четырнадцать лет, смерть которой поколебала рассудок царя. Тут необходимо сказать, что патриарх иерусалимский Марк, кроме того, что запретил развод, прибавил: “если дерзнешь вступить в законопреступное супружество, то будешь иметь сына, который удивит мир своей лютостью”. Что значит это ясновидение? Менее всего оно обозначает, что вышние силы хотели наказывать Василия за ослушание. Нет, это значит, что даль будущего стала тогда совершенно видимой. Что страна, где правит Василий, обрекла себя на дорогу судьбы. Христианские народы так же, как и отдельный христианин, не имеют судьбы, т. е. их путь зависит от них самих. Когда они, борясь с собой, подвигаются по узкой дороге, Дух Святой предупреждает их о грозящих опасностях, И, по молитве, им даются силы преодолевать все гибельное, когда же по злому упорству уклоняются на широкую, дорогу гибели, как она названа в Евангелии, то начинают сами творить свою судьбу - и им рано или поздно неизбежно приходится испить горькую чашу заслуженного.
Когда наступает это тяжкое время, то добрые силы как бы изнемогают, побежденные злом, несчастья становятся неотвратимыми, люди обречены.
Иван IV принадлежал по своей болезненно-психической структуре к тем довольно редким субъектам, которые именуются медиумами. Они неодолимо привлекают к себе людей, в зависимости от своего духовного состояния, того или иного качества; душевно сочетаясь с ними, безмерно усиливают как их, так и свою жизнедеятельность. Общая психическая атмосфера может совершенно овладеть этими людьми медиумами. Также может овладеть ими и какая-либо идея.
Жизнь Ивана IV как нельзя лучше это свидетельствует. В детстве он рано потерял отца (трех лет) и мать (семи); болезненно чувствовал свое сиротство. Бояре, окружавшие его, никогда не давали того, что называется душевным попечением. Иван потом жаловался, что его с братом держали, как убогих людей, плохо кормили и одевали, заставляли делать насильно не по возрасту. Вместе с тем кругом шла нескрываемая, самая, жестокая, сама постыдная ссора из-за власти различных партий. Когда мальчику минуло 12-13, т. е. возраст особенно восприимчивый, одна из партий, чтобы привлечь его на свою сторону, стала прививать ему желание жестоких и развратных удовольствий. Поэтому следует думать, что порочные наклонности были случайны, не были его прирожденными качествами.
Напротив, свое нравственное здоровье Иван доказал первым сознательным и очень важным делом своей жизни - женитьбой. 17-ти лет он сам обратился к митрополиту и просил разрешения выбрать невесту. Из бесчисленного сонма девушек, собранных со всего государства, выбор его остановился на доброй Анастасии. При своей медиумической душевности царь, конечно, легко мог бы поддаться наиболее сексуальной, даже извращенной из представлявшихся. в желании овладеть его вниманием, разумеется, не было недостатка. Как же должна была действовать среди других Анастасия? Тихо, ласково, как мать, как стыдливая невеста, чтобы ее заметить среди стремительных, страстных и покоряющих взоров, необходимо было в душе иметь исключительное расположение к доброй семейной жизни. и действительно, они прожили четырнадцать лет душа в душу. Через 18 лет, после ее смерти, когда вся натура его изменилась до полной извращенности и он умел уже несколько других жен, он говорил: только бы не отняли у меня юницы моей, кровных жертв (боярских казней) не было бы. Значит, где-то Анастасия продолжала жить в его сердце.
Благое спокойствие воцарилось в душе Ивана вместе с женитьбой. Однако деятельное добро еще не ожило в царстве Московском. Летописцы подчеркивают, что решительная перемена в Иоанне произошла после пожара в Москве. Большой пожар и народный мятеж очень напугали царя – и вот, когда в ужасе сидел он во дворце на Воробьевых горах, пришел священник и обратился к царю с горячим призывом царствовать на благо народа. И Иоанн вдруг как бы проснулся к новой жизни. Добро и свет вселились в его душу. И та особенная способность души Ивана раскрылась с чрезвычайной силой для привлечения людей одинакового жизнечувствия: самые лучшие люди собрались и сгрудились вокруг царя: и от его с ними взаимодействия стал все сильнее разгораться
добрый свет царствования.
История, удрученная кровавым безумием Ивана, не достаточно показывает, насколько года доброго времени Иоанна были противоположны духу правления второй половины княжения Иоанна III и всему княжению Василия III. Теперь милость и ласковость царили в стране, тихие ангелы реяли над людьми.
Мы не будем здесь исчислять добрых дел, вероятно, как все личное, многое и не могло остаться в памяти. Однако общее впечатление осталось, Курбский говорит: “царю некогда светлому, от Бога прославленному”. Другой, описав славные деяния царя до смерти царицы Анастасии, продолжает: “а потом словно страшная буря, налетевшая со стороны, смутила покой
его доброго сердца, и я не знаю, как перевернула его многомудреный ум в нрав свирепый и стал он мятежником в собственном государстве”. Наконец, еще отзыв: “муж чудного рассуждения”.
Теперь, мы должны отметить одно дело, касавшееся церкви. Тогда не было ничего преступнее для православного сознания, как ересь. Был созван собор для суждения о ереси Башкина; он отрицал равенство Христа с Богом. Отцом и не верил в Евхаристию – отклонения очень серьезные. За это при конце царствования Иоанна III и при Василии III непременно бы сожгли, так как требование проповедника церковных убийств Иосифа Волоцкого было не только принято, но и сам он возведен в лик святых, т. е. деяния его приравнены святым отцам церкви (в этом мы будем говорить особенно). Однако Башкина не только не сожгли, но и не подвергли никакой торговой казни, хотя митрополитом был Макарий, ученик Иосифа Волоцкого, Башкина отправили в монастырь. Конечно, это дело исключительно царя, а не членов собора из священнослужителей. Кроме того, Иван разрешил лютеранам и католикам открыто совершать свои Богослужения – дело неслыханное для того времени.
Четырнадцать лет светлого царствования! Иван должен был вжиться в добро, которое творил. Можно даже сказать: не в силах человек после столь продолжительной доброты стать злым, ибо творящий доброе приобретает защиту вышнюю, охраняющую его почти против его воли. Тогда как же он все-таки изменился?
Выше приведено нами впечатление современника от перемены в Иване: там заключена сама истина – “страшная буря, налетевшая со стороны, смутила покой его доброго сердца и перевернула его ум в нрав свирепый”.
Буря со стороны, перевернувшая ум! и что это за странное выражение со стороны? За бурю, со стороны на него налетевшую, человек не ответствен – одинаково, конечно, как за физическую, так и за внутреннюю. Удивительно, что все историки судят Ивана, как здорового человека, а он был невменяемый. Не знаю, есть ли мнения об Иване психиатров, хотя думаем, что наша наука психиатрия чрезвычайно слаба в истинном суждении о душевных заболеваниях, ибо она, как и надлежит ученым, не верит во вселение и действия в человеке злых духов.
Вышние добрые силы помогают человеку в борьбе со злыми помыслами. Но, если в него вселились вследствие особого его душевного предрасположения злые духи, то добрые как бы умолкают, - исцелить такого человека может только чудо, подобное изгнанию легиона бесов из Гадаринского бесноватого, совершенное Христом. Только в минуты просветления добрые хранители указывают несчастному на грехи, которые он совершил, и тогда человек горько кается*. Но затем снова болезнь схватывает его и он продолжает то, в чем каялся.
Здесь очень уместно сравнить Ивана с Петром Великим, который никогда не каялся, хотя по количеству казней и пыток, на которых с удовольствием присутствовал, быть может, даже превзошел Ивана. Всегда продолжал быть мстительным. Не каялся даже в убийстве сына. Добрые силы не жили в Петре.
Обличения св. митр. Филиппа имели иной смысл, чем они кажутся. Св. Дух, говорящий в св. Филиппе, конечно, знал, что для бесноватого обличения бесполезны, но здесь было исповедание правды Божией – оно означало: Христос жив и видит творимое в царстве зло. Это была Божия поддержка людям, которые находились в унынии, предполагая вследствие извращенного понятия о царской власти, что царь, как Божий будто бы избранник, всегда действует по Божьему соизволению.
Если бы то, что происходило тогда в Москве, даже не то, а только начатки этого случилось в Киевской Руси, то такого князя, конечно, немедленно изолировали бы, как делают всегда окружающие, когда видят, что чел0Век явно впал в злое безрассудство. В Москве же вследствие владевшего всеми богопротивного исповедания о божественном значении царской власти, было
убеждение, что необходимо покоряться всему, что ни делает царь. Поэтому те, которые принадлежали к земщине, совершенно не сопротивлялись преступлениям опричников. Большая часть страны стояла на коленях перед меньшей и позволяла грабить, убивать, мучить себя.
Что произошло с Иваном? После кончины Анастасии он был растерзан горестью. Душевные силы его настолько ослабели, что не могли сопротивляться нападениям чужеродных сил. Тогда то, что кишело в московском нравственном воздухе, бросилось на Ивана. Он был охвачен адскими чувствованиями. Его медиумичность тотчас привлекла самых худых, самых злых людей. И несмотря на искреннюю горесть Ивана, всего только через несколько недель после кончины Анастасии во дворце разыгрывается такая сцена: входит князь Репнин и видит царя и его друзей в масках беснующихся в непристойных плясках – он заплакал от жалости. Иван хотел и на него надеть маску, но Репнин бросил ее на землю. Через несколько дней Репнин был умерщвлен в церкви. Собутыльниками царя и участниками в развратных оргиях с женщинами с самого начала были редкие выродки: Малюта Скуратов, Афанасий Вяземский, Баcмановы отец с сыном, Грязной, которые раньше и подойти близко к трону не смели.
Царем овладевает мания преследования. Симптомы этой болезни следующие: человек чувствует внутри себя чужую волю, раздаются даже чьи-то голоса, приказывающие ему делать вещи, ему неприятные, на больного нападает, все увеличивающийся страх. Вместе с тем мучающие его внутри посторонние воля и голоса начинают отождествляться в воображении больного то с теми, то с другими из его знакомых, в особенности с теми, кому он мало доверял. у Ивана с детства осталась боязнь к боярам. Говорят, что после казанского похода, когда царь вообще был милостив и всегда приветлив, сказал кому-то из бояр: теперь уж я вас больше не боюсь.
Ивану захотелось уничтожить тех, кто его мучил, как ему казалось со стороны, но решимости не хватало убивать всех, как бы внутри его кто-то их защищал. Иван знал, что некоторые иерархи часто выступают с просьбой о помиловании (“печалование”). И вот ему приходит мысль, как устранить всякую помеху к уничтожению своих врагов. Царь отказывается внезапно от царства и уезжает в Александровскую слободу, о чем извещает митрополита и народ. Когда его умоляют вернуться, он объявляет условие: если ему позволят всех без исключения, кого он захочет, казнить и иерархи не будут за них просить, он согласен вернуться на царство. Таким образом, наступила полная возможность спасать себя от внутренних мучителей казнями тех живых людей, которые в болезненном воображении отождествлялись с этими мучителями. Как только полилась невинная кровь, .легионы бесов устремились к Иоанну, требуя новых и новых жертв. Они требовали от него также зрелища истязания людей и мучили его, пока он не удовлетворял их зверскую похоть. Вот отчего после казней и пыток его видели довольным и успокоенным.
Вид Ивана по возвращении его из слободы служит неопровержимым доказательством его болезни. Царя узнать было невозможно всего только после двухмесячного отсутствия: серые проницательные глаза погасли, всегда оживленное и приветливое лицо осунулось и глядело нелюдимо, взор пугливо бегал по сторонам, на голове и бороде почти не осталось волос.
Чтобы отстранить от себя вообще всех, кто, не вполне покорившись его кровавой воле, мог явить ей помеху, - Иван выдумал опричнину, куда каждый вступавший объявлял себя беспощадным врагом всех не опричников. Даже разговор опричника с земским карался смертью и того и другого. Таким образом, подготовилась та кромешная оргия, где всякие злые стихийные возбудители нашли себе великий простор и удовлетворение. По-настоящему трезвых людей в опричнине не было. Один немец (Штаден), приехавший в Москву и поступивший в опричнину ради разбойничьей наживы, говорит, что он перестал ездить с Иваном, так как не было никакого порядка в дележе добычи. Он сам составил свою шайку и нападал на усадьбы, убивая и грабя, кого хотел.
Внутренние требования пролития крови были столь мучительны, что царь иногда вскакивал среди обеда, сзывал свою рать и скакал куда-нибудь убивать. Так, однажды он напал на тюрьму, где были заключены литовские пленники. Один литовец, даже названный по имени в летописи, выхватил у него копье и заколол бы его, если бы царевич Иван, наследник престола, всюду сопутствующий отцу, его не убил.
Вот одна из его ненормальных выходок. к сидевшему за обедом Ивану пришел старший воевода Титов, поклонился до земли и величал его, как обыкновенно. Царь сказал: будь здрав, любимый наш воевода, ты достоин нашего жалованья – и ножом отрезал ему ухо.
Что Иван не помнил, что делал, убивая человека, свидетельствуют обстоятельства при убийстве им сына. Дело происходило вовсе не так, как представляют обыкновенно - что сгоряча царь ударил царевича посохом. Нет, когда он в первый раз замахнулся, то бывший здесь Борис Годунов схватил его за руку. Иван долго боролся с Борисом, так что тот был весь изранен. Значит, было время сознать, что он делает. Однако Иван все-таки поражает сына посохом и, только когда тот упал, обливаясь кровью, отец как бы пришел в себя и с воплем “я убил сына!” бросился обнимать, целовать его, удерживал кровь, текущую из глубокой раны; плакал, рыдал, звал лекарей, молил Бога о милосердии, у сына просил прощения. после смерти царевича Иван несколько дней сидел без пищи и без сна у гроба. Именно с этого времени начинается необыкновенная привязанность царя к Годунову.
Вот тоже факт, говорящий о большой затемненности царского сознания. Когда опричная рать двигалась к Новгороду и по дороге останавливалась на целые дни, чтобы разрушать города, так что шум был большой, все же всех людей, встречавшихся на пути, убивали по приказанию царя, чтобы поход оставался тайной.
Человека, глубоко верующего, может удивлять, что великая, даже как бы святая покорность московских людей царю не вызвала чудесной помощи свыше. Но при всеобщем тогда нечестии покорность эта имела языческий характер. Это было раболепие; помощь свыше была бездейственна. Поэтому святая сила митр. Филиппа не могла помочь народу.
То же самое было в Новгороде. Там жил святой Арсений, и Иван очень чтил его. При разгроме Новгорода царь ежедневно посещал келью святого и без гнева выслушивал обличения праведника (ибо праведник, как мы всегда говорили, если обличает, то с любовью). Однако св. Арсений не мог убедить царя прекратить зверства. И в последнюю ночь пребывания царя в Новгороде св. Арсений скончался, как бы от полного изнеможения. Его нашли перед иконой на коленях со сложенными на груди руками и наклоненной головой.
Но вот что произошло в Пскове. Известно, что псковичи по своим нравственным качествам превосходили новгородцев и вообще русских еще в эпоху киевскую. Когда царь въехал в город, перед ним вдруг явился всему городу известный и всеми уважаемый праведник-юродивый Николай, по прозванию Салос. Прыгая на палочке, по-детскому, он приговаривал, указывая на столы, стоявшие у каждого дома, где были приготовлены хлеб-соль для встречи и в праздничной одежде стояли жители: “Иванушка, Иванушка! покушай, чай не наелся мясом человечьим в Новгороде”. Царь велел схватить его, но Никола скрылся в толпе. При выходе из собора опять показался юродивый и стал приглашать царя к себе в келью под соборной каланчой. Здесь на лавке была разостлана чистая скатерть и на ней лежал огромный кусок сырого мяса. “Покушай, покушай, Иванушка”,- говорил Никола. – “Я христианин и не ем мяса в пост”, - сказал царь. - “Мяса не ешь, а кровь христианскую пьешь и суда Божия не боишься”.
Иван в гневе велел снимать колокола с соборной церкви и грабить ризницу. Юродивый сказал строгим голосом: “не тронь нас, прохожий человек, ступай скорее прочь. Если еще помедлишь, не на чем тебе будет бежать отсюда”. В этот момент вошел Малюта Скуратов, бледный от страха, и доложил царю, что любимый конь его пал. “Вот только тронь кого-нибудь в богоспасаемом Пскове, - закричал юродивый, - тотчас издохнешь, как твоя лошадь”.
Иван уехал из Пскова со всем своим войском. Кто изучает историю, не исключая из хода событий дела Божии, должен признать, что Москва и Новгород не имели сил добрых, чтобы действенна стала для них помощь Божия, являемая через живущих в народе-церкви - посланников Христовых, верных свидетелей. Псков же имел эту доброту и его спас св. Никола Салос. Что эта пощада города явилась исключительной в то время, свидетельствует продолжение жестокостей Иоанновых тотчас по возвращении царя в Москву.
В первую половину Иоаннова царствования и в Москве был великий святой юродивый Василий блаженный, но он скончался еще при жизни Анастасии. В последнюю болезнь Василия царь и царица с двумя детьми приходили его проведать. Гроб блаженного несли царь и бояре. Характерно, что ни дружбы, ни знакомства у Василия не было ни с кем, для всех он был чужим.
Кроме мании преследования у Иоанна была религиозная мания. Эта мания заставила его устроить тот монастырь из опричников в Александровской слободе, который называют кощунственной пародией на монастырь. Однако, несмотря на явную нелепость этого монастыря, Иван очень строго исполнял его устав; в четвертом часу утра он ходил на колокольню с царевичами Иоанном и Феодором благовестить к заутрене; братья 300 человек выборные из опричников шли в церковь, кто не являлся, того наказывали 8-дневным заключением. Служба продолжалась до шести часов. Царь пел, читал и молился столь ревностно, что на лбу оставались знаки крепких земных поклонов. В 8 часов собирались к литургии, а в десять садились обедать все, кроме Ивана, который, стоя перед аналоем, читал жития святых, обедал после. В 8 часов шли к вечерне. В 10 часов царь отправлялся в спальню, а в полночь вставал и начинал молиться. Конечно, все это был только больной бред царя.
Иногда в церкви отдавались распоряжения о новых казнях или пытках, часто после обеда царь отправлялся в застенок смотреть пытки. Называть это кощунством или оскорблением Господа так же нелепо, как считать оскорблением Бога безумные жесты больных в сумасшедших домах. Оскорбление Христа в эти времена было не здесь, а в частных домах, где домашние игумены молились с семейством перед иконами в углу, тогда как на стене висела плетка.
Но вот чем мы действительно обязаны Ивану Грозному - это вскрытием лжи религиозного значения самодержавной власти. Он злоупотребил своею властью, но зато он и разоблачил до конца эту фикцию, под гипнозом которой находился так долго русский народ.
У Владимира Соловьева читаем: от Ивана Грозного к нам дошла самая верная и полная формула христианской монархической идеи: “Земля правится Божиим милосердием и пречистыя Богородицы милостию и всех Святых молитвами и родителей наших благословением и последи нами, государями своими, а не судьями и воеводы, и еже ипаты и стратиги”. Эта формула безукоризненна, говорит Соловьев, нельзя лучше выразить христианский взгляд на земное царство. Но если это слово сопоставить с историческим образом того, кто его произнес, то какой трагический смысл оно получает. Удивительно. что такой глубокий человек, как Владимир Соловьев, полемизирует далее с больным Иваном. Мы не согласны здесь только с эпитетом “трагический” - следует сказать: фальшивый (неверный). Истина формулируется так: “Земля правится не Божиим милосердием и пречистыя Богородицы милостью, а Нами Царями Самодержцами всея Руси, которые правят так, как им самим хочется, и очень часто без всякой милости и без всякого милосердия”. Формула монархической христианской идеи, составленная Иваном, ценна тем, что не имеет никаких богословских ухищрений и стилистических украшений, а выступает во всей своей жалкой наготе. Он сам верил в то, что писал, и потому выражался столь откровенно. Так верил, что в письме к Курбскому пишет, что он не нуждается ни в какой помощи от людей, так как получает ее от Бога, Пресвятой Богородицы и святых угодников. Так же думали и все русские самодержцы, начиная с Ивана III после его женитьбы на Софии Палеологи кончая последними императорами. Антихристов самообман.
Ивану удалось вскрыть самую сущность идеи, потому что эта идея, всецело завладев царем, диктовала ему то, чем она была сама в себе.
Мысль о самодержавии занимала Ивана еще в детстве: когда бояре в домашней обстановке плохо обращались с мальчиком и не было сироте никакой защиты от них, он, ища помощи, обратил внимание, что во время торжественных выходов эти же бояре чрезвычайно раболепствуют перед ним, потому что он царь. И вот мальчик стал мечтать – когда вырастет, он потребует, чтобы бояре относились к нему не только при народе, а и дома с почтительностью. Он может заставить их так поступать, потому что он царь. Заинтересовавшись своим царским значением, Иван перечитал массу книг, где говорилось о царском величии.
Время Анастасии было такое, что он забыл о возможностях своей власти. Но когда заболел манией преследования и ему понадобилось для укрощения своих внутренних врагов уничтожать живых людей, призвал на помощь царскую власть, в безумии своем давая ей фантастическую беспредельность.

* * *

Что такое была опричнина по существу, как народное явление? Это была первая попытка христианского государства, расколотого в самом себе богохульным смешением религиозного умонастроения с материалистической практикой жизни — уничтожить самого себя. Взрыв стихийных сил вследствие внутреннего нравственного противоречия в жизни царства. Вместо опричнины могло быть и нечто иное, не менее страшное.
Совершенной особенностью этого первого русского мятежа было то, что начат он был верховной властью самодержавного царя, т. е. произошел как бы законным порядком.
Благочестиво терпеливый русский народ не имел решимости воплотить в жизнь рознь, которая раздирала его внутренне, и вот самодержавный царь сходит с ума, чтобы стать первым мятежником в своем государстве. Изображая состояние народа-церкви сообразно Домострою, мы должны были остановить наше внимание на личности Ивана IV, так как принято его считать виновником рокового междоусобия, выразившегося в явлении опричнины; между тем сам царь был жертвой тяжкого состояния церкви того времени.
Дальнейшие попытки саморазрушения христианского государства неправедного также шли под царским знаком. Глубокие потрясения смуты начала XVII века, великий мятеж Степана Разина в 1670 году, наконец, охвативший почти всю среднюю Россию страшный бунт Пугачева в 1774 г. — совершались как бы во имя царя. В смутное время уничтожали и грабили друг друга: то ради отсутствия прирожденного царя, то из-за самозванного царя, то за царя желанного. Степан Разин объявил, что в его войске находится царевич Алексей, сын царя Алексея (тогда покойный) и патриарх Никон (тогда осужденный и сосланный). Пугачев прямо назвался императором Петром III. В Степане Разине и в Пугачеве чувствуются мрачные отблески какого-то их мистического избранничества. Пугачев сказал первому следователю, его допрашивавшему: “Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство”. Это изумительное слово глубоко правдиво, ибо в нем нет превозношения, а напротив, признание своего окаянства, т. е. ничтожества и вины, и в то же время вера, скорее, чувство в свое призвание. И поведение его перед казнью показывает христианскую покорность своей предрешенности. Во время чтения приговора Пугачев часто крестился на соборы и после чтения, сделав несколько земных поклонов, просил прощения у народа: прости народ православный, отпусти, в чем я согрубил пред тобой.
Весь облик Степана Разина показывает существо необычайное. Некогда ходивший на богомолье в Соловецкий монастырь, он выступил начальником бунта, как совершеннейший атеист, даже мрачно насмехаясь над религией. Зачем вам попы? — сказал он желавшим восстановить один храм. — Венчаться? Пропляшите вокруг ракитового куста — вот и повенчаны. Степан выступил как беспощадный мститель за неправду русских властителей; милосердие было ему чуждо. Но и себе не просил он милости. Во время пыток, предшествовавших казни, мужество его кажется сверхъестественным.
После пятого удара кнутом на дыбе многие сходили с ума, Разин получил около сотни ударов, но не испустил ни одного стопа. Все стоявшие здесь дивились.
Его положили на горящие уголья, Степан молчал. По его избитому и обожженному телу стали водить раскаленным железом, и тут молчал Разин.
Когда брат его Фрол, тоже подвергнутый пытке, стал вопить от боли, Степан сказал: “Экая ты баба! Вспомни наше прежнее житье: мы проживали со славой, повелевали тысячами людей; надобно же теперь переносить бодро несчастье. Разве это больно? Словно баба иглой уколола”.
Степану стали брить макушку. “А мы думали, — сказал он, что только попов постригают”. Ему стали лить на темя по капле воды — адское мучение. Но Степан оставался равнодушен.
В досаде, что Разина ничто не пронимает, стали бить еще палками по ногам. Но он продолжал молчать.
Перед казнью Степан обратился к церкви, перекрестился, поклонился на все четыре стороны и сказал: “Простите!”
Палач сперва отрубил правую руку по локоть, потом левую ногу по колено. Степан не показал даже знака, что чувствует боль.
Когда Фрол, видя мучения брата и ожидая очереди, закричал: “Я знаю слово и дело государево”* — Разин закричал на него: “Молчи, собака!” Наконец, палач отрубил ему голову.
Казнь Фролу отсрочили, а затем оставили в вечном тюремном заключении.
Разин и Пугачев и подобные им (и у нас, и в других странах, например Робеспьер), нужно думать были вдохновлены на свои страшные дела звуками трубы одного из семи ангелов, трубящих начало мучениям, которые церковь небесная ниспосылает земной ради покаяния: и вознесся дым фимиама с молитвами святых от рук Ангела пред Бога. И поверг Ангел кадильницу с огнем на землю: и произошли голоса и громы и молнии и землетрясения. (В своем толковании на Апокалипсис святой Андрей Кесарийский говорит, что все это означает “ужасы, имеющие быть, — сему служат ангелы, как сострадающие Христу, врачи прижиганиями и сечениями исцеляя злейший греховный недуг болящих, или, что вероятнее, облегчая ленивым будущее покаяние, если только перенесут с терпением”.)
Позднее, когда будем говорить о приходе второго зверя, покажем, как саморазрушительные силы христианского государства из хаотических становятся как бы планомерными и непреложно ведут царство к власти десяти рогов зверя, имеющих разрушить великую блудницу.
Теперь мы снова обратимся к Домострою, чтобы ответить на важный вопрос, им возбуждаемый. Каким образом автором такого антихристианского произведения оказался священник и даже духовник, лицо очень почитаемое тогда народом? Что это — выродок в своем сословии или, напротив, человек характерный для священнослужителей того времени? Так как мы знаем, что Домострой Сильвестра получил всеобщее признание как руководство жизни, ответ получается совершенно определенный.
Этим устанавливается наличие ужасной материальности в священническом сословии и проистекающего отсюда жестокосердия. Где искать причину столь пагубного состояния у служителей русской церкви! Его не было в более древние времена. Причину найти не так трудно. Дело в том, что татарщина, мучительная для всего населения, для священнослужителей таковой не была. Напротив, они оказались в очень привилегированном положении. Был ханский ярлык, неоднократно подтверждаемый ханами при вступлении их на престол. Этот замечательный документ необходимо привести полностью, чтобы осветить истинное положение вещей того времени. Хан обращается к баскакам, князьям, даныцикам и всякого рода чиновникам татарским и говорит: “Жалованная грамота дается нами всему белому и черному духовенству, чтобы они правым сердцем, без печали молили Бога за нас и за все наше племя и благословляли нас, не надобно с них ни дани, ни подвод, ни корма, никакой пошлины: ни ханской, ни ханщиной; никто не смеет занимать церковных земель, вод, огородов, виноградников, мельниц; никто не смеет брать на работу церковных людей: мастеров, сокольников и др. Никто не смеет взять, изодрать иконы, испортить книги или другие богослужебные вещи, чтобы духовные не проклинали хана, но в покое за него молились. Кто веру их похулит, надругается над нею, тот без всякого извинения умрет злой смертью. Братья и сыновья священников, живущие с ними вместе, освобождаются также от всяких даней и пошлин. А кто из баскаков или других чиновников возьмет какую-нибудь, дань или пошлину, тот без всякого извинения будет казнен смертью”. В то время как пасомые — иначе прихожане храмов, жили под вечным страхом насилия и разорения имущества, пастыри могли благоденствовать и по желанию богатеть. Конечно, здесь таился тяжкий соблазн. Велика была ответственность перед Богом русских священнослужителей. Если всех разоряли татары, а их никто не смел тронуть, то сами, они должны были разорять, себя ради ближних или, по крайней мере, немало жертвовать своим имуществом ради обездоленных. Недостаточная чуткость к общему горю непременно ввергала привилегированных в объятья жадности, корыстолюбия, наконец, злобы. И вот, как явствует из свидетельства Домостроя, видные священнослужители шли не по Божьему пути. Фактически при обнищании массы населения большинству священнослужителей, в особенности сельскому, богатеть, конечно, было неоткуда. Однако, всюду, где предоставлялась эта возможность, — в городах, более зажиточных местах, вкус к наживе и жадность были характерными явлениями для духовенства, и для черного и для белого. Еще собор 1274 года, созванный м. Кириллом для суждения о различных неправильностях, отмечает появившуюся у некоторых священнослужителей “алчность к прибытку”. Особенно богатели огромные архиерейские поместья. Великие князья, начиная с Ивана III, тщетно стараются сократить аппетиты богатых из духовного звания. Иван IV на стоглавом соборе бросил тяжелое обвинение: “обители (тут, конечно, разумеются и епископы с их штатом), богатые землями я доходами, не стыдятся требовать милостыни от государя”. Тогда, епископы боролись с правительством, не желая платить государственные налоги и. защищая свои льготы, и успевали в этом вплоть до Петра I. Парод очень хорошо подметил черту духовного сословия, назвав в былине Алешу поповича — руки загребущие, глаза завидущие (конечно, эта характеристика не киевского времени, даже не времени св. Сергия Радонежского, а более поздняя).
Вместе с материальностью имущественного, порядка развивается и бездушие с жестокосердием, как свидетельствует об этом Домострой священника Сильвестра. Доброта Феодосия Печерского характерна для всего киевского периода и северного московского. Когда читаешь поучение или слова или завещания митрополитов XII, XIII, XIV веков — Кирилла, Фотия, Киприана и др., не говоря уже о святых Петре и Алексее, то на сердце становится легко, слышишь их кроткий и добрый голос, чувствуешь высокий дух! Но вот наступает XV век с его жестокостями: ослепление Василием II своего двоюродного брата, позднее его собственное ослепление Кожемякой, как месть за брата. На митрополичьем престоле св. Иона, включенный в святую четверицу митрополитов: Петр, Алексей, Иона, Филипп. И как-то странно и жутко становится на душе. Почему так не похожи деяния и чудеса св. Иона на дела наших прежних Святых. Некоторых Иона как бы приговаривает к смерти за их проступки: обличив; Иона предсказывает им смерть; и они умирают, почти в тот же день. Одному неповерившему, что дочь великого князя, бывшая при смерти, исцелена св. Ионой, митрополит говорит: да умрешь ты, вместо княжны. И тот пал мертвым к ногам св. Ионы. А полтораста лет перед этим церковь ставила в великую похвалу святому митроп. Петру, что он был “кроток в назидании, безгневен в обличении согрешающих”. Феодосий Печерский плакал, когда кого-либо обличал... Кроме упомянутого чуда исцеления дочери Василия II в житии св. Иона приводится еще одно чудо: одного человека, очень страдавшего от зубной боли, св. Иона крепко ударил по лицу. Очнувшись от удара, больной ощутил, что зуб его перестал болеть. А вот уже не чудеса, а отношение св. Ионы к подчиненным: епископа полоцкого он строго обличил за то, что тот в письме к нему — митрополиту осмелился назвать его братом. За неисполнение распоряжения митрополита св. Иона заковал в оковы св. Пафнутия, игумена Боровского монастыря, и бросил в темницу.
Следующий за св. Ионой митрополит посадил в ледник под палатой одного архимандрита за то, что тот разрешил братии пить богоявленскую воду после трапезы, оправдываясь тем, что канун Крещения пришелся в воскресный день. С этих пор, вообще, жестокость наказаний в священническом звании не уступает светским. Митрополиты бьют палками-жезлами являющихся к ним подчиненных. Даже знаменитого Никона — митрополита при Алексее Михайловиче — упрекали за жестокое обращение с подчиненными. При монастырях существуют тюрьмы, где заключенных для отягощения наказания морили дымом и другими тяжкими муками.
Впрочем, о жестокосердии и совершенной грубости среди духовенства нам нет нужды распространяться. Она докатилась до того времени, когда пороки общества стали обличаться в прессе, т. е. до 60-х годов XIX столетия. То, что изобразил Помяловский в своих очерках Бурсы, превосходит своей адской картинностью Дантовское путешествие в преисподнюю. Некоторым, быть может, покажется преувеличенным свидетельство Помяловского (картины бурсы будут даны нами в очерке о св. Серафиме Саров.), но вот чистый жизненный факт, изображенный историком Сергеем Соловьевым в его записках (сообщено его сыном Влад. Соловьевым*): “Духовное училище возбуждало во мне сильное отвращение (при Петров. мон. в Москве) по страшной неопрятности, бедному сальному виду учеников и учителей, особенно по грубости, зверстве последних; помню, какое страшное впечатление произвел на меня поступок одного тамошнего учителя: один из учеников сделал вовсе незначительную шалость — учитель подошел, вырвал у него целый клок волос и положил их перед ним на столе”.
В тех же записках историк правдиво, но наивно (ибо С. Соловьев как бы не подозревает ужасного смысла своих слов) говорит, что “нравы священнослужителей русской церкви стали смягчаться под влиянием западноевропейских просветительных идей, распространяемых русской прессой”. (Как известно, пресса 60-х годов XIX столетия была почти сплошь атеистическая).

СЕМЬ ГОЛОВ ЗВЕРЯ

“У зверя было семь голов”, — говорится в “Откровений св. Иоанна”; далее поясняется: семь голов — это семь гор и семь царей (13, 1 и 17, 9, 10). Число семь, как мы изъяснили, означает полноту того, о чем идет речь. Значит, при приходе зверя все цари являются возглавителями его царства (духа). Гора, по толкованию св. Андрея Кесар., есть древний термин, под которым разумеется начальник церкви. Отсюда следует, что при приходе зверя с царями заодно действуют начальники церквей. Как мы отметили, нигде приход и действие зверя не наблюдается более ясно, как в России. Можно проследить все этапы его медленного воплощения.

СЕМЬ ЦАРЕЙ

Головы зверя становятся у нас видимыми при появлении самодержавия царей. Уже в словообразовании этого термина как бы нарочито показана его мистическая сущность. Само, самость, я сам — эти качества всегда считались церковью наиболее противоположными Духу Божьему в человеке.
Самодержавие пришло к нам не сразу, а постепенно, как бы крадучись. Первого нашего самодержца Ивана III никак нельзя назвать самодержцем в добрую половину его княжения. Напротив, он был верен завещанию Дмитрия Донского никогда ничего не предпринимать самому, а советоваться с боярами. Про Ивана III известно даже, что он в боярской думе любил встречу, т. е. высказывание мнений, противоположных его собственным. Таким он и остался до конца жизни. В этом отношении развитие самодержавия последовало при его сыне Василии III, который вовсе не любил встречу. При нем в думе часто слышался великокняжеский окрик: “Пошел вон, смерд, ты мне не надобен”. Тогда унижение подданных перед князем достигло крайнего выражения: все челобитные, кем бы они ни подавались, подписывались: твой холоп Ивашка, Федька и пр. Самодержавие Ивана III проявилось характернейшим качеством антихристова духа — превозношением, но, как подобало младенческому возрасту самодержавия, превозношение выражалось у него самым наивным образом: прежние князья у нас ходили просто, как все люди ходят по земле, — Иван III во вторую половину своего княжения не ходит просто, а выступает. Кстати, в народе такая поступь очень метко осмеяна: а сама-то величава, выступает точно пава; известно, как ходит павлин — медленно переступает, с ноги на ногу, расфуфыривая свой зелено-золотистый хвост. Хвост соответствует необычайно торжественной, вернее, чванной церемониальности, введенной при княжеском дворе, — греческий дворцовый блеск на московский лад. Тут невольно вспоминается еще меткое русское определение: “ходит спесь, надуваючись, с боку на бок переваливаясь”. Спесью стали заболевать наши, в киевское время, высоко доблестные и чрезвычайно простые русские князья. Быстро развившись в роде Рюриковичей, это заболевание довело до маниакального бреда величия Ивана IV: он возводил свой род от римского кесаря, а свои царские регалии считал перешедшими к русским князьям по наследству от царя персидского Навуходоносора. Царь Иван IV в бреду погубил свое потомство. Как бы добрый род Рюриковичей, не вынося вгнездившегося в престол русский антихристова духа превозношения, сам собою пресекся.
Интересно здесь отметить, что историк Ключевский, никогда в своем изложении не употребляющий эпитет “таинственный”, здесь дважды повторяет “таинственное пресечение династии”. Значит, столь сильно здесь влияние мистического, что даже рациональный ум (прагматизм) не может уклониться от некоего знаменования.
Русские милостивцы — Владимир Святой и Владимир Мономах и весь великий сонм святых Рюрикова рода возопили ко Господу, чтобы не дал их роду участвовать в деяниях зверя, победившего святых (“дано было зверю победить святых”. — Откр. 13, 7). Видимое благоволение Господа к мольбе своих свидетелей верных сказалось в том, что род пресекся не безумием Ивана Грозного и не властью сына его Ивана, которого отец увлекал в свою земную ярость и вдруг, сам не помня себя, поразил яростью гнева небесного. Род пресекся кротким святым, по мысли народной, юродством другого сына Грозного — Феодора Ивановича. Царь Феодор отказался от царской власти и величия и отдал их постороннему человеку (Борису Годунову).
При новой династии Романовых зверь являет себя уже полным победителем, всецело владеет разумом царским. В этой династии не только не было святых. Интересна характернейшая история. Если Александр I кончил жизнь сибирским старцем, то с какой необычайной тщательностью его сородичи и потомки скрывали правду, несомненно, ее зная , но никто из этого рода даже не имел общения со святым, вернее, не мог, о чем так горевал последний в роде, обреченный, император Николай II, который все свое царствование как бы судорожно искал святых, а вместо них получал Распутиных, как некую эмблему всем распоряжающегося зверя.
Несчастную династию эту выбрал сам народ-церковь на русском соборе после смутного времени. Можно было выбрать иного царя, ибо в русском народе, как мы знаем, жили очень высокие люди с характерным преобладанием сердца, а не других качеств; таков был Василий Голицын при царевне Софии, про которого даже его враг сказал: был он ума великого и любим от всёх; Ртищев при Алексее Михайловиче, который любил ближних, как самого себя; позднее Сперанский, умнейший и сердечнейший человек, погубленный великой блудницей. Люди, подобные этим, были и в то время, когда выбирали новую династию, ибо они всегда есть в народе-церкви. Но чтобы признать их и поставить на первое место, необходимо иметь духовную и святую чувствительность.
Давно побежденный материальностью русский народ как бы по указке зверя выбрал незрелого и хилого отрока Михаила. И таким образом помог зверю совершенно овладеть разумом, власти. И далее кажется, сама природа участвует в необходимом для зверя порядке вещей. Вот интересные замечания историка Ключевского о первых временах воцарения дома Романовых: “Что-то роковое тяготело над новой династией: судьба решительно не хотела, чтобы выходившие из нового царского рода носители верховной власти дозревали до престола. Из пяти первых царей трое: Михаил, Алексей и Иван — воцарялись, едва вышедши из недорослей, имея по 16 лет, а двое еще моложе: Федор — 14 лет, Петр — 10. И царевичи, повторяя своего родоначальника, оказывались хилыми, недолговечными, иногда прямо убогими людьми, как Феодор и Иван. Даже под живым, цветущим лицом царя Алексея скрывалось очень хрупкое здоровье, которого хватило только на 46 лет жизни”.
Напрасно думать, что Петр являл собою великую здоровость. Психически это был несомненно глубоко неуравновешенный человек, одержимый различными идеями.
Ничто так не оправдало истину Откровения, что семь голов зверя — суть всецари, как правление Романовых. Действия зверя здесь необычайно видимы. Порядок вещей приправлении сделался совершенно независимым от личных качеств будто бы очень самодержавных царей. Вот та царская спесь, которую начал Иван III в угоду своей жене, греческой царевне Софье, продолжал Василий III, довел до мании Иван IV, — теперь становится не личным качеством царя, а вселяется в царский престол, в самое имя царя, как некое страшное чудище обло озорно и лаяй. Михаил от природы был тих и смирен. Алексей, его сын, был не только тишайший по природе, но и по разуму ненавидел похвальбу. Всегда утверждал: “лучше слезами, усердием и низостью перед Богом промысл чинить, чем силой и славой (надменностью)”. Его житейским наблюдением было: “кто на похвальбе ходит, всегда посрамлен бывает” (из его письма). В одном письме он даже говорит: “я не достоин в псы, не только в цари”. Таково было умонастроение, какова же была действительность?
Историк говорит: никогда самодержавие не было так сильно, как при Михаиле Феодоровиче. Царь объявил: “сделана наша печать новая больше прежней для того, что на ней прибавлено — самодержец”. Вещественному обнаружению самодержавия начинает придаваться величайшее значение. Точное написание сложного титула царя становится священным делом. Пропуск чего-нибудь в этом титуле, даже не там поставленный знак препинания, не та буква, карается, как; великое оскорбление величества. Следует беспощадное битье батогами, конфискация имущества, долговременное тюремное заключение. Лично носитель царского имени нимало не горд, даже любит смирение, но наименование царь, как нечто само в себе заключающее жизнь, требует к себе благоговения, как к Богу, и царь наперекор своему характеру исполняет это требование, превращает царское имя в идола. В сношениях с иностранными государствами постоянно случаются трагикомические происшествия: в Вене русское посольство не может начать важного дела, с которым послано, так как императорский двор не желает исполнять некоторые ритуальные подробности при приеме послов вроде того, что император при произнесении царского имени должен привстать и поклониться. Если бы послы пошли на уступки, то в Москве были бы жестоко наказаны! И посольство уезжает из Вены ни с чем. И это не исключительная история, а в различных вариациях постоянно повторяющаяся. Посол был бесчувственным орудием обряда величания своего государя, ради которого он переносил всякие мучения. В чрезвычайно трудное для Московского государства время царь Алексей затягивал переговоры со шведами, добиваясь, чтобы их послы при дворе стояли без шапок.
Царь тишайший, царь добрейший, но правление царством бездушно, бессердечно. Отменено то важное народное дело, которое ввел Иван IV, — народные выборные для самоуправления по местам, они сдерживали самоуправство воевод; теперь воеводы снова делают что хотят, безжалостно обирают и неправдой суда мучат народ. Плохое состояние финансов исправляется посредством жестокой экономической несправедливости; облагаются пошлиной предметы первой необходимости; целовальники, т. е. управляющие “царскими кабаками” (питейная монополия), немилосердно наказываются, если не проявляют больших талантов для спаивания народа.
По выражению Ключевского, Алексей Михайлович — славная русская душа. Историк готов видеть в нем лучшего человека Древней Руси, однако только не на престоле. И вот ради вящего охранения этой славной души изобретается никогда не бывший в России приказ тайных дел, где всякого произнесшего “слово и дело” и им оговоренных мучат на дыбе. В этот приказ должны были доносить даже жена и дети под страхом смертной казни. Совсем не за бунт, а за просто оброненное слово неодобрения правительства мучили страшно людей.
Царь чрезвычайно благочестив, постоянно посещает церковные службы. Но вот какую картину необходимо себе вообразить, чтобы оценить, насколько в этом царском благочестия участвует любовь ко Христу. Царь выходит из собора, где приносилась бескровная жертва, и проходит мимо лобного места, где на колах корчатся несколько живых людей. Царь в письмах объясняется в любви своим друзьям, боится их обидеть и просит их прощения, а в это время тут же в Москве женщина, зарытая в землю, — торчит из земли только ее голова — умирает медленной смертью, — какое можно придумать более беспомощное и ужасное положение для живого человека (выдумка, быть может, хуже распятия). А эта казнь введена уложением Алексея Михайловича.
Таким образом, в царствование добрейшего Алексея Михайловича с потрясающей видимостью созерцается звериный разум правления.
Но совершенно не нужно думать, что этот звериный разум уничтожен преобразованиями Великого Петра. С приходом второго зверя (прогресса) звериный разум теряет только свое свирепое и бесчеловечное обличие (после Петра; при Петре же он был, быть может, еще бесчеловечнее). Это обличие теперь будет замазано цивилизацией; правление же остается звериным по бессердечию и любви не к людям, а к вещам и формальностям государственного порядка.
Бюрократический Санкт-Петербург есть наиболее звериный образ. Характерные черты петербургского чиновника — холод официальности, скептическая усмешка, надменность к провинции, страсть к канцелярским работам, т. е. то, что являет собой вселившийся в человека дух звериный, а не Христов.
За несколько лет до войны 1914 г., имевшей погубить “православие, самодержавие и народность”, ложь и бессмыслицу этого словосочетания, император Николай II спросил у своего первого министра и министра финансов: неужели нельзя в основу государственного бюджета поставить что-либо иное а не винную монополию? Министр ответил: невозможно.
Таково было духовное состояние власти христианского народа перед тем, когда власть государственная была захвачена десятью рогами зверя, по мысли Божией долженствовавших разрушить великую блудницу, с которой блудодействовали цари земные и вином блудодеяния которой опоены все народы (Откр. 17, 16).

СЕМЬ ГОР

Митрополиты и вообще священнослужители русские (не греки) в Древней Руси всегда стояли на страже Христовой правды, т. е. любви братии друг к другу. Митрополит Никифор имел высокое мужество воззвать к любви даже лучшайшего: князя Русской земли — Владимира Мономаха (насколько, значит, духовное состояние правителям труднее было блюсти, чем церковным главам!). И князья всегда чтили священнослужителей и избирали их посредниками при своих разногласиях. Если в исключительных случаях князья не хотели воспользоваться их советом, то все же продолжали чтить и питать глубокое уважение к церковным служителям и тем давали им возможность снова и снова взывать к правительству о милосердии; свое несогласие с правителями епископы тушили “смиренной любовью, рознь тотчас исчезала.
Так было в Киевской Руси и в Московском царстве некоторое время. Словеса печалования и любви постоянно раздавались с высоких и даже невысоких пастырских кафедр. Последнее такое слово произнес св. Иона Новгородский, про которого сказано, что он оказывал в судах столько же правосудия, не взирающего на знатность и богатство, сколько снисхождения к немощным и бедным. Св. Иона был избран на вече архиепископом в Новгороде (умер в 1470 году). По просьбе новгородцев он приезжал в Москву к великому князю Василию II (Темному) и, защищая Новгород, сказал князю: “Не твори неправды, не дерзай порабощать людей свободных”. Просьба его была исполнена, и князь отложил свой гнев на Новгород. За семь лет до смерти, в 1463 году, св. Иона опять прибыл в Москву, где княжил в это время уже Иван III — св. Иона советовал князю “пребывать в твердом благочестии и надзирать тихими очами за своею державою”. Почтительно выслушав св. Иону, Иван III при его жизни не помыслил идти на Новгород.
Но вот интересно вспомнить одно духовное событие, происшедшее в первый приезд св. Ионы в Москву при Василии Темном. Когда Василий заверил св. Иону, что он не тронет Новгорода, Иона задумался и вдруг заплакал. Когда с удивлением все стали спрашивать его, почему он скорбит, достигши желаемого, Иона ответил: “Кто в состоянии унизить и смирить вольный город мой, такой сильный и многолюдный? Но междоусобие, раздоры сограждан, неправда, зависть сокрушат всю его силу”. Значит, то, что случилось после с Новгородом, было ею судьбой, которую он сам себе избрал. Семь гор и семь царей приходят, когда время их созрело.
Семь голов зверя в царях обнаружили себе превозношением, как мы изобразили это у Ивана III, семь гор — начальник церкви — себя знаменовали угашением любви, т. е. исчезновением Христовой правды в них.

БОРЬБА ВНЕШНЯЯ

Новые отношения между князем и иерархом начали создаваться при митрополите Геронтии в княжение Ивана III. Началось дело с размолвки между князем и митрополитом, причина разногласия не имела никакого духовного значения. В 1479 году Ивану III показалось неправильным, что митрополит совершает крестный ход вокруг церкви с запада на восток, тогда как, по его мнению, надо ходить с востока на запад. При любви такое несогласие скоро исчезло бы, как бы его и не было, ибо любовь умеет все по-доброму разрешать. Но здесь дело пошло совершенно иначе. Ни та ни другая сторона не хотела уступить. Раньше, первое слово любви всегда исходило от пастыря русского, теперь митрополит проявил тяжкое упрямство: в виде наказания князю митрополит Терентий уехал в Симонов монастырь, оставив церковь без правителя. Он говорил, что не вернется, пока князь не станет бить ему челом, т. е. ему хотелось унижения противника. Большинство священников и книжных мирян были на стороне Геронтия. И Иван III вынужден был уступить, поехал просить митрополита. Геронтий победил и унизил князя.
Такая победа создает почву для действия духа антихристова. Обе стороны, затаив в себе злое недовольство друг другом, ожидают только случая, чтобы снова и снова проявить вражду. В конце концов победит сторона сильнейшая, согласие будет достигнуто унижением и порабощением стороны более слабой (т. е. имеющей менее материальных средств в подобной борьбе).
Именно так было в России. Завершение борьбы — ее можно назвать соперничеством между царством и священством — произошло через двести лет после ее начала при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне. Инициатива борьбы всецело принадлежала здесь патриарху: тем глубже был провал властолюбия священства при его поражении. Царь Алексей Михайлович чрезвычайно уважал патриархов; письмо Алексея о смерти патриарха Иосифа свидетельствует как бы даже подобострастие царя перед высшим иерархом; царь Алексей восклицает в священном ужасе: “Подумай, кого мы погребаем!”
В лице Никона Алексею Михайловичу казалось, что он нашел себе друга. Так и было бы, если бы Никон шел по пути правды Христовой, т. е. любви. Но по истине он вступил в печальнейшую борьбу с этой правдой. Никон был настоящий борец, но законнического характера: буквой он заглушал в себе дух. Один момент казалось, что дух торжествует в Никоне: так, будучи архиепископом в Новгороде, он увещевал царя при бунте новгородцев действовать мирно и сам показал себя столь кротким, что дал себя избить и тем умирил граждан. Это необходимо отметить, ибо позднее, будучи патриархом, Никон вступил на иной путь: очевидно, духовные его силы были недостаточны для борьбы с соблазнами могущества власти, которую он возымел, став патриархом. Постепенно Никон становится жестоким к подчиненным ему священнослужителям, подвергал их мучительным заключениям; являвшихся к патриарху священников собственноручно бил посохом (а ведь посох пастыря символизирует любовь христианскую). Никон хотел избыть погрешности церкви, но чисто материальным способом: исправив церковные книги, он требовал рабского подчинения ко всему исправленному, не кротко наставлял противников, а с величайшим насилием. Преклонение Никона перед всем греческим носило характер идолопоклонства. Никон требовал писания икон по старым греческим образцам и, чтобы грознее внушить это, приказал собрать все иного писания иконы в Успенский собор: став на возвышение, брал иконы и изо всех сил бросал их на каменный пол, так что они разбивались; приказывал в старых иконах выкалывать глаза. Чтобы во всем походить на греков, Никон нанял даже греческого повара.
И вот этот духовнонесчастный человек вступил в пререкание с царем из-за принципиального вопроса: чья власть выше — священническая или царская? Патриарх доказывал, что иерархия выше царства, и домогался, чтобы в государственных бумагах его именовали рядом с царем. Никон проявил злое упрямство: так же как Геронтий, бросил правление церковью и удалился в монастырь. Однако теперь патриарх русский был побежден и даже гораздо глубже, чем личное его поражение. Собор 1667 г. поставил на свое разрешение роковой для властолюбивой иерархии вопрос: чья власть выше — священническая или царская? И собор этот решил: царская. По существу постановление бессмысленное, ибо такого вопроса быть не может: церковная иерархия и царская власть — различные роды правления. За это постановление, а также за одобрение казни еретиков собор 1667 г. следует признать разбойничьим. Надо помнить, что эти постановления, не будучи отмененными, и до сих пор имеют полную силу, неправдой своей вопиют к Богу.
Установленное собором главенство царской власти использовал до конца Петр I: учредив синод, он свел церковное управление к одной из отраслей государственного управления. Иерархи стали в положение царских чиновников, и тем принуждаются быть слепыми орудиями самодержавия. Печалование прекратилось в русской церкви. Ибо печалование, хотя и было просьбой о милосердии, но с некоей незримой духовной властью, что всегда чувствовали князья и как бы даже и не имели силы отказывать. Свидетельством чувства царя при печалова-нии может быть одно из тех требований, которые предъявил Иван IV для своего возвращения на царство из Александровской слободы: “чтобы священники своим печалованием не мешали мне казнить врагов”. Печалование в XVIII, XIX и XX веках приравнено было к вмешательству посторонних лиц в царские дела, посягательством на главенство царской власти в церкви. Таким образом, духовное дело священства в правлении царством, как мы созерцали во времена Феодосия Печерского и других святых, теперь было уничтожено. Русские иерархи сделались безгласными для свидетельства Христовой правды перед лицом царя. Но с ними произошло и нечто более страшное: они подпали духу антихристову.

БОРЬБА ВНУТРЕННЯЯ

Самое страшное в русской церкви имеет свою историю. Помимо внешней борьбы царства со священством, внутри церкви происходила борьба между святыми и духом антихристовым. И дух антихристов победил, согласно пророчеству “Откровения св. Иоанна”: “и дано было зверю вести войну со святыми и победить их”.
Начало этой борьбы совпадает с распространением в московском народе домостроевских идей. Тогда и внутри церкви явился проповедник этих идей, т. е. материальности и свирепости. Материальность и корыстолюбие, как мы говорили в предыдущем очерке, стали развиваться у русских священнослужителей во время татарского ига вследствие больших жизненных преимуществ, дарованных ханами русским священникам. Однако никому еще не приходило в голову превозносить материальную зажиточность и богатство, как некую священную необходимость для монашества и иерархии. Учение об этом русской церкви совершенно ясно: оно провозглашается самими деяниями великих святых: Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского и др. Эти святые не только не собирали никаких богатств, но запрещали монахам своих монастырей ходить за сбором пожертвований.
Проповедник нового учения в русской церкви Иосиф Волоцкий говорил на соборе 1503 года, где был поднят вопрос об отобрании у монастырей сел с крестьянами: “Если у монастырей сел не будет (т. е. богатства), то как честному (почетному) и благородному (т. е. знатному) человеку постричься; а если не будет доброродных старцев, откуда взять людей на митрополию, в архиепископы, епископы и на другие церковные, властные места? Итак, если не будет честных и благородных старцев, то и вера поколеблется”.
Это целое новое миросозерцание для церкви. Рассмотрим, что оно заключает в себе. По мнению Иосифа, знатные и богатые люди не захотят постригаться в монастырях, если там нет достаточно материальных средств, чтобы им можно было жить так же роскошно, как в миру. А если таких доброродных старцев среди монашества не будет, то нет возможности заместить властные места в церкви. Архиереев не будет, и вера поколеблется.
Здесь остается непонятным утверждение, почему в народе вера поколеблется, если не будет архиереев знатных и богатых родов. Эта мысль Иосифа тесно связана с его пониманием, как достигается твердость веры. Вера — это исповедание догматического учения церкви. Всякое малейшее отклонение (просто уже своя собственная мысль, не высказанная где-либо в книгах, принятых церковью. По тогдашним понятиям, книгами, принятыми церковью, разумелись все книги, написанные на церковные темы, существовавшие в то время. Ибо если бы они были не верны, то были бы ранее уничтожены властью.) есть отступление от веры, ее колебание. Чтобы не было колебания, необходимы церковные полицеймейстеры (в данном случае они называются архиереями), вооруженные всеми средствами принуждения и прежде всето, конечно, своей готовностью действовать насилием (оттого к необходимы люди знатных родов, привыкших к начальствованию). Если церковных мер (сюда относится и биение посохом) недостаточно, то необходимо обращаться за помощью к царю, который может, предать их пыткам, тяжелому заключению и, наконец — казнить.
Эта стройность мысли, восходя далее, возвеличивает царя именно за его охрану церкви: “царь есть высший хранитель и покровитель церкви” — “отмститель Христу на еретика”. Царь имеет право вполне начальственного отношения ко всем церковным утверждениям. Государь является высшей инстанцией церкви, к которой должно прибегать во всех церковных и монастырских спорных делах. Суд государя самый высший, окончательный, безапелляционный: суд царя уже никем не посуждается.
Однако чистое самодержавие вовсе не входит в мысль Иосифа. Царь возвеличивается до тех пор, пока не знает снисхождения к еретикам (в понятие “еретик” входит и всякий мыслящий недостаточно книжно) и беспощадно их казнит. Несогласие царя со взглядом Иосифа на еретика называется, по мнению Иосифа, нерадением о благе церкви и становится величайшим преступлением государя. Это такое “государское прегрешение”, за которое “Бог всю землю казнит”.
Истинным украшением миросозерцания Иосифа являются следующие его мысли: “грешника или еретика руками убить или молитвою одно и то же”; “нельзя верить покаявшемуся еретику: необходимо одинаково немилосердно относиться к непокаявшимся и к покаявшимся”. Когда Василий III после долгих упрашиваний его со стороны Иосифа посадил в тюрьму всех подозреваемых в ереси до скончания живота их, “Иосиф воздал славу Богу Отцу и Сыну и Святому Духу”. Иосиф был очень ревностный игумен в смысле исполнения всех уставных правил, основал свой монастырь, так как ему казалось, что везде много развращения. Наконец, он был и добр: кормил голодных, много благотворительствовал из средств монастыря. Но тут нужно твердо помнить что и диавол, когда ему выгодно, благотворитель. Если бы Иосиф не имел никакого подобия добра, он бы не мог провести свои антихристовы идеи внутрь церкви Христовой.
Конечно, много глупого и жестокого — богопротивного — высказывается людьми и выдается ими за истину, церковь Христова призывает к покаянию лжеучителей, но если они не хотят каяться, со скорбью проходит мимо, молится Богу о даровании разума впавшим в духовное слабоумие людям. Если же богопротивное учение распространяется в народе как истина церковь собирает собор и всегласно осуждает неправду.
В данное время церковь русская поступила наоборот. Собор 1490 года, хотя еще и не совсем по Иосифову отнесся к еретикам (не согласился предать их смертной казни), однако не оказал им милосердия: проклял и присудил к тяжелому заточению. На соборе было высказано мнение иного, рода: “Не подобает нам судить никого, ни верного ни неверного, но подобает молиться о них и в заточение не посылать”. Это мнение принадлежало святому Нилу Сорскому и другим истинным христианам на соборе. Но добрый совет святого был отвергнут.
Злобу собора увенчал в Новгороде архиепископ Геннадий, к которому были посланы некоторые из еретиков (очевидно, новгородцев). Этот Геннадий уже давно требовал жестоких мер для отступников от веры, он ставил в пример восхищавшего его “шпанского короля”, как он путем инквизиции свою землю очистил от еретиков. Геннадий приказал встретить еретиков за 40 верст от города, посадить на коней лицом к хвосту в вывороченных тулупах, на головы надеть шлемы с мочальными кистями, соломенные венцы с надписью “Се есть сатанино воинство”. Владыка велел народу плевать на них и кричать: “Се хулители Христа”. После этого на головах несчастных были зажжены берестовые шлемы. По известию Иосифа Волоцкого, они вскоре умерли, перед смертью лишившись рассудка (“Богом наказаны”).
Так ужасно извращено было учение великих святых в церкви о необходимости большой любви при врачевании заблуждающихся душ, ибо только одна любовь может содействовать отпавшим людям вернуться ко Христу. Св. Иоанн Златоуст говорит: “Требуется много искусства (в любви), чтобы страждующие (вот как великий святой называет этих людей) убедились добровольно (вот единственное желание Христа!) подвергнуться врачеванию”. Геннадий же, Иосиф и подобные им пастыри врачевание душ тщатся производить посредством злобы и ненависти. И русская церковь их послушала — значит, презрела учение святых отцов. К чему это приводит, видим в жизни: новгородцы (страждущие) сошли с ума и вскоре умерли. В другом случае страждущие без любовного к ним отношения необычайно озлобляются, впадают в страшный фанатизм, сами начинают себя убивать — как было с старообрядцами при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне, когда десятки тысяч старообрядцев сами себя сжигали.
Церковь русская после собора 1490 г. следовала по пути жестокосердия: на соборе 1503 года, по требованию Иосифа Волоцкого, не принимая во внимание покаяние еретиков, присудила их к жестоким казням. Несколько человек сожгли в клетке в Москве. Одному отрезали язык, отвезли в Новгород и там сожгли со многими другими подозреваемыми в ереси.
На соборе 1503 г. также восстали святые во главе с Нилом Сорским, чтобы свидетельствовать истину. Они говорили, что не только противно учению церкви Христовой убивать заблуждающихся, подвергать их светским казням и заточению, но и проклинать их нельзя. Конечно, не свое говорили они на соборе, а то, что Дух Святой всегда учил в церкви. У Иоанна Златоуста в первом томе его творений есть слово, называемое “Слово о том, что не должно проклинать ни живых ни мертвых”. В этом слове читаем: “св. Отцы (соборов) отлучали и отвергали ереси, но никого из еретиков не подвергали проклятию”. И далее св. Иоанн Златоуст, цитируя ев. Игнатия Богоносца, говорит: “Если ты осмеливаешься предавать анафеме кого-либо, то поступаешь вопреки (цели) смерти Господней и предупреждаешь суд Царя”. И далее: “Предающие человека церковной анафеме подвергают себя совершенной погибели, присваивая себе достоинство Сына Божия. Ибо анафема совершенно отлучает от Христа”.
Имея такое верное свидетельство о значении анафемы в церкви, как назвать соборы, на которых кого-либо подвергают проклятию: конечно, разбойничьими, и членов собора, стоящих за предание анафеме, — “лютыми волками”. В церкви Христовой необходимо точное знание, где истинные пастыри и где лжепастыри, ввергающие Церковь в грех.
До новой проповеди Иосифа русская церковь не только не применяла жестоких мер, но, напротив, всячески смягчала жестокосердие светской власти. Летописцы времен .Иосифа и после него стараются скрыть эту прежнюю доброту церкви, ибо они подпали злому влиянию лжесвятого; часто они толкуют деятельность прежних пастырей в своем духе, иногда вставляют фразы в их творения, искажающие истинный смысл писания. Вообще, церковная письменность сосредоточивается в Волоцком монастыре, где его родоначальник служит образом дел: известно, например, что митрополит Фотий (умер в 1436 году) в начале XV века дважды обращался к псковичам с просьбой не общаться с еретиками, однако, когда в Пскове стали убивать еретиков, он написал гражданам, что убивать людей грех. Иосиф воспользовался увещаниями Фотия, чтобы утверждать, что Фотий приказал заключать в темницу еретиков. Между тем у Фотия сказано только: не общайтесь с еретиками, как и апостолы учили, — конечно, они не приказывали правителям сажать в тюрьму отступивших от истины, а увещевать их с любовью. (логика Иосифа: если Фотий не велел убивать, значит хотел, чтобы их заключали в темницу) и вследствие этого ересь будто бы прекратилась (но почему сам Иосиф борется с этой же ересью в конце века). И до Фотия церковь относилась к еретикам милостиво. В 1387 году по просьбе патриарха Константинопольского Нила святой Дионисий, епископ суздальский, увещевал в Новгороде стригольников. Он действовал добрыми мерами и, по свидетельству Никоновой летописи, совершенно прекратил народные мятежи и соблазны.
В XV веке стригольники появились опять. “Ересь” этих новых стригольников заключалась в том, что они обличали нечестивых священнослужителей. Неудивительно, что новгородский архиеп. Геннадий так ненавидел еретиков: скоро раскрылось его преступление — мздоимство при постановлении священников. Геннадий был отстранен от управления высшей церковнон властью.
Что церковь русская в конце XV века была еще не вполне духовно ослаблена, свидетельствует продолжительная борьба Иосифа с самим великим князем Иваном III, который сомневался в возможности казнить кого-либо по обвинению в ереси.
Только в конце жизни, как правильно предполагает исследователь княжения Ивана III, великий князь под влиянием страха перед загробной жизнью (а Иосиф был замечательный мастер внушать такой страх — вообще, от него усвоено русскими священнослужителями запугивание христиан вечными муками), Иван III стал склоняться, чтобы исполнить навязчивую просьбу Иосифа. Несколько свиданий по этому поводу великого князя с Иосифом Волоцким необычайно показательны. Вот разговоры князя с Иосифом: “Прости меня, отче, как митрополит меня простил. Я знал про новгородских еретиков”, — говорил Иван III Иосифу.— “Государь, если ты подвигнешься на нынешних еретиков, то и прежних Бог тебе простит”. На этом свидание прерывается. Страх Ивана III, что он знал о еретиках, усугублялся тем, что он сам этих еретиков вызвал из Новгорода и. приблизил к себе. Конечно, менее всего Ивана III можно подозревать в сочувствии жидовствующим — здесь только обнаруживается, что к еретикам жидовствующим Иосиф и его присные для своего удобства причисляли не по церковному трафарету (не книжно) мыслящих и, в особенности, критикующих злоупотребления священного клира. Этой критике и сочувствовал Иван III — оттого и призвал к себе из Новгорода “еретиков”. Его внук Иван IV на стоглавом соборе уже открыто обличал священнослужителей во многих злоупотреблениях.
После описанного свидания через несколько времени Иван III опять призвал Иосифа и опять стал ему говорить: Митрополит простил мне”. — “Государь, в этом прощении нет тебе пользы, если ты на словах просишь прощения, а делом не ревнуешь о православной вере” — “Этому быть пригоже, — сказал князь, — а я знал про их ересь”.
После данного обещания Иван долго ничего не делал и снова, призвавши Иосифа обедать, спросил: “Как писано: нет ли греха еретиков казнить?” Иосиф сказал, что у апостола Павла в послании к евреям сказано: “Кто отвергнется Моисеева закона, тот при двух свидетелях умрет”. Кольми паче тот, кто попирает Сына Божия и укоряет благодать Святого Духа.— Интересно, как Иван III воспринял это антихристово толкование писаний апостола любви? Иван замолчал, говорит летописец, и не велел Иосифу более говорить об этом.
Иосиф старался воздействовать на Ивана через его духовника: “Я много раз, — писал к нему Иосиф, — бил челом государю, чтобы послал по городам искать еретиков. Великий князь говорил; пошлю, сейчас пошлю! Но вот уже много времени прошло, а он не посылает”. Иосиф представлял в этом письме много примеров из византийской истории, когда православные императоры мучили и убивали еретиков, и убеждал духовника князя доказывать великому князю, что нет греха мучить их. Иосиф победил Ивана III в 1503 году, когда был созван великим князем собор, на котором еретики были присуждены к сожжению и разным мукам.
Впрочем, Иосифов дух в деле еретиков восторжествовал только при династии Романовых. При последних Рюриковичах ему было еще очень тесно. Так, Василия III Иосифу долго пришлось умолять о преследовании еретиков. И только много времени спустя Василий подверг указанных Иосифом лиц пожизненному заключению. Царствование же Ивана IV и сына его Феодора обошлось без жестоких мер против еретиков. Об этом свидетельствует дело Башкина, о котором мы говорили. На стоглавом соборе Иван IV обличал злоупотребления священнослужителей (особенно корыстолюбие иерархов — собственников больших земель) и многие другие непорядки в церкви. Но его речи совершенно не касаются .борьбы с какими-лиоо ересями и нет одобрения жестокостей с еретиками.
Однако другая мысль Иосифа о великом, первенствующем значении царя в церкви послужила основанием вовлечь иерархов в борьбу царей с их политическими врагами.
Некоторое время иерархи, верные святости древних русских иерархов, вели непосильную и потому мученическую борьбу с посягательствами царей втянуть их в политическое нечестие. Таков был м. Варлаам. Василий III в начале двадцатых годов XVI века предложил митрополиту подписать крестоцеловальную грамоту Василию Шемячичу, что ему не будет по приезде в Москву никакого насилия. М. Варлаам, удостоверившись от Василия III, что Шемячич будет непременно арестован по приезде в Москву, отказался подписать эту лживую грамоту. Тогда вел. кн. Василий принудил митрополита уйти в Симонов монастырь, а оттуда сослал его в дальнюю обитель. После этого Василий самолично без собора епископов назначил митрополитом игумена Иосифо-Волоколамского монастыря Даниила (преемника и лучшего ученика Иосифа Волоцкого).
Митрополит Даниил подписал грамоту, и Василий Шемячич приехал и был заключен в тюрьму. Рассуждение м. Даниила здесь было таково: Шемячич — враг великого князя (хотя это и не было доказано: он только подозревался во враждебности), враг князя — враг государства и церкви. Значит, для блага церкви и государства его следует уничтожить. И м. Даниил говорил, что помощью святых ему и князю удалось изловить врага. Что святая русская церковь видела грех митрополита и Василия III, засвидетельствовал Троицкий игумен Порфирий, “муж обычаев простых и в пустыне воспитан”. В первый же после ареста Шемячича приезд князя в Лавру Порфирий стал торжественно и смело ходатайствовать за гонимого князя. Князь Василий III оскорбился ходатайством Порфирия. Но благочестивый и неустрашимый старец сказал на это великому князю: “Если ты приехал в храм Пресвятые Троицы с тем, чтобы испросить себе прощения грехов, то будь наперед сам милосерд к гонимым без правды”. Вскоре после того Порфирий сложил с себя сан игумена и удалился на Белоозеро, а оттуда был взят и посажен в темницу.
Второе знаменитое дело митр. Даниила было разрешение развода вел. кн. Василия с первой женой Соломонией и ее насильственное пострижение и разрешение на брак с Еленой Глинской, между тем как все патриархи, к которым обращался Василий III, запретили этот развод.
И здесь оправданием м. Даниила была польза государству и церкви, ибо Василий хотел родить сына — наследника престола. Митрополит Даниил начинает собой новый род русских иерархов, - которые не только не борются с царской неправдой, но стараются угодить самодержцу, не останавливаясь перед совершением неправды. Однако тогда были и другие иерархи. Вначале выступление истинных пастырей церкви было гласно и торжественно, но скоро это прекращается, ибо цари не внемлют голосу истинной церкви Христовой. И вот при Иване IV несколько митрополитов молча оставили кафедру, не желая участвовать с царем в злом правлении. И, как последнее выступление святых перед царем, просияло мученичество св. митр. Филиппа.
Вместе с митр. Филиппом, уходит от русских царей знаменование правды священнослужителями. Отныне при царях пребывают люди, если не явные нечестивцы, то такие, в уме которых постоянно смешиваются языческие понятия самодержавного правительства с истинами церкви Христовой. Для удобства вместо слова “Христова церковь постоянно произносится слово “православие”. Православие и русское государство, государство и православие — становятся понятиями почти нераздельными. Это очень удобно, ибо в понятие “православие” можно втиснуть какое угодно содержание (так, союзом русского народа в конце XIX века проповедовались во имя православия еврейские погромы и еще многое, позорящее церковь Христову).
Надо сказать, что и теперь еще принято в церковных кругах довольно часто подменять слово “церковь Христова” словом “православие”. Это, конечно, хотя и бессознательная, но ошибка; незаметное для себя желание безответственности. Само произнесение слова “церковь Христова” совестит людей, ибо имя Христа — Свет — обличает человека, между тем как православие (понятие, имеющее ограниченное содержание: отличие от католичества и только) давно уже замутнено грехом превозношения: мы, православные, самые верные (не исповедание, а именно превозношение).
Одно из характернейших различий новых иерархов от древних — отношение к преступникам. Наши иерархи до Даниила не только ходатайствовали, но иногда и укрывали преступников, подобно священникам первых времён христианства греческой империи (закон Феодосия Вел., что священники и монахи не должны укрывать скрывающихся от суда, взамен дано право убежища: а у нас отношение Феодосия печ. к преступникам! (см. Солнце Русской земли). Новый род епископов не только был не способен укрыть, не только не хотел просить за них, но, напротив, иногда доносил правительству и рекомендовал жестокие меры.

* * *

Церковь русская являет нам поучительнейшую видимость того состояния, в которое впадает поместная церковь, впитав в себя дух антихристов. Когда церковный собор утверждает своим постановлением нечто, противоречащее Христовой истине, церковь совершает грех. Если последующие соборы не каются в этих грехах, как покаялась, например, греческая церковь, признав разбойничьим собор, на котором осужден был св. Иоанн Златоуст, то яд сотворенного греха проникает в тело этой поместной церкви и разлагает его.
Вот грехи, которые совершила русская церковь и в которых до нашего времени она не покаялась. Собор 1503 года одобрил казни еретиков. Собор 1667 года опять одобрил казни. Затем признал, что русский царь имеет высшую власть в церкви. Этот собор предал проклятию еретиков в выражениях, превосходящих даже земное время и посягающих на суд за гробом. Приводим решение собора: “аще от мирского чина отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святого Духа и проклятию и анафеме предаем. Аще же кто не вразумится и не возвратится в правду покаянием и пребудет в упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен и непрощен (значит, запрещение Богу помиловать грешника!) и часть его и душа его с Иудой-предателем и с распеншими Христа жидовы и со Арием и с прочими проклятыми еретиками; железо, камень и древеса да разрушатся и растлятся, а той да будет неразрешен и не разрушен и яко тимпан во веки веков”.
Этот собор определил, где следует пребывать душам после смерти. Здесь проявилось не только кощунственное нарушение свободы Божьего суда, но явлена и совершенная темнота духовного сознания. Откуда известно собору, в каком состоянии находятся распявшие Христа “жидовы”? Следует вспомнить слово ап. Петра: “впрочем, я знаю, братия, что вы, как и ваши начальники, сделали сие (убили начальника жизни Христа) по неведению (Д. А. 3, 17)”. Если по неведению, то вполне возможно и загробное прощение. Затем, почему собор знает, что Иуда и Арий находятся в одном и том же месте за гробом? Бог за гробом определяет место каждому свое (у Моего Отца обителей много), где пребывать душе до страшного суда. Какое место, Бог никому не открывает. Никаких откровений об этом не бывает людям, живущим на земле (это наиболее хранимая Богом тайна). Сказки вроде поэмы Данте “Ад”, конечно, нимало не раскрывают правды. Известное видение св. Феодоры, — хождение души по мытарствам — не есть видение загробного мира, а только временного состояния людей согрешивших. Например, это видение скорее говорит о некотором движении души — как бы ее постепенном очищении, а отнюдь не о ее навсегда определенном состоянии.
Итак, собор 1667 г. вносит в церковное сознание различные новые понятия, противоречащие святоотеческим. Так как собор до сих пор не признан разбойничьим, он способствовал извращению в церкви многих и важных истин. Напрасно думать, что не признав разбойничьим этот собор и не покаявшись в этом, церковь легко может обходить его постановления. Яд антихристов тонок и действие его в высшей степени скрыто от внимания членов церкви. Церковь земная небезгрешна (может совсем запутаться в грехах, подобно Лаодийской (Откр. 3 гл.) — эту истину необходимо помнить.
Наконец, русская церковь канонизировала Иосифа Волоцкого. Что значит канонизация члена церкви? Это значит, что все его учение и его жизнь—все, в чем он не покаялся — являются для данной поместной церкви правдой. Следовательно, все, что мы изобразили — слова и деяния Иосифа, все его извращения Христовой истины — церковь русская признала за правду, для себя обязательную. Конечно, верные сыны церкви с помощью Божией видят ложь и ей не следуют. Но как мы сейчас сказали, антихристова ложь, введенная в церковь совершенно незаметно, извращает понятия и творит такие положения в жизни церкви, которые, почитаясь правдой, основаны на лжи.
Итак, пусть действительность церковная говорит сама за себя. В начале шестнадцатого века еретиков жгли, во второй половине этого века, как мы показали при Иване IV, не казнили. В XVII веке опять начинают жечь раскольников. И вот замечательно, мы видели, что человек, гораздо, более жестокий, чем царь Алексей Михайлович, великий князь Иоанн III долгое время сомневался и не решался казнить еретиков, между тем добрейший Алексей Михайлович даже не находит, никаких возражений. И он, и его дочь Софья, не злая и умная, как правительница, соглашаются с легким сердцем убивать еретиков. Значит, в самой церкви очень ослабело главное ее свойство, чем она отличается от всех других обществ на земле, — любовь (“по тому узнают, что вы мои ученики, если будете любить друг друга”).
Понятие о любви, о ее действии в церкви-Христовой, совершенно извращается у священнослужителей последних столетий. Ап. Павел говорил, что “к слабейшему в церкви — наибольшее попечение”. Кто наиболее слабый? Конечно, грешник. “Я грешных пришел спасти”, — говорил Господь. Ап. Павел, обличая коринфян, в то же время неизъяснимой любовью, переполнявшей его послание к ним, вызвал у коринфян великое покаяние. Как мы говорили об этом в главе “Время благодатное”, только любовью к согрешившему брату можно вызвать его покаяние — сердечным попечением, дружеской снисходительностью и горячей молитвой о нем.
Понятно, что великие отцы церкви (как мы приводили слово св. Иоанна Златоуста, Игнатия Богоносца и, конечно, все верные свидетели Христовы) удерживали неразумных иерархов от проклятия и анафемы, ибо отлучение от церкви есть отлучение от любви братии, отлучение от общей молитвы за брата. Значит, поставление его в такое духовное состояние, что в своем ужасном одиночестве никогда не будет в состоянии покаяться, а, напротив, все более и более будет ожесточаться, озлобляться на всех и на все.
Если есть еще хотя тень оправдания у священнослужителей в отлучении от церкви еретиков, то что, кроме явно выраженного сатанинства, есть у тех, которые предают анафеме, проклинают так называемых врагов государства. Вместо того, чтобы сугубо, всецерковно непрестанно молиться за них, они внушают всем ненависть к ним. Духовно их истязуя (ибо ненависть и есть духовное истязание) и благословляя правителей истязать их телесно, они возглашают: это до тех пор, пока они не покаятся. Но мы уже сказали: без любви люди не могут покаяться, — значит, здесь происходит суд и осуждение без Христа от тех, которые поставлены блюсти любовь в церкви.
Свидетельством всего сказанного нами являются не только факты всем известные, но и нечто до сих пор еще не освещенное, как бы скрывающееся от внимания церковного общества, тайное — о котором никто не говорит, а если увидел и понял, то боится об этом и думать.
Начнем с фактов. Анафема по приказанию светского правительства: “по царскому повелению патриарх Иосиф с освященным собором, на первой неделе великого .поста 1670 года предал анафеме вора и богоотступника и обругателя святой церкви Стеньку Разина со всеми его единомышленниками”.— “В соборной Троицкой церкви (в Глухове) 1708 г. после литургии и соборного молебна, совершен был обряд проклятия Мазепы, сочиненный, вероятно, Петром Великим. Священнослужители пропели над портретом Мазепы, украшенным орденом Андрея Первозванного, трижды анафему его имени. По совершении проклятия, палач потащил портрет по улице на веревке и повесил на виселице”.
Но еще более, чем эти факты, говорят о тяжкой болезни русской поместной церкви странности (назовем это странностью) очень высоких по своему благочестию, имеющих несомненно некоторые духовные дары священнослужителей.
Известный старец Оптиной пустыни Амвросий (умер 1891 г.) на вопрос к нему в одном письме, можно ли молиться о Каракозове (первый по времени, посягавший на жизнь императора Александра II и за это казненный), ответил: “Нужно спросить у священника, исповедавшего Каракозова перед казнью: покаялся ли преступник или нет. Если не покаялся — нельзя”. Этот ответ противоположен свято отеческим заветам в церкви Христовой. Такой ответ по духу, совершенно соответствует лжеучению Иосифа Волоцкого.
Чтимый народом священник отец Иоанн Кронштадтский часто говорил, что русскую интеллигенцию мало преследуют за антигосударственную деятельность, а революционеров мало казнят. Своей постоянно выражаемой ненавистью к Льву Толстому, вместо молитвенного добросердечия, он, конечно, делал Льва Толстого еще более непримиримым к Христовой церкви.
Высокий богослов епископ Феофан (Затворник) в письмах говорил: нужно ловить революционеров и вешать, вешать беспощадно.
Если мы обратимся к проповедям и богословским произведениям русских ученых в священнических рясах, мы услышим и прочитаем целые вопли ненависти к атеистам и к другим заблуждающимся членам церкви — к “страждущим” (по выражению св. Иоанна Златоуста) братьям. Этим в народе они вызывают не любовь к братьям, а злобу.
Предложим русской властвующей иерархии самый простой, вполне соответствующий духу святой апостольской церкви Христовой, вопрос: если она решила всенародно отлучить от церкви Льва Толстого, то почему она не прибегла сначала к великому делу христианской церкви — наложению всенародного, поста и молитвы за брата? Веря в милость Христа, она должна была бы это сделать, но вследствие неверия даже помыслить об этом не была в состоянии.
Всё сказанное говорит о духовной опасности для русского иерархического священства. Надевая рясу священническую, вновь посвященный находится под угрозой (кроме тех, кто по особому Божьему соизволению получает неомраченное духовное зрение, как св. Серафим Саровский и др.) болезни духа.

ОБЛИК ДУХА АНТИХРИСТОВА
(Приложение к главе “Семь гор”)

Великолепную характеристику положению вещей, сложившемуся окончательно к XIX веку, даст историк Сергей Соловьев, сам сын священника.
“Бедное, материально зависимое с односторонним, устарелым образованием* (*Каким образом христианское учение (образование) может быть устарелым, оно может быть извращенным или не духовным, а не устарелым) и особым семинарским языком, духовенство превратилось в сословие низшее, отчужденное от так называемого “хорошего общества”. Бедственное состояние русского духовенства увеличилось еще более разделением его на белое и черное — на черное, господствующее, и белое — подчиненное. Явление, только дозволенное в древней церкви, превратилось в. обыкновение, наконец, в закон, по которому высшее духовенство непременно должно быть из монахов”.
“Кто-нибудь хорошо учится в семинарии — ближайшее начальство начинает поставлять ему на вид, что ему выгоднее постричься в монахи и достигнуть высокого сана, чем быть простым священнослужителем; с этой целью, а не по внутренним нравственным побуждениям (переводя на язык святоотеческий: без мановения Духа Святого. — Замечание автора книги) постригается в монахи, становится архимандритом, ректором семинарии или академии и т. д. Светские начальники всё еще имеют более широкое образование, всё еще боятся какого-то общественного мнения, все еще находят ограничение в разных связях и отношениях общественных; тогда как высшее духовное лица в своем замкнутом кругу, где остается, не встречает ни малейшего ограничения, оттуда не раздается никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите (Тут невольно вспоминается знаменитое восклицание доктора Гааэа к м. Филарету: владыка, вы забыли Христа). Ставший монахом без нравственного побуждения, получивший воспитание в семинарии, где жестокость и деспотизм в обращении учителей и начальников с учениками были тогда доведены до крайности и где главная добродетель была поклонение перед начальством — такой человек, ставший, наконец, повелителем из раба, не знал меры своей власти. Те ученые монахи, которые подпадали человеческим слабостям, были, вообще говоря, лучше: они были мягче относительно других, относительно подчиненных. Гораздо хуже были те, которые воздерживали себя, надевали личину святости. В них развивалось необузданное честолюбие, зависть, страшное высокомерие, требование бесполезного рабства и унижения от подчиненных, ничем не сдерживаемая запальчивость относительно последних”.
Как известно, в XIX веке великую славу стяжал себе московский митрополит Филарет. Нет числа различным писаниям о нем. Нет похвал, которые бы ему не расточались: “высокий облик иерарха”, “мудрый святитель” и пр. Он является как бы идеалом священнослужителей. Вот воспоминание о нем бывших семинаристов — академика Гилярова-Платонова и известного педагога Ф. Гилярова.
Изображается экзамен в Московской семинарии, где постоянно присутствовал митрополит Филарет. “На экзамене мудрый архипастырь и сам часто давал объяснения, всегда отличавшиеся глубиной и силой, они устно разносились по учено-богословской среде московского духовенства. Такие возражения Филарета по богословской науке считались перлами. Зала набита до духоты, масса московского духовенства, ждут. Ректор и инспектор в ожидании владыки успокаивают волнующихся воспитанников, которым выпало на долю отвечать в присутствии митрополита. “Ну чего вы боитесь? Будьте смелее, чего бояться — ведь он наш отец”, — так ректор успокаивает своих питомцев, держа конспект, который в руках у него ходуном ходит. Долго ждут в томительном тоскливом ожидании. Но вот зазвонили. Митрополит приехал — всё замерло, оцепенелая жизнь обнаруживается только в учащенном биении пульса и колыхании непослушного сердца”.
“Митрополита высаживают из кареты и ведут, почти несут по лестнице. Филарет садится. Что это? Важный и величественный, недоступный для нас, смертных, ректор склоняет колени и кладет перед митрополитом земной поклон, не фальсифицированный какой-либо, а истовый, стоя на обоих коленях и прикасаясь клобуком к полу”.
“Экзамен начинается, но вдруг неё стихло и замерло, едва слышится слабый голос. Митрополит делает возражение. Ученик отвечает иногда удачно — иногда нет; тут наступает страшная минута для ректора. “Ты что скажешь?” — доносится слабый голос. Ректор отвечает, конечно, большею частью удовлетворительно, так как он сам долго приготовлялся к страшной минуте. Но иногда на неудачное объяснение ректора доносится слабый, но металлический — холодный голос: “дурак”.
“Ты” — это всегда обращение к черному и белому духовенству. К светским обращение на “вы”.
Еще характерная отметка: Гиляров отвечал по математике и, говорит он: “как сейчас вижу, холодные, устремленные на меня глаза престарелого владыки”.
Все, кто не был еще малолетним ребенком до прихода в Россию нового строя, конечно, помнят и знают, что холод и страх были характернейшими качествами архиерейского сана. Архиерей как бы по молчаливому соглашению всех был самый почетный сановник города — это была ходячая эмблема почета, а не живое лицо. По какому-то, всеми исповедуемому архиерейскому этикету, считалось в высшей степени неприличным, епископу так или иначе обнаруживать себя в живых отношениях к людям. В храме он был окружен сложнейшим церемониалом.
Архиерею было неприлично ходить пешком, он непременно ездил в карете и через стекло окна благословлял встречных. И всюду, где бы ни появлялся этот, первый по почету, сановник, вокруг него создавалась холодная атмосфера всеобщего отчуждения и страха, как перед языческим божком.
Автор этой книги сохранил одно воспоминание детства — оно неизъяснимой силой запечатлено в его памяти. При переходе из приготовительного класса в первый (десяти лет отроду) на торжественном акте гимназии, мне был вручен похвальный лист за успехи. В первом ряду в креслах сидели первые лица города — губернатор, архиерей и др. Награды передавались директором по очереди высоким лицам, а они вручали их подходившим для этого воспитанникам. Мой лист оказался в руках архиерея. Когда он передавал его, мне показалось, что он хочет меня поцеловать и я навстречу протянул губы. Епископ со страхом (полное нарушение этикета) откинулся в глубину кресла, я повернулся уходить, но губернатор, удерживая меня, сказал: вы забыли поцеловать руку у владыки.
На другой день в классе наш помощник классного наставника говорил, смеясь: Иванов вчера хотел поцеловать архиерея.
То, что десятилетний мальчик хотел поцеловать епископа, казалось смешным. “Лобзайте друг друга лобзанием святым” (ап. Павел). Когда апостолы приходили в общину, наступало счастье, радость, горела любовь. “Я не хочу писать вам пером, а хочу говорить устами к устам (т. е. видеться), чтобы радость, ваша была совершенной” (ап. Иоанн).
Когда в народе появлялись Феодосии Печерский, Франциск Ассийский, Серафим Саровский, все сияли от радости и любви.
Отчего же архиереи стали столь несчастными, что только страх и холод сопутствуют их появлению?
* * *
По тому узнают, что вы Мои ученики, что будете любить друг друга.
Эту величайшую истину, проповеданную Христом на Тайной вечери, забыли многие великие богословы последних столетий. Они являются большими мастерами всякого утончения и углубления догматической истины, но не знают любви.
Вот, например, какую превосходную характеристику дает проф. Голубинский (История церкви) родоначальнику таких богословов в русской церкви митрополиту Даниилу, о котором говорилось выше: “Вообще как деятеля и как нравственное лицо мы знаем м. Даниила только с худых и совсем отталкивающих сторон, но в области письменного пастырского учения он занимает в ряду наших митрополитов не только одно из видных мест, но и место совершенно выдающееся, исключительное, решительно и необыкновенно возвышаясь над всеми прочими нашими митрополитами”.
Вот цитаты из творений наших прославленнейших богословов XIX века.
Митрополита Филарета (Московского): “Преступник убил в себе чувство чести тогда, когда решился на преступление. Поздно щадить в нем сие чувство во время наказания” (так говорит он, защищая телесное наказание). И далее: “И что значит защищать личность человека? Не значит ли сделать ее неприкосновенной. Но, если можно сделать личность виновного неприкосновенной для розог, можно ли ее сделать неприкосновенной для оков. Боговдохновенные писатели защищали личность, созданную по образу Божию, не от наказания, а от порока”.
Еп. Феофан (Затворник) (из собр. писем; вып. 2, стр. 117,8): “Бог, Владыко веков говорит или скажет “идут сии в муку вечную, а праведницы в живот вечный”. Так Бог сказал; нечего потому и голову ломать. Вопрос решен авторитетно. Вопиют: как так вечные муки для временно согрешивших? Они хотят быть филантропнее Самого Бога, пострадавшего и умершего на кресте за грешников... Сколько примеров нераскаявшихся грешников?! Что же теперь сделать с этими осатаненными? В рай злых принять нельзя, а измениться они не хотят. Остается: переделать их творчески или уничтожить. Переделывать нужды нет. И без них много святых. К тому же и материал совершенно испорчен. Остается уничтожить”.
Далее вып. 5, стр. 230: “Всякое действие, согласное с законом, согласно и с любовью. Если судья оправдает виновного против закона, то хотя и доброе, по-видимому, окажет дело виновному, но больше сделает зла, чем добра, нарушив, любовь к общему благу, власти и правилам (какова казуистика!). Хвалится, скажете, милость на суде. Так, похвально поступлю я, если сумею оказать милость без нарушения правды суда; иначе милость мою стоит бить батогами”...
Всё приведенное из Филарета и Феофана есть совершеннейшие образы духа антихристова, проповедуемые почитаемыми учителями церкви последнего времени перед революцией. Не думаем, что ошибемся, если скажем, что вместе с революцией для церкви пришло время всесокрушающего воздействия Божией благодати (выражение взято из писем того же Феофана Затворника).

ИЗВРАЩЕНИЕ ХРИСТИАНСКИХ ПОНЯТИЙ
(Петр Великий)

“Откровение св. Иоанна” дает понять ход человеческой жизни без Христа. Материалистическое состояние христианского общества связано с созиданием царства мира сего, с творческим движением жизни (безблагодатным, ибо здесь действует человек во имя свое). “Откровение” говорит об этом на своем своеобразном языке: “и дано было второму зверю вложить дух (здесь вернее было бы выразиться: смысл) в образ первого зверя”. Обыкновенно этот дух (смысл) зовется прогрессом.
Без прогресса жизнь в обществе, утратившем живого Христа, останавливается, принимает уродливое выражение, несвойственное человеческой натуре. В России, как мы говорили вначале о приходе первого зверя, был надолго задержан второй зверь — прогресс. Его боялись, как некоего врага христианской веры; но тут-то и оправдалась великая Христова истина: вера без дел мертва. Жизнь русского народа превратилась в чрезвычайное уродство.
То, что почиталось выражением веры — всё священное, а священным казалось всё принятое от предыдущих поколений — стародавний уклад жизни со всеми подробностями церковных обрядов, превратилось в идолов. Отсутствие основного христианского начала— любви придало жизни дикость, упрямство в хранении мелочей. Душно и отвратительно стало жить в русском православном царстве.
Согласно “Откровению св. Иоанна”, на помощь первому зверю должен был явиться второй зверь: ему предстояло расположить сердца к первому зверю, дать жизни внешне благоприличные формы, превратить замершие силы общества как бы в живое движение. Этот зверь уже давно начал стучаться в двери Московского царства, и вот в личности царя, а потом императора Петра I он нашел себе ревностного слугу.
Сам по себе Петр I, как увидим впоследствии, был явление вовсе не доброе, но ему в позднейших поколениях воздвиглось небывалое почитание, такая хвала, которая превзошла всякую меру. Дело в том, что русское образованное общество, сравнивая свой быт и свои понятия с допетровскими, находило последние дикими и невозможными. И Петра оно стало чтить как мощного зачинателя всего нового. Уродливое безобразие он сменил европейским просвещением. Европейскому же просвещению наше общество стало придавать абсолютное значение.
Не все, конечно, русские так думали, некоторые, как Аксаков, Хомяков, доказывали, что европейское просвещение совсем, не просвещение Христа, оно не будет спасением русскому народу-церкви. Культура безысходна.
“Трагедия культуры, — говорит современный нам мыслитель,— в том, что всякая высокая качественная культура не имеет перед собой перспективы бесконечного развития. Цветение культуры сменяется упадком. Культура всегда кончается декадансом, в этом ее рок”.
Однако русское общественное мнение не обращало внимания на мысли людей, искренне верующих во Христа и Его церковь. Церковь видели только такой, какой она стала благодаря иосифо-волоколамскому духу, где за обрядами и исполнением таинств — храмовой верностью — скрывалась жестокость домостроевского миросозерцания и быта. И Петра Великого стали провозглашать духовным спасителем России.
Не заметили, что прямым наследством Петра I был злой разврат XVIII века. Высшему обществу в России — господам, барам постепенно становилась чуждой христианская добродетель наших предков — целомудрие. Еще более худшим свойством высшего общества, начавшимся при Петре и развившимся да чрезвычайности, было высокомерное отношение образованных (культурных) к необразованным, причем культура часто представлялась, как внешнее отличие. Развилась противная спесь и брезгливость к простому (подлому) народу. Качество, несвойственное допетровскому обществу, где царила сравнительная простота отношений.
Трудно сказать, как привился бы в России прогресс, который непременно должен был бы прийти по пророчеству “Откровения”, если бы Петра I не было. Мы знаем, что начатки его уже появились при правлении Софии Алексеевны, когда во главе правления стоял культурный и добрый князь Василий Голицын. Есть слухи, что он хотел совсем отменить крепостную зависимость крестьян, которая в его время даже не была столь жестокосердной, как позднее, благодаря мероприятиям Петра и законам Екатерины II. Быть может, некоторые очень важные христианские навыки не исчезли бы бесследно в русском высшем обществе и дали бы возможность при культурности сохранить некий древний облик русский (в хорошем смысле).
Однако мы должны иметь суждение о том, что было в действительности. В действительности был Петр, I и его дела, к ним мы теперь и обратимся.
Тайна Петра Великого именно в том, что он стал хотя искренним, но в высшей степени грубым до полного изуверства слугой второго зверя, спешившего обосноваться в русском православном царстве. Всё в Петре становится понятным, если рассматривать его поведение и деятельность в свете такого служения.
Вследствие особых прирожденных способностей Петр намечен был судьбой стать проводником, материалистического прогресса и. разрушителем всяких предубеждений против него. Юным, попав в немецкую слободу, в сборище наехавших в Россию мастеров всякого рода, он проникается не только духом этого сборища, но, становится одержимым. Его влечение к мастерству можно почесть сверхъестественным. Петр никогда не был в состоянии оставаться простым зрителем чужой работы, рука инстинктивно просилась за инструмент, ему всё хотелось сработать самому. С летами он приобрел необъятную массу технических познаний. Он был дома в любой мастерской на какой угодно фабрике. По его смерти всюду, где он бывал, находились вещицы его собственного изделия: шлюпки, стулья, посуда, табакерки и пр. В корабельном же деле он достиг совершенства: современники считали его лучшим корабельным мастером в России. Он мог сработать корабль с основания до всех технических мелочей его отделки.
Такой царь, при общем тогда необычайном почитании царей, был кладом для обогащения россиян новыми вкусами к техническим совершенствованиям. И отец его Алексей, и правитель при Софии Голицын были большими почитателями европейских достижений в технике, однако они не были одержимы, подобно Петру, страстью к этому делу.
Но совсем не в этом была цель прихода второго зверя: у него рога, подобные агничьим. И он явился, чтобы дать идейную или, вернее, религиозную основу первому зверю. Влечение к технике было только внешним обличаем его прихода, необходимо же было извратить все понятия, привить материально-духовные вкусы; вместо Христа вдвинуть в сердце образ зверя.
Киевскую Русь животворила и соединяла вера в Христа, княжества жили отдельной жизнью, но Христос роднил всех.
Московская Русь утратила живого Христа, но она крепко держалась за веру православную. Она не только единилась верой, но и превозносилась: во всем мире только у нас православная вера (Москва третий Рим, четвертому не бывать). В духовном сознании московского люда не государство, а вера была скрепляющим понятием. Но вера омертвела у огромного большинства, и потому стало возможным ее поколебать и даже разрушить.
Какое же понятие — бог было создано Петром, чтобы по-новому объединить и оживить Россию?
Долгое время не видно главного, что вдохновляет Петра. Сначала он потешается исключительно солдатами и сооружениями для плавания, затем из любознательности старается изучить арифметику, механику, астрономию, даже медицину, фабричное дело и проч.
Путешествуя по Европе, Петр после своего главного интереса— кораблестроения, интересуется всевозможными диковинками: посещает музеи, операционные залы, его восхищает европейская жизнь в её творческих достижениях. Всё из Европы, и мелкое и крупное, он хочет перенести в Россию. “Я их заставлю всё это принять”, — говорит русский царь иностранцам о своих подданных. И, возвратившись в Москву, прежде всего, начинает с самого внешнего: собственноручно режет бороды, приказывает носить иностранное платье. Делает все это с такой жестокой навязчивостью, что превращает свои новшества в муку для подданных. “Чтобы всё было у нас, как везде на свете” — его любимая поговорка. Такие преобразования нельзя назвать серьезными, вернее — манией увлекшегося цивилизацией дикаря. Остается неизменной свойственная Петру ненасытная мстительность и свирепая жестокость. Этих его качеств никогда не уничтожат никакие преобразования — до конца они остаются во всем их нравственном безобразии. Казня и пытая стрельцов, по приезде из заграницы, участвуя в этих диавольских делах с наслаждением, он ничего не преследует, кроме затаенной мести, ибо стрельцы еще до его приезда были совершенно обезврежены суровыми мерами властей. Среди тяжких мук ненавистных ему людей Петр предается беспробудному пьянству и отвратительным оргиям своего всепьянейшего собора. В этом ни малейшего исправления во всею жизнь, никогда ни тени раскаяния.
Чтобы нравственно оценить то понятие — идею, которая, явившись впоследствии, идеализировала все дела и стремления Петра и будто бы во всем оправдала, — понять бесчеловечность этой идеи, следует обратить, внимание на отношение Петра к Кочубею (через десять лет после пыток стрельцов), потом на его сыноубийство. Здесь открывается до конца его истинное лицо: совершенный не христианин.
Поклонники Петра, чтобы умалить заслугу Кочубея перед Петром, говорят, что бесчестие дочери было причиной доноса Кочубея. Однако какой верный сын своей родины не счел бы святым долгом предупредить правителя России, слепо доверявшего Мазепе, о готовящейся измене, грозящей, быть может, гибелью отечества. Петр, чтобы обнаружить правду, приказал подвергнуть Кочубея тяжким пыткам. Когда ему сказали, что Кочубей стар для таких мук, Петр, по своему обыкновению не милосердствовать дал приказ вторично пытать Кочубея. Затем выдал его Мазепе на казнь.
Каждый, даже мало совестливый человек на месте Петра, когда раскрылась правда о Кочубее, сознал бы свою великую вину и задумался бы о превратном действии пыток на истязуемого. Ничего подобного не случилось с Петром. Напротив, пытки всегда останутся для него единственным средством для добывания истины. Знаменитый его Преображенский приказ тайных дел привлекал и мучил людей за малейший намек на несогласие даже не с реформами Петра, а с мучительным для всех, способом (всегда жесточайшее насилие) их проведения. В деле своего сына Алексея в 1718 году (за семь лет до смерти царя) Петр достиг последних пределов жестокосердия, показал всё свое ослепление зверем. Царевич Алексей, запуганный отцом, требовавшим от сына любви к ратному делу, которой Алексей не имел по складу своей натуры, бежал в Австрию к императору (его зятю — женаты были на сестрах) и просил позволения жить в его владениях. Петр послал к царевичу Толстого, чтобы уговаривать сына вернуться, обещая полное прощение. Царевич согласился. После зловещего фарса прощения на торжественном собрании Кремлевского дворца в Москве началась оргия Петровой мести.
Приказом тайных дел была арестована масса лиц, близко или отдаленно имевших отношение к царевичу. Всех их жестоко и много раз пытали, и многие были подвергнуты мучительнейшей казни: колесованию (ломали руки и ноги и всовывали их в колесо, а колесо клали плашмя на землю — лежа в таком положении, казненные мучились несколько дней, прежде чем умереть). Однако никакого серьезного материала к обвинению царевича Алексея найдено не было.
Уже совсем не для того, чтобы найти обвинение против царевича, было наряжено следствие над его матерью, несчастной женой Петра, с которой он давно развелся, приказав постричь ее в монахи (кстати сказать, что игумен и иеромонахи Суздальского монастыря были подвергнуты жестоким пыткам за то, что отказались постригать Евдокию против ее желания). Евдокия не имела никакого влияния на сына, так как юн был отнят от нее и воспитывался у Петра, и жила она безвыездно вдали от столиц. Теперь Петр воспользовался случаем, чтобы насытить свою старую неприязнь к законной жене. Производя следствие о ее жизни, Петр узнал, что у нее есть друг майор Глебов. Глебова подвергли пыткам, но ничего дурного за ним не нашли. Все-таки царь приказал посадить его на кол на Красной площади. (Очевидно, только за связь с бывшей царицей Евдокией.) Испытывая невыразимые мучения, Глебов был жив целый день, затем ночь и умер перед рассветом, испросивши св. тайн у одного иеромонаха. Сохранилось известие, что ночью Петр приезжал посмотреть, как мучается несчастный.
Тогда же был колесован епископ Досифей (Ростовский) за то, что утешал Евдокию, говорил ей, что Петр опять сойдется с ней и снова она будет царицей.
Итак, сколько ни мучили людей, не могли доказать виновность Алексея. Тогда и он подвергся пытке, чтобы наговорил сам на себя. Пытали сначала тайно на какой-то мызе (уже после смерти Алексея трое крестьян были осуждены на казнь за то, что были свидетелями, как на мызу повели царевича, в сарай и оттуда были слышны его стоны и крики). Когда Алексей под пыткой по требованию отца письменно себя обвинил (нужно же было иметь материал!), Петр приказал своим собутыльникам (выразимся так) по всепьянейшему собору судить сына. И пытками царевич.был замучен до смерти.
Тело убиенного ждало погребения с 26-го июня до 30-го. Как же проводил это время сыноубийца царь? На другой день после убийства пышно праздновал годовщину Полтавской битвы, обедал в почтовом саду и, как сказано в летописи, “зело веселился”. Через день праздновал свои именины, обедал в летнем саду, вечером занимался любимым развлечением: пускал фейерверк; веселый пир длился до глубокой ночи. Утром хоронил сына. Вспомним здесь, что Иван Грозный четыре дня просидел не пивши и не евши у изголовья убитого им сына в глубочайшем горе и сознании своей вины.
История с сыном произошла через 20 лет после свирепых неистовств над стрельцами, произошла в самый расцвет Петрова царствования. Отличием ее от стрелецкого времени было то, что здесь подверглись пыткам и казням уже ни в чем неповинные люди — масса людей. И казни были утонченнее: там просто рубили головы, здесь колесовали (тоже заимствование из Европы).
Вот свидетельство, что никакого внутреннего роста в этом человеке и христианине не было: как был злодей, так и остался злодеем, до конца жизни, не сознавая себя преступником.
Новый бог, которому поклонился Петр I, нисколько не мешал ему быть злым. Напротив, служением ему оправдывались преступления, бездушное государство — вот этот бог, идол. Ему был принесен в жертву родной сын и многие другие — оттого и не было раскаяния.
“Про Петра же знайте, что ему жизнь не дорога, была бы жива Россия”. Под Россией разумеется не собрание живых людей, а отвлеченное понятие — государство; отныне не христианская вера, как в Древней Руси, а новый идол будет единить русских: Российская империя. Под влиянием этого идола христианские понятия будут вырождаться в зверино-языческие.
Новое сознание — служение государству — не сразу появилось у Петра. Оно пришло незаметно со стороны, казалось бы, неожиданной: началось с детских забав в войну. Это было самое любимое занятие Петра.
Ставши единоличным царем, он всё управление предоставил матери (женщине недалекой) и близким, ей людям (не выше, чем она), и Наталия управляла царством (несомненно гораздо хуже, чем София с Василием Голицыным) до своей смерти (1794 г.). Во всё время правления матери Петр совершенно не интересовался ведением государственных дел, он продолжал играть в войну. От матери, как правительницы, он требовал всевозможных материалов для усложнения своих игр. Мать без памяти любила сына, и Петр с детства привык ни в чем не терпеть отказа, не знал никакой сдержки своему нраву. Всё его поведение было такого духа, что умная его сестра Софья называла Петра и его товарищей: Преображенские озорники. Нелады у Софьи были только с царицей Наталией и ее близкими, Петра она не опасалась, так как видела, что государственная власть его нисколько не интересует.
И это была правда, так как даже и после смерти матери Петр, “понуждаемый, как пишет его современник, вступить в управление царством, однако ж труда того не хотел понести и оставил всё правление другим лицам”. Сам продолжал играть в войну, от правителей же требовал незамедлительного исполнения всех нужных для его забавы вещей и людей, смотрел на государство, как на свою обширную военную кладовую.
К этому нужно добавить: получением царства Петр воспользовался, чтобы расширить до грандиозных размеров, как выражается энциклопедический словарь, свои увеселения. Если при матери он несколько стеснялся, злобно не кощунствовал, то теперь безобразиям и кощунствам всепьянейшего собора — пародии на церковную иерархию — нет предела. Достаточно привести два факта, чтобы характеризовать эти издевательства (продолжавшиеся до самой смерти Петра): всепьянейший папа-патриарх благословлял членов собрания чубуками (курительными трубками), держа их крест-накрест. — На свадьбе папы (Зотова) в храме ящик с водкой сделан был наподобие Евангелия (эта свадьба состоялась в конце царствования Петра). Свадьба была в Архангельском соборе в Москве, присутствующие на венчании были наряжены в шутовские платья. Вокруг церкви приказано было бить в медные тарелки, свистеть, в свистки, трещать в трещотки.
Военные игры продолжались без всяких серьезных намерений и планов использовать их как дело государственное. На суше давались потешные сражения с десятками убитых и сотнями раненых: так, под Кожуховом были введены в “бой” две армии, насчитывающие по 15 тысяч человек в каждой.
Удовлетворяя свою страсть к кораблестроению, Петр отправился к морю, в Архангельск, где соорудил флотилию из нескольких кораблей и радовался, что у него не только потешная армия, но и флот. Однако Архангельск не был особенно годен для военного дела: вследствие частых бурь Петр несколько раз терпел кораблекрушение. Тогда он решил свою морскую базу перенести на теплое море. К Азову было направлено сравнительно большое войско.
Но что Петр в эту пору нисколько не связывал свои потехи с делом государства, свидетельствует его письмо к адмиралу Апраксину (назначенному адмиралом флота в отместку за его нелюбовь к навигации): “шутили под Кожуковом, — пишет. царь, — а теперь едем играть под Азов”. Позднее историки, тщащиеся везде открывать причинную связь (в противоположность историческим событиям, обыкновенно не имеющим решительно никакой последовательности),— историки будут говорить о великом деле Петра, продолжающего движение России, начатого его отцом Алексеем, к Черному морю. Как видим из слов Петра, он совсем не предполагал о величии своих игр. Кстати сказать, русский Азов по Прутскому миру был разрушен.
Быть может, чтобы пристыдить тех, кто за всякое дело безмерно превозносит Петра, от Азовского похода осталось одно отвратительное воспоминание, именно, дело голландца Янсена. При сдаче крепости турки выговорили себе право выйти с ручным оружием и со своими семействами. Петр согласился, но с условием выдачи голландца Янсена, инженера, который, очевидно, чем-то обиженный, убежал от Петра в крепость. Прибывши в Москву, царь устроил там никогда еще не виданный праздник — въезд победителей через триумфальные ворота. В шествии участвовал и Янсен, его везли на телеге, одетого для поругания по-турецки, под виселицей с петлей на шее в цепях. Потом Янсена долго били и израненного, с изломанными членами, всенародно колесовали среди празднеств по поводу победы, т. е. колесо, на котором он несколько дней умирал, украшало площадь, где веселился царь с народом.
Расправляться так с личными врагами было большим наслаждением для Петра. Позднее он страдал, что Мазепа не попался к нему в руки. Историк замечает, что Петр, будучи очень бережлив, однако, предлагал турецкому визирю несколько сотен тысяч рублей, чтобы выдал Мазепу. Был дан строжайший приказ: если изловят Мазепу, строго следить, чтобы он как-нибудь сам не лишил себя жизни. Мы считаем необходимым говорить об этом, ибо должно знать, какой по существу был тот царь, которого чтят, как великого преобразователя христианского народа.
Вот начало серьезных дел. Вследствие некоторых политических комбинаций в Европе Петр был вовлечен в Северную войну. Редкая война, говорит историк, заставала Россию так врасплох, так плохо была обдумана и подготовлена, как Северная. Под Нарву были посланы столь плохо подготовленные войска, что Карл Шведский, имея 8.000 солдат, уничтожил русскую армию в 35.000 человек. Масштаб потешных сражений долго мешал Петру приноровиться к серьезности положения. За это время погибло бесчисленное количество народа, просто от холода, недостатка провианта, отсутствия оружия. Не “гениальные” замыслы об “окне в Европу”, а, напротив, отсутствие серьезных мыслей при начале войны характерны здесь для Петра: “Серьезности научили нас господа шведы”, — вот как формулировал Петр положение дел после десятка лет “учебы”.
Итак, можно сказать, что сначала личные забавы, игра в сражения, затем личное желание победить опасного врага руководили Петром. Но то же самое и в преобразованиях: не идея одушевляет Петра, а желание и чувство. Он делает, что подскажет ему минута, не затрудняя себя предварительными соображениями. Даже из своей первой заграничной поездки Петр вез не планы реформ, а впечатления заграничной жизни с навязчивым желанием всё виденное за границей во что бы то ни стало (так хочу! так мне нравится!) завести у себя дома.
Каким же образом и когда зародилось у него то сознание, которое он определил впоследствии, как служение государству — свою всегдашнюю безответственность сменил некоей ответственностью. И в чем именно он видел свою ответственность и перед кем?
Это особое сознание является после полтавской победы, как следствие славы, как мысль, реагирующая на начавшееся в Европе превозношение России, победительницы страшного и для Евролы врага. “О нас здесь все говорят, — пишет из Парижа русский посол, — о величии нашего государства”. Эта уверенность в нашей значительности, признанной в Европе, окончательно окрепла ко времени Ништадтского мира (1721 г.) со Швецией. “Мы из тьмы неведения (неизвестности о нас) на театр славы всего света, из небытия в бытие произведены” (из речи канцлера Головина при праздновании мира). Также слова Неплюева, Константинопольского посла, о Петре: “сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими, научил узнавать, что и мы люди”. Мы теперь люди, а были не людьми; было небытие, а теперь бытие; была тьма, а стал свет — характернейшие утверждения, пафос нового сознания, так сказать, вновь рожденные — и все это вследствие успехов русского оружия.
Что это сознание нового света и бытия явилось вследствие военных действий, свидетельствует и сам герой событий — Петр Первый. Именно в письме к сыну Алексею, ужасаясь и негодуя на него за его нелюбовь к военному делу, Петр пишет: “воинским делом: мы от тьмы к свету вышли и нас, которых не знали в свете, теперь почитают”. Новое сознание для своего определения требует самых высоких слов. Тем. подтверждается великий переворот в мыслях, им содеянный. И здесь нет игры в понятия, ибо душа и мысль “новорожденных” действительно верует в это новое бытие на Руси, в этот новый не бывший “свет”.
Новое сознание и новая вера явилась, как следствие того, что “мы произведены на театр славы всего света”*. Значит, что это сознание зародилось не в сердечной области, а от превозносящегося ума — не от Христовой любви, а от дьяволовой гордости (ибо диавол — начало всякого превозношения). От этого бога и новое рождение — обратно второму рождению во Христе.
*Здесь следует отметить, что при извращении религиозного сознания понятия часто смешиваются — противоположное ставится рядом, даже заменяется одно другим. “Мы вышли на театр славы всего света”, “от тьмы пришли к свету”. Этот свет, конечно, иной, чем свет Христа, и как бы в доказательство здесь употреблено слово “театр”. Невозможно, говоря о том свете, про который сказано: “в Нем была жизнь и жизнь была свет человеков” — произносить слово театр. В театре свет рампы — ложный, искусственный свет.
Чтобы быть достойными этого нового бытия, необходимо было во всем равняться Европе, далеко нас опередившей. Какой же Европе? Тогда было две Европы: одна видимая и столь полюбившаяся Петру, другая невидимая — лучше сказать — ставшая невидимой — Европа Франциска Ассизского, Бернарда Клервосского и других подобных им людей, любящих ближних, думающих не о земном величии и всяком земном устройстве, а о том, чтобы себя отдать на защиту братий. Европа этих святых людей все сокращалась, все менее к менее были они слышимы и видимы.* Достаточно сравнить великую славу и далеко распространившийся свет Франциска Ассизского и Бернарда из Клерво при их жизни с почти незаметной славой Терезы из Лизье при ее жизни, — а ведь она была такой же посланницей Христа, как и все Его священники по чину Мельхиседека, — чтобы представить себе ужасное поражение Христовой любви среди народов. Шумя, блистая, материально совершенствуясь, видимая Европа удалила Божиих людей на задворки жизни, сделала их жалкими и бессильными перед мощью своих побед.
*Их видимость осталась как название многих улиц и площадей в Париже и других городах, название, столь противоречащее духу позднейшей жизни города.
Эта Европа и увлекала Петра. В письме к сыну Алексею, где Петр клеймит его за нелюбовь к воинскому делу и, превозносясь тем, что мы вышли от тьмы к свету, он указывает на Людовика XIV, как на пример великого монарха и человека, “который не много на войне сам бывал, но какую великую охоту имел к тому и какие славные дела показал к войне, что его войну театром и школою света называли”.
Время показало, что такое был для христианского мира Людовик XIV. Конечно, он и его царствование являются символом полной победы великой блудницы и двух зверей. Все свои войны, которые Петр: называет “школой света”, Людовик вел Исключительно ради своей славы — ими он совершенно разорил народ, погубил массу населения, всю молодежь Франции; и он совершенно развратил высшие классы Франции пышностью дворцового этикета, постоянным возвеличением своего королевского могущества. Дух Людовика XIV породил его преемника Людовика XV, который говорил: я буду продолжать наслаждаться (т. е. наслаждаться, несмотря на продолжавшееся разорение страны), а “после меня, хоть потоп”.
Восхищение Петра Людовиком не было случайностью или ошибкой, ибо по существу они были сродни друг другу. Характернейшее изречение Людовика “Государство — это я” всецело можно отнести и к Петру, хотя казалось бы, что во вторую половину своего царствования он утверждал нечто противоположное: “за мое отечество я живота своего не жалею”. Но для нравственной оценки Петра, как человека и правителя, это его утверждение не имеет никакого смысла, ибо отечество или, иначе, государство он понимал не христиански. Они оба с Людовиком были холодны к людям, более того, пользуясь своей неограниченной властью, человека они делали средством для своих целей. Это не только противоречит христианской истине, но противоположно даже той общепризнанной нравственной догме, которую Кант формулировал: действуй так, чтобы человек никогда не был средством для твоей цели.
Если с этой стороны взглянуть на государственную деятельность Петра, то совершенно ясно становится, что человек всегда для него был только средством и никогда целью. Целью его, или, если угодно, идеалом, было созданное его воображением нечто, подобное тогдашней видимой Европе; ради этого идеала он не щадил современных ему людей, приносил их в жертву. Оправданием ему, по сложившемуся мнению, служит то, что он действовал на благо не своего времени, а будущих времен и поколений, или, по модной терминологии конца XIX века, — являл любовь к дальним, а не к ближним. Но такая любовь есть не что иное, как диавольская иллюзия, которая совершенно губит человеческий род, ибо из зла настоящего (не любви к ближним) родится только одно зло.
Что Петр не питал никакой любви к ближним, доказывает его признание: “я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей”. Эта переделка животных в людей производилась, во-первых, слепым подражанием, и, во-вторых, так называемыми реформами, которые роковым образом, даже без желания Петра, становились страданием для русского народа.
Свои военные реформы Петр превратил в муку для населения, когда для удобства содержания солдат расквартировал свои полки по деревням и по жилищам городских обывателей. Кроме тяжести их содержания, крестьяне и другие классы населения были обложены очень большими податями. И вот Петр усмотрел в войсках, расквартированных по жилищам, удобное орудие управления и взыскание податей. Уже после смерти Петра (так сказать, в виде итогов его дел) сенат и отдельные сановники громко заявляли, что бедным мужикам страшен один въезд и проезд офицеров, солдат, комиссаров, которые брали у крестьян последнее; крестьяне от этих взысканий не только пожитки и скот, но и хлеб еще в земле за бесценок отдают и бегут за “чужие границы”. Едва полки начали размещаться по вечным квартирам, начала обнаруживаться огромная убыль в ревизских душах, от усиления смертности и побегов. И доброжелательный к Петру историк добавляет: создать победоносную полтавскую армию, а потом превратить ее в 126 разнузданных полицейских команд, разбросанных по десяти губерниям среди запуганного населения, — во всем этом не узнаешь преобразователя.
Народ страдал также от все увеличивающегося налогового бремени: были назначены особые творцы новых обложений — они назывались прибылыциками: ими непрерывно выдумывались новые сборы, были налоги среди многих других шапочный, сапожный (т. е. за ношение сапог и шапок), сбор с наемных углов (т. е. с самых бедных людей), трубной — с печей, с огурцов, орехов, банный. Много скудных людей (солдаты, дьячки, просфирни) не могли уплатить причитающийся с них банный налог даже с правежа под батогами (батоги за баню!). По выражению Ключевского, “прибылыцики устроили генеральную погоню на обывателя, особенно мелкого промышленника, мастерового и рабочего. В погоне за казенной прибылью они доходили до потери здравого смысла: предлагали сборы с рождений и браков (и брачный налог был наложен на мордву, черемисов, татар, и др.)”.
Следует спросить у панегиристов Петра: что, кроме различных мучительных неприятностей, даже более чем неприятностей, — дал Петр простому русскому народу? Нет ничего более антихристианского, как отвечать на это: зато он дал основание могущественному государству. А они именно так и отвечают.
Но на Петре тяготеет еще более тяжкое преступление: развитие крепостного права. С его времени вплоть до Екатерины II крепостное право развивается, как сущий ад для крестьянства (т. е. для истинного кормильца русского народа-церкви). Вот как говорит об этом история (не вполне впавшая в мираж военторга от петровских дел): законодательство Петра загнало в крепостную неволю целые разряды свободных лиц и уравняло все виды неволи, близкой к типу полного холопства, оно привело состояние крепостных к греко-римской норме: “состояние рабов не допускает никаких различении, о рабе нельзя сказать, что он больше или меньше раб”.
Петр положил податную таксу на право рабовладения, обложив всякую мужскую холопью душу государственным тяглом под ответственностью владельца. Петр думал о своей казне и подушная перепись дала ему не одну сотню тысяч новых тяглецов, хотя и с большим ущербом для права и справедливости.
Финансовая ответственность за тяглую душу совершенно отдавала крестьянина в лапы рабовладельца. Отныне слово крестьянина: “я не крепок помещику”, каралось помещиком, как тяжкое преступление: за такое слово крестьянин подвергался беспощадному битью розог.
Во все продолжение своего царствования Петр свирепствовал против беглых крестьян (спасавшихся от жестоких владельцев отдачей себя в руки более милостивого господина), строжайше повелевая возвращать их (конечно, ради правильности взыскания подушной подати).
От последних лет царствования Петра дошло иноземное известие, что царю не раз советовали отменить рабство, пробудить и ободрить большинство своих подданных дарованием им умеренной свободы, но царь ввиду “дикой натуры” русских и того, что без принуждения их ни к чему не приведешь, отвергал эти советы, являл ненависть к своим ближним.
Отсюда началось крестьянское уныние. Или, как говорит современник Петра Вебер: “угнетение духа, происшедшее от рабства, до такой степени омрачило всякий смысл крестьянина, что он перестал понимать собственную пользу и помышляет только о своем ежедневном скудном пропитании”.
Великим гнетом для простого народа была постройка новой столицы — Петербурга. Построенный для обогащения русского государства через иноземную торговлю, он нимало не обогатил простой русский народ — русское крестьянство, оставшееся бедным, даже еще более обедневшее в течение последующих двух столетий. Поистине Петербург был жертвой Молоху со стороны простого русского народа. Он строился на чрезвычайные сборы, людьми, которых по наряду из года в год сгоняли из всех областей государства, - даже из Сибири и содержали кое-как. “Едва ли найдется, — говорит историк, — в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим парадизом (т. е. раем — местом увеселений), но она стала великим кладбищем для народа”.
Говорят, что Петр любил простой народ, посещал их свадьбы, крестины... Петр по вкусу своему был мастеровой, и у него были все ухватки профессионала из мастеровых. Он любил своего брата мастерового, но к прочему населению России относился подозрительно и даже презирал (духовенство, мужиков он называл брезгливо: бородачами).
Наиболее показательным для Петра отношением к подданным было его управление русским народом. Для христианского умозрения главным и единственно важным в этом вопросе — каковы были люди правления, кто такие эти помощники Петра, выбранные им, любимые им, сии птенцы гнезда Петрова, по выражению Пушкина? Самое значительное лицо, которому Петр доверял, был князь Ф. Ю. Ромодановский. Уезжая за границу в 1697 году, Петр приказал всем боярам (т. е. боярской думе) съезжаться к Ромодановскому и “советовать, когда он похочет”. В дальнейшем Ромодановский становится правителем Преображенского указа (тайной канцелярии, т. е. всемогущего учреждения). Ключевский говорит о Ромодановском, цитируя, одного современника: это был злой тиран, пьяный во все дни, скудный в своих рассудках человек, но великомочный в своем правлении”. В другом месте Ключевский говорит: “страшило, заплечный обер-мастер кн. Ф. Ю. Ромодановский”. А вот что читаем у-другого историка: “этот человек соединял в себе насмешливость с мрачной кровожадностью; участник петровых оргий, неизменный член сумасброднейшего собора, принявший по воле государя на себя шутовское звание князя царя-кесаря, он держал у себя выученного медведя, который .подавал; приходившему гостю большую, чарку крепкой, перцовки, а в случае отказа пить ''хватал гостя за платье, срывал с него парик или шапку. Шутник большой был Ф. Ю. Р-ий. Но если кто попадался его серьезному суду, тот заранее должен был считать себя погибшим. Ромодановский подвергал обвиняемых самым безжалостным пыткам и приговаривал преступников к мучительным казням: он вешал их за ребра или сжигал. Его одно имя наводило трепет; сам Петр называл его зверем, за то любил Ромодановского, зная, что никакие сокровища не в силах подкупить его и возбудить малейшее сострадание к попавшейся жертве. Таков был главный и любимый Петром судья русского народа, который имел право судить первого встречного (на основании закона: государево слово и дело); какое-нибудь малейшее неосторожное слово влекло любого русского человека к неумолимому розыску”.
Не насмешка ли после этого говорить о каких-то реформах Великого. Петра. Если превыше всех людей в народе-церкви стоит отвратительный изверг судья, то он в корне разрушает всякое понятие любви о всем правлении царя, его призвавшего и его обожающего. А если нет любви, то вообще и ничего нет, как говорит нам исповедуемая нами Христова истина.
Но Ромодановский совсем не исключение среди прочих птенцов гнезда Петрова. Полудержавный властелин — тоже, выражение Пушкина — кн. Меншиков, постоянно выдвигаемый Петром на самые высшие должности, везде показывал себя истинным грабителем и казнокрадом. “Он окружил себя, по слову историка, шайкой чиновных хищников, обогащавшихся и обогащавших своего патрона на счет казньц Состояние Меншиков а исчисляли десятками миллионов рублей. Под таким высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, казнокрадство и взяточничество достигли размеров; небывалых прежде — разве только после”. А между тем не было никого, кто во всё царствование был бы ближе к царю, как Меншиков. Он любимец и главный участник во всех злодействах Петра Великого: рубил головы стрельцам во время знаменитой их казни, был главным подстрекателем к убийству царевича Алексея. И он же во главе других, поднес Петру титул “Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого”.
И Брюс, и Апраксин, и Долгорукий — все были казнокрадами. И генерал-прокурор Ягужинский, око государево при сенате, однажды сказал Петру, приказавшему казнить беспощадно всех казнокрадов: “разве, ваше величество, хотите остаться императором один, без подданных. Мы все воруем, только один больше, другой меньше”. Петр, сказано, рассмеялся и не издал указа.
Историки для обеления Петра часто упоминают о том, что будто царь постоянно жаловался, что нет людей, не на кого положиться. Но разве нельзя было найти в народе-церкви действительно хороших людей; вспомним, что царствование его отца Алексея украшали Нащёкин и высоко праведный Ртищев, которых Алексей любил, а царствование Петра мрачили Ромодановский и Меншиков, которых. Петр любил. Но недаром говорится, что правда глаза колет: в царствование Петра жили прославленные святые, которые не только не бранили преобразований Петра, а даже их защищали: Дмитрий, митрополит Ростовский, и Митрофан, епископ Воронежский, но разве они были поставлены во главе церкви Петром; ближайшим сотрудником по церковным делам был большой льстец и очень порочный человек — Феофан Прокопович, который боготворил Петра.
Вспомним теперь изречение одного древнего епископа, слова которого мы цитировали при изображении времен св. Сергия Радонежского: “если князь добрый и богобоязненный, жалеет людей, любит правду, то он всегда сумеет найти судью доброго и богобоязненного, умного и правдолюбивого. Если же князь без страха Божия, не жалеет христиан, не думает о сиротах и вдовах, то невольно поставляет всегда и начальника злого, нерассудительного, только бы доставал ему деньги, пускает его, как голодного пса, на падаль, губит людей”.
Подбор порочных и жестоких правителей не был случайностью — это было в духе Петра. Чтобы не впасть в немилость, а, напротив, угодить Петру, необходимо было не только не презирать и не гнушаться его кощунствами всепьянейшего собора, а, напротив, показывать свое расположение и даже одобрение всем этим безобразиям и вообще его бесчеловечным поступкам — на это, конечно, были способны только крайне порочные люди. Кроме того, Петр требовал от своих сотрудников безжалостности — возводил в величайший принцип правления немилосердие; в Уставе “о качестве адмиральской” Петр пишет: “таковой храмину свою, на песце созидает*, кто считает милосердием виновных легко судить. Понеже ничто так людей ко злу не приводит, как слабая власть, которой пример дети в воле, без наказания и страхе взращенные” (старая истина из московского домостроя).
*Петр любил цитаты из священного писания, толкуя их сообразно своему вкусу, противоположному христианской истине, — в этом он настоящий византиец.
Говоря так, Петр совершенно забывает, что сам он был взращен без всякого страха и наказания. Он был чрезвычайно любим своим отцом, как сын горячо обожаемой второй жены. А после смерти царя Алексея с трех лет Петр остался на попечении без памяти любившей его матери, предоставлявшей делать сыну что угодно и во всем угождавшей ему. И сын с самого раннего возраста научился курить, пьянствовать, развратничать. И он никогда не считал это дурным, напротив, со всем пылом великого преобразователя старался приучить к тому же и всех своих подданных. Мало того что поучал, принуждал с великим насилием. Веруя в свою самодержавную власть, он говорил иностранцам, сомневающимся, что русских можно приучить курить: “я их заставлю курить!” На своих ассамблеях, куда непременно должны были ездить все молодые женщины со своими мужьями, он варварски спаивал всех, ездить туда, для многих (конечно, лучших людей) было хуже, чем на каторгу.
Новая Россия начиналась с того, что разврат поощрялся с высоты трона. Никогда до Петра русские князья и цари не позволяли себе иметь любовниц не только открыто, но и тайно. Иван Грозный, мы уже выяснили, что он не был нормален, но и он каялся в том, что несколько раз женился. Отец Грозного Василий за развод с женой и за женитьбу на Глинской был много порицаем.
Петр никогда не сознавал себя в чем-либо виноватым в нравственном смысле — никогда никакого проблеска сознания своей вины — напротив, самое злое и настойчивое требование, чтобы и все поступали, как он. Вот это полное отсутствие сознания своей греховности есть новое начало в русском обществе, усвоившем себе просвещение Петрово. Петр с глубокой уверенностью в своей правоте научил русское общество (дворянство) не бояться греха.
У наших предков, верующих в Бога, бояться Бога значило бояться греха. Перестать бояться греха значило утратить веру в христианского Бога.
Петр есть образ внутреннего перерождения понятия о Боге. Во всех его регламентах, в письмах, всегда упоминается Бог: “великие прогрессы с помощью Божией учинили” (воинский устав 1716 г.).
В письме к сыну Алексею (1715 г.): “которому делу един Бог руководцем был и есть”. “Богом данную нашему отечеству радость” и т. д. Однако нигде в его писаниях нет именования Христа.
Как Петр разумел Бога, свидетельствует его окрик на патриарха Адриана, когда тот с иконой Богоматери пришел в застенок, где пытали стрельцов, и молил царя о пощаде: “Ступай отсюда. Знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его пречистую Мать, но истинное благочестие обязывает меня карать злодеяния. Для Бога нет более приятной жертвы, как кровь беззаконников”. Отрицательное отношение Петра к Христовой истине сказалось и в его проступке к сыну. Не решаясь его казнить, он обратился за советом к иерархам, те ответили, что он может руководствоваться Ветхим заветом, но может предпочесть учение Нового завета, проповедующего милость. Петр не знал и не принимал Христа и казнил сына.
И в этом новом отношении к Богу старания преобразователя увлечь русское общество за собой не пропали даром. Общество XVIII века не было атеистичным, но Бог для него сделался как бы ничего не значащим понятием, — бог по инерции, а не по вере, бога поминали, но это был бог, который решительно не мешал жить, как угодно, он был не более как тросточка, с которой привьжли гулять.
Когда впоследствии, в конце XVIII века и в XIX веке проснулась совестливость, отчасти вследствие идей, пришедших из Европы, отчасти потому что общество стало серьезнее, появились так называемые запросы, то это новое общество (еще в своих ближайших предках), утратившее веру в истинного Бога и забывшее, что такое эта вера, стало откровенно атеистичным. Совершенно правильно оно рассудило, что бог его отцов есть нечто легкомысленное и даже недобросовестное. Этот атеизм со временем окреп и стал в своем роде исповеданием. Учащиеся в университете за последние сто лет знали и знают, что университеты наши были истинные рассадники и столпы атеизма. В то же время совесть крещеного атеиста (ибо тогда все были крещены святым крещением) маялась и тосковала о чем-то утраченном и непонятном. И эта совесть как бы указывала атеистическому обществу на простой народ, который, не подвергшись экспериментам Петра, сохранял в себе живую веру во Христа. В середине XIX века это чувство испытывалось, как великое несчастье: в народе где-то живет правда, мы ее не знаем.
Насколько это чувство было интенсивно, можно судить по следующим словам известного профессора Градовского (из статьи 1877-78 г.): “русское общество оторвано, отчуждено от народа”. “Всё существование наше есть какой-то вечный грех против родного народа, от духа которого мы отверглись. Последствия греха очевидны. Подобно тому, как бытие грешника есть бытие призрачное, то есть в сущности, не бытие, так и наше существование есть призрак, постоянный обман. Русское общество не часть своего народа, а паразитное растение — или пустоцвет”.
Страшно такое признание и насколько страшно, настолько и ответственно. Трагедия его в том, что чувство есть, а понимание: когда появилось отчуждение от народа? и почему? и в чем оно заключается? — этого понять не дано. И в этом хитрое искусство обольщения.
Сознание есть, а путь остается неизменным (путь совершенно иной, чем путь народа-церкви). На этом пути все понятия извращены, потому что наше просвещение иное, чем просвещение Христа.
Чтобы показать, насколько наши истины (новопросвещенных людей) далеки от истины Христа, мы обратимся к оценкам, которые делались Петру Великому людьми, чье мнение и суждение принималось русским обществом, как его собственное мнение и суждение. С детства западает нам в душу величественный образ Петра Великого, созданный гениальным поэтом Пушкиным. Этот образ производит такое впечатление, что мы с юных лет начинаем любить Петра.
Навсегда запоминаются стихи:
“На берегу пустынных волн
Стоял он дум великих полн
И в даль глядел...
Пред ним широко река неслась”...
Далее:
“Люблю тебя, Петра творенье
Люблю твой строгий стройный вид
Невы державное течение...”
И далее идут великолепные стихи, изображающие страстное отношение Пушкина к Петербургу (который его убил).
Теперь позволим себе процитировать из нашей книги “Смирение во Христе” отрывок из очерка “Гениальные произведения”. “Нет сомнения, что философским термином интуиция гениального художника обозначены дары Духа Святого. Благодаря этим дарам гений проникает в Божественный план жизни и этот Божественный план бессознательно руководит его творчеством (вот что значит писательское вдохновение). Таким образом, первоисточником всякого гениального произведения является мир правды — мир Христов, то есть мир любви. И художник не может уйти из этого мира. Однако гениальный художник, еще не рожденный свыше, иногда находится в обольщении: злое представляется ему добрым (и наоборот). И внешней красотой он привлекает симпатии читателей к злому. Но Правда, которая бессознательно руководит художником, живет внутри произведения и свидетельствует истину”.
“Стоял он дум великих полн”. И немного ниже стихи: “И думал он: отсель грозить мы будем шведу; здесь будет город заложен на зло надменному соседу”. Если мысли: грозить шведу; на зло соседу — можно назвать великими, то какие же мысли называются низкими? Конечно, Пушкин, как умный и добрый человек, знал, что эти мысли Петра низкого порядка, но он находился в тумане хитрого искусства обольщения и назвал их великими, внешней красотой образа Петра, обманывая читателя. Интуиция, т. е. внутреннее видение правды Божией, заставила его раскрыть, каковы были по-настоящему мысли Петра (что и соответствует тому облику, какой мы дали этому царю).
Но еще глубже знаменует правду само произведение “Медный всадник”, по смыслу совершенно противоположное своему введению: “На берегу пустынных волн стоял он дум великих полн”. “Люблю тебя, Петра творенье”, — этому пышному объяснению в любви поэта Петру. Рассказывается история маленького ничтожного человека, во всех отношениях противоположного Великому Петру. Против этого человека восстает вся” стихийная сила Петербурга (в данном случае — большое наводнение) и губит и его тихое счастье и его самого. “Медный всадник” произведение по истине символическое. Разве существование небольших людей в Петербурге не было их обречением на. гибель! “На зло надменному соседу” — но ведь сам Петербург был пафос надменности. Вся жизнь сосредоточивалась у власть имущих, начиная с царя и тех, кто во дворце на поклон “тупеем не кивнут”, и кончая, хотя и с небольшой властью, многочисленными начальниками. Вся эта грандиозная клика находилась в непрерывном административном восторге; и тем, у кого власти не было, нечем было дышать и жить, ибо нет более тяжкого места на земле, как то, где сосредоточивается наслаждение властью. Страшный нравственный холод царит там. Отсутствует даже тень жалости: впавший в горе отдан во власть злых духов.
И вот именно здесь, а не в начале, в введении — дана поэтом истинная картина внутреннего содержания “Петра творения”. Злая река отняла от бедняги всё любимое, и в глубочайшем горе пришел он к изображению основателя города, как бы ища объяснения и утешения. Если действительно при закладке этого любимого Петром парадиза (рая) у строителя была хоть малейшая любовь к ближнему, несомненно услышал бы обиженный некоторое ласковое веяние из загробного мира, надежду. Но безмолвна и пустынна гранитная площадь и ужасен на ней высоко вздернувший на дыбы коня, глядящий вдаль медный всадник. Духом злобы веет от чугунной решетки, охраняющей памятник. Этот момент Пушкин изображает поэтически” в тоне, противоположном своему первоначальному образу:
“И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир (!) на бронзовом коне”.
И в отчаянии пробормотал бедняк: “Добро! строитель чудотворный. Ужо тебе!” И тот, кто не услышал мольбы, как и всегда был в жизни глух к жалобам маленьких людей, услышал хулу своему делу и ожил от гнева и погнал коня, чтобы отомстить ничтожному смельчаку, — как всегда поступал при жизни — мстил! Целую ночь, грохоча по мостовой и звеня своей медью, гонялся ужасный всадник за горемыкой. Свел его совсем с ума... Как правдив эпитет — медный! У ап. Павла в главе, говорящей о любви, т. е., глубочайшей из его посланий, сказано: “если нет в тебе любви — то все дела твои ничто, медь звенящая”...
Если Пушкин эстетически любовался образом Петра и его творением, то гораздо интенсивнее чувствовал новое преображение Ломоносов. Для него Петр как бы отождествлялся с апостолом новой религии.
“Зиждитель мира” пожелал
Себя прославить в наши дни
Послал в Россию человека,
Каков не слыхан был от века.
Сквозь все препятства он вознес
Россию варварством попранну
С собой возвысил до небес”.
Значит, ни Сергий Радонежский, ни Кирилл Белозерский, ни Стефан Пермский — вообще никто из русских святых просветителями не были: Петр истинный просветитель варварской России, человек неслыханный до сих пор, такого не было.
В словах — можно даже выразиться сильнее — в исповедании Ломоносова заключена великая ирония. Как в свое время Христос послал для просвещения мира, “варварством попранного”, апостола Петра, так другой зиждитель мира послал “в наши дни” апостолом Петра Великого, чтобы “варварством попранную” Россию он собою возвысил до небес. Здесь не только намек, а прямое указание на второго апокалипсического зверя, у которого рога, подобные агничьим; к нему перешла власть над миром. Победитель святых (как сказано в “Откровении”), он в наши дни посылает в мир своих апостолов.
Так же, как Ломоносов, и Державин говорит о Петре:
Не Бог ли к нам сходил с небес?
Быть может, скажут: и Ломоносов, и Державин — писатели устаревшие. Тогда вот мнение о Петре историка, которого можно поставить во главе нашей исторической науки — Сергея Соловьева. Ученик Соловьева Ключевский говорит, что он “изобразил ход реформы Петра документально, в связи с общим движением нашей истории”. Казалось бы, что у такого ученого взгляд должен быть очень трезвый. Однако прочтем то, что рекомендует прочитать Ключевский у Соловьева: “умер величайший из исторических деятелей... История ни одного народа не представляет нам такого великого, многостороннего преобразования, сопровождавшегося такими великими последствиями, как для внутренней (курсив наш) жизни народа, так и для его значения в общей жизни народов во всемирной истории... Величие и слава, окружившие Россию и ее великого царя, которым могли так гордиться Русские люди... Никогда ни один народ не совершал такого подвига, какой был совершен Русским народом в первую четверть XVIII столетия. На исторической сцене явился народ малоизвестный, бедный, слабый, не принимавший участия в общей европейской жизни — он явился народом могущественным, но без завоевательных стремлений. Человека, руководившего народом в таком, подвиге, мы имеем полное право назвать величайшим историческим деятелем, ибо никто не может иметь большего значения в истории цивилизации”...— можно и еще продолжать выписки в таком же роде, но мы думаем, этого довольно.
Пафос необычайный, и что знаменательно — пафос, совершенно несвойственный Сергею Соловьеву на всем протяжении изложения им русской истории. А ведь он говорил и о киевском времени, когда Русская земля славилась во всей Европе, говорил о Владимире Мономахе, о временах Сергия Радонежского, когда солнце райское еще светилось над Россией. Всюду тон сухой и ученый. Но Петр Великий вызывает у него экстаз, почти религиозный; если не упомянут Господь Бог, как у Ломоносова и Державина, то, конечно, потому, что вполне просветившиеся новым просвещением усердно избегают вмешивать Бога в дела человеческие. Если верят вообще в Бога, то как-то вне Его отношения к жизни людей, — типичное неверие во Христа, нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес и всегда пребывающего с нами.
Как деятели истории, Христос и его верные свидетели строго исключены из курсов лекций и учебников истории. Упоминание о них считается не только не принятым, но не серьезным, не научным, даже суеверием. Оттого просвещенные историки не в состоянии представить живую жизнь христианского народа, на что умудрены были древние летописцы. “Научной задачей историков, по словам Ключевского, бывает уяснение происхождения и развития человеческих обществ”. В результате получается у них нечто общее и безличное — “генезис и механизм людского общежития”. И вот им кажется, что русский народ до Петра был народом “малоизвестным, бедным, слабым, непринимавшим участия в европейской жизни” (см. выше цитату из истории Сергея Соловьева). Но мы знаем, что народ, среди которого жили, как его любимые братья, Феодосии Печерский, Владимир Мономах, Сергий Радонежский, Стефан Пермский и многие другие, им подобные,— не мог быть малоизвестным среди христианских народов. Только в духовно оскопленном европейском обществе он может считаться слабым и бедным. Народ русский духовно был очень сильным и богатым народом и, конечно, принимал большое участие в той истинной жизни, которая есть действительность на земле, а не “призрак и пустоцвет”, как жизнь европейского и русского новопросвещенного общества. На наших глазах теперь эта жизнь европейских народов зашла в такую тьму, из которой выхода не видно, если только Христос не совершит чуда.
Историческая наука, духовно нищая, Богом не вразумляемая, не знает, что такое истинное Христово просвещение, и почти обоготворяет Петра. Даже историки, казалось бы, до конца уразумевшие нравственное ничтожество петровых дел, кончают его характеристику великим восхвалением. Так, например, Ключевский, с беспощадностью изобразив облик Петра, вскрыв жалкую судьбу его реформ в XVIII веке, после последних уничтожающих слов: “Петр надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе и через рабовладельческое дворянство водворить в России европейскую науку, народное просвещение; хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства — это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра два века и доселе неразрешенная”,— после этого, уничтожающего всякий смысл дел Петра I, определения историк: говорит: “можно мириться с лицом, в котором противоестественная сила самовластие (или иначе (примеч. автора) отсутствие любви) соединяется с самопожертвованием, когда самовластен, не жалея себя, идет напролом во имя общего блага, рискуя разбиться о неодолимые препятствия и даже о собственное дело”.. Конечно, если бы Ключевский, этот учитель современных поколений людей, знал христианскую истину, то так не мог бы говорить. Истина эта следующая: “если раздам всё имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том, никакой пользы” (I Кор. 13 гл.).
Та же мысль, что и у Ключевского, у историка Костомарова выражена еще резче:
“Задавшись отвлеченной идеей государства и принося ей в жертву временное благосостояние народа, Петр не относился к этому народу сердечно (курсив наш). Для него народ существовал только, как сумма цифр, как материал, годный для построения государства. Он ценил русских людей настолько, насколько они были ему нужны для того, чтобы иметь солдат, каменщиков, землекопов или своею трудовою копейкой доставлять царю средства к содержанию государственного механизма”.
Что может быть ужаснее такой характеристики. И вот все-таки Костомаров утверждает, что у Петра было “некое высокое качество, которое побуждает нас, помимо нашей собственной воли, любить его личность, забывая его кровавые расправы и весь его деморализующий деспотизм, отразившийся зловредным влиянием и на потомстве”.
Что же это за высокое качество в человеке, заставляющее любить его, несмотря на всю его зловредность? Это называется преданностью идее, которой он всецело посвятил свою душу (“самопожертвование”, как сказано у Ключевского). Костомаров считает: “преданность идее — нравственной чертой в человеке, которая невольно привлекает к нему сердце”. И далее Костомаров говорит: “Петр любил русский народ не в смысле массы современных ему людей (т. е. не своих ближних), а в смысле того идеала, до какого желал довести народ”.
Здесь не только мнение Костомарова, здесь превосходно высказаны вообще мысли, присущие так называемому образованному обществу, как они окончательно сложились к XX веку. И этим засвидетельствовано глубочайшее извращение понятий добра и зла среди этого общества.
Костомаров говорит не о христианской любви к Петру. Любовь христианина к злодею, извергу выражается тем, что он скорбит о его душе, молится за него, прося простить его (“ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Иисусе” (из вечерней молитвы). Но сердце христианина никак не может быть привлекаемо к человеку только за его преданность той или иной идее, если этот человек не любит людей и приносит и себя и других в жертву своей идее. Напротив, сердце христианина ужасается такой преданности, как губительному извращению чувств в человеке. Костомаров вставил здесь очень верное слово: “это высокое качество в нем, помимо нашей собственной воли, побуждает нас любить Петра”. Помимо нашей воли! — это значит: сердце христианина отвращается от таких дел, но наш ум, которому преданность идее кажется высоким чувством, увлекает нас, соблазняет...
Преданность идее не нравственная черта, это черта умственная. При таком словоупотреблении, как у Костомарова, или, иначе, у просвещенного европейским просвещением общества, высокие слова (сердце, любовь, нравственная черта) не соответствуют тем высоким понятиям, которые они должны обозначать. Они становятся пустыми словами — путают или извращают понятия — происходит игра понятиями или, иначе, смещение добра и зла — самое страшное, что может происходить в христианском обществе. Сердце наше сделалось рабом нашего ума.
И действительно, мы видим, что идея или идеал (отвлеченные общие блага — таких общих благ выдумывается очень много) стали идолами в современном христианском мире. Бесчисленные массы людей без всякого милосердия приносятся им в жертву. Преданный идее, или так называемый идеалист, говорит: “не людей люблю, а то, что сообразно моему идеалу, я хочу сделать их этих людей”. И когда преданный идее достигает власти, он мучает ближних, коверкает их жизнь, поступает с ними так, как ему кажется необходимым для достижения его идеала.
Таким был и Петр Великий, который “любил русский народ, по слову Костомарова, не в смысле современных ему людей (т. е. не своих ближних), а в смысле того идеала, до какого желал довести народ”.
Всегда злое насилие, значит, атрофия любви — вот истинный: плод деятельности этих преданных идее людей, предателей Христа.
Характер деятельности их противоположен отношению Бога к людям. У Бога есть тоже идеал, он называется промыслом. Божиим. Однако Господь никого насильно не влечет к Своему идеалу, Он только всячески помогает и вразумляет всех, ждет, чтобы все сами свободно пришли к Нему. И верные свидетели Христа — святые, имея великую духовную власть, никогда не насилуют ближних.

* * *

Чтобы представить себе весь ужас нравственного опустошения, которое производит в человеке новое просвещение, необходимо понять духовную основу жизни новопросвещенного. Его внутренний мир занят умственной деятельностью, порождаемой той или иной степенью образованности. Просвещенного человека иначе называют образованным. Поэтому неимение образованности кажется темнотой, отсутствием внутренней, духовной жизни.
Тем, что умственную деятельность принимают за духовную, жизнь, а иной не знают, свидетельствуется о вырождении духовности у людей “нового бытия”.
Духовность есть деятельность сердечная, а не умственная, она не имеет никакого отношения к тому, что называется образованием. Гордость ума образованного была причиной, что внутренняя работа человека над самим собой (что и есть сердечная деятельность) прекратилась. Истинное просвещение стало предметом неизвестным. А только Христово просвещение и может действительно, а не иллюзорно наполнить внутренний мир. Доказательством этого — сам новопросвещенный: когда идеи или политика перестают его интересовать и умственная деятельность вследствие этого иссякает, человек испытывает внутреннюю пустоту. “Мне нечем жить! — восклицание — чувство — типичное для века образованных людей.
Чем заполнить эту пустыню сердца, новопросвещенный не знает, ибо ищет истину на путях умственных, а не сердечных. Он чувствует, что в народе живет правда, но не понимает, в чем она заключается. Плоды святого хранения правды Христовой в народе кажутся ему порождением темноты от необразованности.
Таким великим хранением Христовой правды в народе есть его верность первой добродетели русской православной церкви: терпению и умению уступать. Эта добродетель, как мы сказали в начале изображения жизни русского народа-церкви, идет от первомучеников святых князей Бориса и Глеба. Ею держалась Русская земля в святом ее устремлении и Московское царство до некоторого времени. После Петрова просвещения высшая добродетель Русской церкви ушла в глубь народной жизни. И она одухотворяет эту жизнь. Одухотворенность в христианском смысле есть не только подвиг добродетели, но и присутствие в жизни благодати Духа Святого, которая просветляет и устрояет жизнь.
То, что кажется просвещенному русскому обществу нестерпимой тяготой для народа: его безропотная униженность, будто бы рабская привычка (на самом деле великий навык) уступать, преображены светом Христа, для которого терпение верующего в Него есть соучастие в Его продолжающейся на земле жизни, — преображены в глубочайшее внутреннее удовлетворение, в святой подъем души. В тяжелых физических условиях своего существования верующий простой русский люд сохранял душевную легкость, о которой высшие русские сословия не имели никакого представления.
Чтобы живее уяснить, что хотим мы сказать, расскажем духовной жизни народа.
Мы ехали на перекладных с одним знакомым, передает очевидец; приехали в село. У крайней хаты стоял пожилой мужик, ямщик. Мой спутник, не зная прочему, не понравилось ли ему лицо этого человека или он был раздражен от долгой тряски в телеге, вдруг с неистовой бранью набросился на ямщика. Брань длилась так долго, что я был нравственно замучен. Однако ямщик ничем не высказал своего оскорбления, напротив, непрерывно низко кланялся обидчику, сколько тот не выдумывал новых ругательств. Наконец, утих. Потом я спросил у ямщика, отчего он молчал. “Да если бы я, барин, вздумал им отвечать, то они бы еще сильнее пришли в гнев, а я кланялся, им стало легче, и отошло”.
Это великое спокойствие ответа победителя злой брани говорит о совершенстве христианина. Его простота есть плод сложнейшей сердечной деятельности – той борьбы внутри себя, которую ведет каждый верующий во Христа.
О такой брани вовсе не знает новопросвещенный, поэтому он всегда игрушка злых страстей, ненависти, мести, зависти, презрения к низшим себя.
Роковое следствие новопросвещения для человека в том, что он совершенно утратил способность борьбы с самим собой (начало христианского состояния) — даже хуже, чем противна самая мысль об этой борьбе, ибо идеал новопросвещения, формулированный учителями этого будто бы духовного движения, есть свобода личности в ее стремлении к наибольшему, наисовершенному, всеутончающему удовлетворению всяческих своих желаний (потребностей). И это приводит человечество к тому состоянию, которое мы воочию наблюдаем, как причину двух последних европейских войн. Это судьба христиан, отстранивших Христа от своего пути. Судьба, еще не сказавшая своего последнего слова. И, предчувствуя это слово, американо-европейское, христианское общество судорожно ищет спасения, ищет слепо, ибо не знает, где искать.
Но мы надеемся на милость Божию, на чудо милосердия Господа Иисуса Христа.

* * *

Терпение и святая уступчивость проницают и всю историю жизни Русского царства. Когда воля правителей Русской земли обращена не на внешние дела государства, а погружена во внутреннее течение православной страны, эта добродетель дает видимые чудные плоды. Ею крепка была Киевская земля, как мы изобразили ее.
Уступчивость была силой Александра Невского в его отношениях к татарам. Эта сила действовала и в потомстве Александра на Московском княжении, начиная с его сына Даниила.
Битвой на Куликовском поле князь Дмитрий Донской нарушил мирный завет предков и пренебрег советом св. Сергия, предлагавшего уплатить дани и не лить драгоценной крови христианской.
Страсть к возвеличению кровавых побед, завет Петрова просвещения русскому образованному обществу, сделала так, что незамеченной в русской истории остается величайшая бескровная победа сына Дмитрия Донского над страшным Тамерланом, спасшая не только Москву, но и всю Европу. Тогда было новое нашествие огромных орд великого завоевателя. Как всесокрушающая лавина, двигались несметные полчища Тамерлана, уничтожая все на своем пути. Он стоял уже у рязанских границ. Василий I, вышедши навстречу с войском, почти ничтожным, обратьился с жаркой молитвой к Богу. Он просил митрополита воздвигнуть икону Владимирской Божией Матери. И когда крестный ход, преднося икону, шествующую из Владимира, достиг московских границ, Тамерлан вдруг снялся с лагеря и пошел назад в степи, исчез навсегда*.
Это была победа Пресвятой Богородицы. И Москва оставалась верной святой политике. Чудным венцом этой политики: нелюбви к кровопролитию, была бескровная победа Иоанна III над ханом. С великим трудом Иоанн III удерживался от вступления в битву с противником, стоящим против него лагерем. Ему писали из Москвы с жестокими угрозами, чтобы он не губил Русь своей медлительностью. Тогда еще не было позднейшего подобострастия к князю: ему в лицо высказывали самые обидные вещи. Высшее духовенство спешило обличить невоинственного князя. Писали митрополит и Ростовский архиепископ, требуя битвы; Архиеп. Вассиан, брат знаменитого Иосифа Волоколамского, говорил в грамоте: “наше дело говорить царям истину. Ты уклоняешься перед ханом, молишь о мире и шлешь послов... отложи страх и возмогай о Господи, ведь ты уехал из Москвы к воинству с намерением ударить на врага. Поревнуй предкам своим: прадед твой великий, достославный Дмитрий, не сих ли татар победил за Доном... Ангелы снидут с небес в помощь твою”... Но Иоанн, вместо того чтобы готовиться к. битве, внезапно приказал отступление. И вот произошло чудо: татарам ночью показалось, что русские снимаются со стана, чтобы зайти им в тыл — и всё войско хана бросилось бежать. Утром перед глазами русских, еще не вполне отступивших, открылся пустой, брошенный противником лагерь. Современник говорит: “не оружие и не мудрость человеческая, но Господь спас ныне Россию”.
Политике, соответствующей высшей добродетели русской церкви, отвечало и самое свойство московского войска: у него не было храбрости завоевателя, русские не были сильны в чистом поле. Но не существовало более устойчивого войска при защите отгороженных мест (т. е. крепостей). Сохранился даже знаменитый термин: отсиживаться за стенами. Это характер русский: крепкость в своем и нежелание чужого.
Петровский выход на театрум славы всего света потщился перевернуть все прежние понятия, и бред о славнейших победах, превозношение величием могущественного государства возвел в перл императорской политики. Вмешиваться во все европейские дела казалось призванием великой империи. При императрице Екатерине II сочинили даже подходящий гимн: “Гром победы, раздавайся”.
Изумительно, что эта победная лжемистика совершенно покорила русское сознание (не просвещенное светом Христа). Такой вполне не воинственный историк, как Ключевский, у которого в пяти томах ни разу не упомянуты национальные герои — Суворов и Кутузов (конечно, не без определенной тенденции), смысл явления в русском народе-церкви св. Сергия Радонежского полагает исключительно в необходимости одержать Куликовскую битву: св. Сергий приходил для того, чтобы благословить Дмитрия Донского на битву, ибо Куликовской победой определилась вся будущность русского народа.
Культ побед возводится в животворящий фактор русской истории — не свидетельство ли это величайшей духовной нищеты новопросвещенного сознания.
Культ победы! Но если вглядеться в глубину совершающейся жизни русского царства, не видишь никаких побед, достойных великой империи, напротив, поражения при столкновении с не менее великим противником: Аустерлиц (Наполеон), Севастопольская кампания, Японская война — тяжкие и стыдные поражения. И только когда могущественный противник начинает угрожать самой жизни православной страны — на помощь является исконное русское свойство: крепкость, отстаивание грудью, а не слава победы — таков смысл Бородинского боя. Здесь Сам Бог бережет Русскую землю. Несомненно, произошло то же и в Сталинграде, положившем великий предел немецкому нашествию. Бог пришел, и милостивый приход Его знаменовался чудом: безбожная советская власть признала свободу церковных богослужений по всему Советскому Союзу.
Завоевания русских в борьбе их с несильными противниками (Туркестан,, кавказские народцы, почти пустые пространства Сибири, Черноморское побережье) на историческом языке получили именование: продвижение до своих естественных географических границ. Для историков это продвижение казалось столь нормальным, что Сергей Соловьев, говоря о могуществе империи, присовокупляет: “но без завоевательных стремлений”. Конечно, присоединение Сибири, Кавказа, Туркестана, Черноморского побережья вполне целесообразно. Но не может быть никаких оправданий для хищного захвата целых государств: Польши, Финляндии, — имевших свою особую жизнь, свое церковное становление, свои естественные границы.
Театрум славы всего света заставлял русских правителей всегда показывать миру свое великое могущество. Император Николай I почти всё свое царствование стремился повелевать европейской политикой. Один случай из его жизни показывает, как полон он был антихристовым духом превозношения.
Однажды на больших маневрах под Петербургом он выехал перед строем далеко вытянувшихся войск и скомандовал: “С нами Бог, против нас никто. Вперед!” И поскакал. За ним двинулась и вся громада войск... Это бесцельное движение военной силы в расстроенном гордостью уме императора казалось ему угрозой всему свету; но здесь ничего не было, кроме кощунственной игры с выражением “С нами Бог!”.
Севастопольский разгром и мрачное уныние, в которое впал имп. Николай перед смертью (изображенное фрейлиной Тютчевой в дневнике), было ответом судьбы на это кощунство.
Знаменательно для тайны жизни русского народа то, что сохранилось в его памяти о двух национальных полководцах. О Суворове. Не Туртукай с его удалью — “Туртукай взять и мы там — слава Богу, слава нам”. За это дело Суворов чуть-чуть был не отдан под суд (излишнее кровопролитие). Полководца спасло известное изречение Екатерины II: победителей не судят; не италийские победы, никому не понадобившиеся, ибо французы так и не ушли из Италии, а остался в памяти русского народа поход через С. Готард — великая русская страда — плод русского терпения и жертвенности. Также осталась в памяти народной: простота Суворова, его любовь к солдатам, его юродство; его чтение псалтыря в деревенской церкви во времена бесславия.
Кутузов, прекрасно изображенный в “Войне и мире” Толстого, являет нам исконное лицо русского стратега; вот его слова: “чтобы выиграть кампанию, не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Нет сильнее этих двух воинов: терпение и время... Всё приходит вовремя, кто умеет ждать”. Кутузов дал Бородинское сражение, потому что от него требовал этого императорский двор — нетерпение. Он сдал бы Москву совсем без боя, если бы всё зависело только от него. Ибо он знал, что французы будут побеждены временем — как: знал о татарах Иоанн III, как знают все правители, Богу покоряющиеся и от Бога имеющие указания, не ищущие славы, а берегущие драгоценную жизнь людей.
Империя любит измерять свое время сражениями и победами, но русский народ-церковь живет не по календарю событий и всякого рода происшествий, не по численному календарю Петра Великого; он говорит: на Флора и Лавра, к вешнему Николе, Петровка (пост), на Петра и Павла, к Покрову дню, в Егорьев день и проч. и проч. В народном сознании дни года не отмечаются отвлеченными знаками цифр, а запечатлеваются сердцем дня — именем празднуемого в этот день святого. Новопросвещенному эта мудрость народная, плод просвещения истинного, Христова, кажется суеверием, показанием отсталости.
Не Куликовскую битву, когда пролилось неисчислимое количество крови, поминает верующий русский народ,— кто помнит в году этот день! Народ-церковь поминает приход в Москву Владимирской иконы Божией Матери (событие, которое сопровождалось бегством полчищ нового великого завоевателя Тамерлана). Вспоминает не взятие Казани, а явление Казанской иконы Божией Матери — и не один раз в году, а несколько — тогда радуется сердце народное, ликует его душа. Здесь великое торжество народа-церкви, ибо озаряет народную жизнь чудный свет благодати Божией. Не сравним этот свет с огнями фейерверков, которые пускал в дни поминаний своих побед Петр I Великий.
В то время как новый свет, новое бытие справляли свое великое торжество в преобразованиях Петра I и в его оргиях всепьянейшего собора, свет истинный, еле заметный в Русском царстве, начал разгораться дивным образом, но как бы вне течения всенародной жизни — в дебрях тамбовских, среди непроходимых лесов. К изображению этого света и к его до времени малому торжеству мы теперь и обратимся.

В ДРЕМУЧЕМ ЛЕСУ
〈Святой Серафим〉

Через много веков после св. Сергия Радонежского снова озаряет русскую церковь свет великой благодати. Божий бесценный дар явлен теперь, не в общине церкви совершенной, как в древнем Киеве, и не в сонме святых, подобно первоначальной Москве, но светит в одиноком человеке, всю жизнь свою прожившем почти незаметно в пустынях Российской империи. Дремучий лес не только жилище св. Серафима Саровского, но и знамение духовного состояния церкви. Печерское солнце яркостью лучей своих счастливило всю древнюю нашу церковь; как райское ликование, были видимы и слышимы повсюду на Руси преподобные первых московских времен, но слабые лучи Саровского отшельника достигают немногих верных душ, как бы с трудом пробиваются они через дебри непроходимой лесной чащи — духовной тьмы, заполнившей Русскую церковь.
Когда в одиннадцатом веке Святой вестник Печерский Феодосий приходил к киевскому князю, во дворце смолкала и приостанавливалась обычная жизнь, наступала тишина, чтобы слышен был голос Божий во всех углах княжьего дома. Царские вельможи при встрече со св. Феодосием сходили с коней, чтобы приветствовать Божьего человека и поучиться, если он захочет повести с ними речь. Каждый обиженный смерд и осужденный судом преступник одинаково могли прибегнуть к Феодосиевой любви, чтобы восстановилась правда и воссияло милосердие.
В четырнадцатом веке не было человека на Руси от князя до хлебопашца, который не считал бы для себя счастьем принять св. Сергия или св. Кирилла (Белозерского) и других святых. Горько было им, если святые отходили далеко в пустыню, я в трепете сердца ожидали их возвращения, другие же сами шли искать. Без'' Божиих людей трудно .было существовать членам нашей древней церкви, и потому святые жили в те времена и повсюду во всей земле были известны.
Какие цари и какие вельможи и какие великие начальники церкви — иерархи (кроме местных архиереев, да и то по долгу службы) посещали при жизни св. Серафима, к которому Христос и Пресв. Богородица являлись для собеседования 18 раз (по признанию св. Серафима), а может быть и больше? Св. Серафима, слово которого и свет великой благодати преображали собеседника. Разве Москва, Петербург проявили хоть в чем-нибудь желание принять в недрах своих того, кого Бог послал для всей Русской земли? Великая благодать даруется не одному человеку и не для некоторых его посетителей, а непременно всей церкви и горе ей, если не узнает она “времени посещения Моего”. Да знало ли вообще население столиц, что живет в дебрях могущественного государства и славной церкви — так представлялось большому русскому обществу, упоенному шумом империи и блеском церковных богатств — живет в лесной дебри Светильник, посланный Христом к этому полупогибающему населению России и обреченной империи?
Когда знаменитый тогдашний иерарх Филарет Московский риторически восклицал о святом Сергие Радонежском: “отворите мне двери тесной кельи, чтобы я мог вздохнуть ее воздухом, который трепетал от гласа молитв и воздыханий преп. Сергия, орошен дождем его слез”, — он не знал (вернее, он был не удостоен от Бога), что не так далеко, и именно в его время существует келья такого же великого посланника как св. Сергий, святого Серафима, у которого Филарету и другим его великим современникам надлежало учиться любви и узнать, в чем заключается цель христианской жизни.
Составители жития св. Серафима считают необходимым сказать: приходили к старцу и мужи государственные. Однако назвать никого не могут, кроме некоторых провинциальных чиновников и военных не выше начальника местной дивизии и как исключение, нижегородского губернатора. Вскользь упоминается, что один раз проездом инкогнито в какую-то губернию посетил Саров и зашел за благословением к св. Серафиму великий князь Михаил Павлович. Этим “инкогнито” знаменуется отношение тогдашних великих мира сего к святым. Не нарочито, как в древние времена на Руси приходили князья к Божиим посланникам и сколь часто, а один раз случайно, при поездке по каким-то своим делам, инкогнито.
Гораздо откровеннее рассказ о посещении Сарова московским генерал-губернатором, который перед тем без всякого основания жестоко обидел начальницу Дивеевской общины, назвав ее публично старой развратницей, приказал вытолкать ее вон из своей канцелярии. Св. Серафим сам не вышел обличать губернатора, а просил друга своего Мантурова высказать генералу всю несправедливость его поступка к человеку неповинному. Когда генерал в ответ на слова Мантурова осыпал его площадной руганью, то Мантуров, как поручил ему святой Серафим, низко поклонился и благодарил. Понятно, почему не вышел св. Серафим к государственному мужу тогдашней России: ибо, имея печать полноты Духа Святого, он не мог метать духовный бисер, чтобы не оскорбить Божества, в нем обитавшего, Впрочем, не это еще самое страшное для характеристику отношений высшего общества в России к живому Христу, в лице Своего свидетеля верного, посетившего Русскую церковь.
Быть может, у читателя является недоумение, почему автор так долго останавливается на изображении плохого приема св. Серафима со стороны большинства живших тогда людей, в особенности со стороны правителей страны. Потому что невозможно иначе правильно раскрыть смысл прихода великого посланника Божия, понять его безысходную жизнь в дремучем лесу и выяснить причину дальнейших событий в Российской империи.
Самое страшное заключалось в том, что почти не заметив св. Серафима, петербургское и всероссийское высшее общество, как светское, так и иерархия церковная, после кончины св. Серафима признало и радушно приняло хвастуна, выдававшего себя за любимого ученика св. Серафима. Но не только приняло, но и всячески помогало этому лжеученику в течение 20 лет мучить истинных почитателей св. Серафима, также его сирот, т. е. девушек, выделенных по приказу Богородицы из Дивеевского общества и духовно, воспитанных св. Серафимом. “Меня не принимаете, а того, кто придет, выдавая себя за Меня, того примете”.
Трудно представить себе весь драматический комизм — иначе нельзя назвать этой истории, виновником которой был послушник Саровского монастыря — Иван Толстошеев,— как бы перст указующий в самой фамилии героя больших и в то же время ничтожных событий,— кажется всё это не более, как проделки потешающегося мелкого беса (недаром в эти времена писался “Ревизор” с его героем Хлестаковым), которого ничего не стоило бы разоблачить. Но такова была слепота века,— начиная с императора, издавшего указ о соединении Дивеевской обители с мельничной Общиной (т. е. противный указу Пресвятой Богородицы, данному св. Серафиму), и святейшего синода, подобострастно выполнявшего всяческие пожелания высокопоставленных дам с императрицей во главе, почивавших Толстошеева-Хлестакова, и кончая местными архиереями,— такова была слепота века, что проделки эти затянулись на двадцать лет.
Однако напрасно повествуют жизнеописатели Дивеевского монастыря, что всё, раскрывшись, стало благополучным и Серафимов дух снова воссиял в Дивееве. Думать итак — значит решительно отказаться видеть действительность правдивыми очами. На самом деле разрушение здесь было полное. Создание св. Серафимом особой общины по приказу Пресв. Богородицы было уничтожено. А что действовал мелкий бес — то этому потому, что с людьми духовно сильными ведут борьбу злые духи высокого ранга, а с бессильными управляются мелкие бесы.
Как всё это произошло и почему, скажем в свое время. Теперь нам пора приступить к явлению в Русской церкви великой благодати в лице св. Серафима.

СОЗДАНИЕ ДУХОВНОЙ КОЛЫБЕЛИ

Давно забыла Русская церковь о великих делах и явлениях силы и славы Божией. И вот почти за сто лет до явления св. Серафима Господь оповещает тех, кто имел уши, чтобы слышать, и внутреннее зрение, чтобы видеть, что Ему угодно посетить Русскую церковь в величии Своей славы и силы. В торжественном стиле говорит об этом патерик Серафимо-Саровского монастыря*. Патериком Саровским мы почитаем творение иеромонаха Авеля: “Общежительная Саровская пустынь и достопримечательные иноки, в ней подвизавшиеся”. По возвышенности тона и духовной простоте творение Авеля напоминает местами Печерский патерик св. Нестора летописца.
“В начале по ночам были чудесные явления: сходил иногда с неба великий свет на самое то место, где ныне стоят соборные церкви, а также нередко слышен был колокольный звон, хотя тогда еще не было на этом месте человеческих жилищ и вся окрестность покрыта была густым непроницаемым лесом”.
“Первоначальные отшельники не остались здесь, но отошли в иные места; однако, они все согласно прорекали друг другу о будущей славе. И явился муж, от Бога как бы предназначенный, и безвыходно поселился в жилище ушедших. Он веровал, что настало время, потому что и его самого посещали откровения свыше. Старец этот — иеромонах Иоанн поселился в пустыне, как один из нищих во Христе. Он не имел никаких средств не только на построение, но даже на приобретение малого участка земли (так что и на первоначальнике Саровской пустыни оправдались слова преп. Нестора черноризца Печерскаго о твердости обителей, которые воздвигаются не золотом и серебром, но молитвенным потом и слезами пустынножителей). Твердая надежда на всесильного Бога одушевила Иоанна и он, явившись к владетелю земли на речке Саровке, мудрыми словами убедил уступить ему эту землю. К Иоанну пришли несколько единосочувствующих и при Божией помощи они в 50 дней построили церковь во имя Божией Матери, живоносного Ее источника (как бы указание на живую воду, которая продолжает струиться в церкви молитвами Пресвятой Богородицы и верных Христу). Жители окрестных селений (впрочем, не ближе десяти-двадцати верст, так пустынно было здешнее место) сначала даже вооружились против строителя, ибо боялись, что монастырь отнимет у них свободный въезд в лес, где они добывали мед и охотились. Однако, кроткое увещание (следует помянуть, что эпитет “кроткий” как бы неотъемлем духу этой обители сызначала и до времени св. Серафима, которому эта добродетель была присуща в высочайшей степени — оттого и избранником был Пресвятой Богородицы, родоначальниц кротких в церкви Христовой) — утешило людей и они, вместе того чтобы препятствовать, стали помогать Иоанну в строении.
Мало того, как только, разнеслась весть о построенном храме, отовсюду собрались в это дремучее и доселе незнаемое место несколько тысяч человек (при крайнем малолюдстве тамошних стран) боголюбивых людей, которые принесли с собой всю необходимую утварь для храма, даже колокола, и, наконец, пищу для всего многолюдного собрания. Ибо у пустынников не было ни утвари для церкви, ни пищи. Конечно, Сам Господь привел сюда своих верных, чтобы чудом собрания столь многочисленного в никому неизвестном доселе месте запечатлеть избранничество его для будущих событий,
Однако необходимо сказать, тишина и никому неизвестность жизни и дел Саровской общины не соответствовали в течение столетия столь многообещающему началу. Община как бы совершенно отказалась от всякого видимого влияния на мир, она сосредоточилась в самой себе — в любви братии и молитве. “Отцы, — говорит писатель патерика, — о которых я повествую, работали Господу втайне и крепко затворив за собой двери своей клети, и потому сведения мои скудны”. Никакие, сказалось бы, и очень важные причины не могли заставить истинных здешних подвижников покинуть обитель; Патерик приводит наиболее характерное для этого событие. Митрополит Петербургский пожелал возвести известного в Сарове старца Иеронима в сан епископа и назначить начальником духовной: миссии в Америку. Но как только узнал старец об этом, он начал юродствовать, чтобы уклониться от сана епископа и назначения в Америку. И хотя митрополит в письме говорит, что на него напал ужас, что отец Иероним, достойный христианской любви, поступил так, думая спасти душу, но тот не спасает ее, кто не хочет споспешествовать спасению других. Однако отец Иероним продолжает юродствовать. И патерик восклицает: “таковы были великие духом подвижники в Сарове!” Конечно, и автор Патерика знал, что говорил, и отец Иероним знал, что делал, ибо творили в Святом Духе. Спасение ближних — Божие Дело, и без мановения Божия перемена места ради спасения ближних может только повредить им, а не спасти. В другом случае сам игумен Сарова отказался доставить строителя (игумена) в Южную пустыню, как свидетельствует об этом с сожалением в своем письме тот же митр. Гавриил. А когда митрополиту и удалось вытребовать старца Назария (хотя не хотели пускать его ни игумен, ни братия ни он сам не желал ехать для устроения Валаамского монастыря), то, пробыв сколько необходимо было на Валааме, Назарий не остался там, а вернулся в Саров. Ибо желал он от всего сердца, как и другие братья Сарова, быть соучастником дела, заповеданного Господом этой общине: родить духовно человека, который мог бы получить от Бога великую благодать, и тем явить русской церкви утраченную ею истинную любовь Христа.
И подвизалась Саровская община в течение ста лет в кротости и любви, выполняя Божий промысл о ней. О возвышенных отношениях братии друг к другу -говорит патерик, стилем своим напоминая святое свидетельство о Киевском Печерском монастыре препод. Нестора: “не было в братии друг перед другом ни зависти, ни лести, ни раздора, ни рвения, а сохранялось удивительное с кротостью согласие, единодушие; и труд всех был направлен к тому, чтобы поселить в братии прощение обид, взаимное вспомоществование, признание своих слабостей, обуздание гордости и самолюбия, немстителъность, совершенную любовь до самоотвержения”. Среди этих тайных глубоко внутренних подвигов трудно различаемы братья друг от друга, целый ряд имен приводит патерик — но как бы сливаются они все на одно возвышенное лицо Саровского общинника.
Чтобы несколько оттенить различие света звезд Саровского неба, ибо ведь каждый член церкви светит своим светом, патерик говорит об игуменах — строителях, о каждом с особой, иной любовью. Не имея ничего и только любовью приобретя от соседних помещиков лес и сенные покосы, первоначальных Сарова иеросхим. Иоанн заботился о пришельцах: он учинил положение, чтобы приходящих и приезжающих богомольцев всякого звания довольствовать общею трапезою, не взирая на число их. Что и исполнялось всегда до времени написания патерика (шестидесятых годов XIX века). До пяти тысяч человек в праздники насыщались в обители. Этот первоначальник Иоанн кончил жизнь мученически. По доносу, что у одного инока Саровского хранится завещание Петра I о принцессе Елизавете, Иоанн был вытребован в Петербург в тайную канцелярию, где в течение нескольких месяцев допрашиваемый (конечно, с пытками, ибо без пыток тогда не допрашивали) — он, наконец, предал дух Господу. На первоначальнике Сарова, то есть на посланнике Божием, имевшем выполнять волю Божию о Русской церкви, Петербург показал свое противление воле Христа. И противление: холод сердца в правлении Россией, — тайно не переставал мучить Саров в течение всей его святой жизни, ибо святые, верные Христу, исполняющие Его волю, мучимы бывают не только физически, но и отклонением, в особенности, стоящих во главе народа, от любви Христовой.
Про второго игумена Дмитрия Патерик говорит, что он был для всех образом смирения и трудов иноческих: ходил на общие послушания: сенные покосы, рыбную ловлю. Вся жизнь его была обогащена трогательными примерами терпения, милосердия. И, видя это, братья поручали ему свои души. Попечительное, сердобольное и мирное каждое слово его направлено было к тому, чтобы поселить в братии совершенную любовь. Наставления Дмитрия были столь мудры, что не только сохранялись в сердцах его современников, но и доныне повторяются в устах братии.
Игумен Ефрем, который вместе с первоначальником Иоанном был мучим в Петербурге, потом в течение многих лет находился в заточении в Оренбурге; вернувшись в Саров, был избран в строители. Тихое и миролюбивое со всеми его обращение заставляло всех уважать и любить его. Многие из братьев, считали себя блаженными, что находятся в послушании такого отца. Даже старцы, многолетними сединами цветущие, добродетелями украшенные, были привязаны к нему духом любви, как к смиренному наставнику своему. Благодать Божия словом старца Ефрема так умягчала душу, что следовавшие его внушениям забывали всякое земное помышление. В благообразном лице его выражалась утешительная радость.
Когда в 1775 году-был голод и народ питался древесной корой, Ефрем приказал всех приходящих кормить: ежедневно по несколько сот, а иногда по тысяче человек насыщались с довольством. Некоторые из братьев, опасаясь недостатка в хлебе, стали выражать недовольство питанию голодных. Тогда Ефрем созвал старейшую братию и с глубоким вздохом сказал: “не знаю, как вы, а я расположился, доколе Богу будет угодно за наши грехи продолжать голод, лучше страдать со всем народом, нежели оставить его гибнуть от голода. Какая нам польза пережить подобных нам людей”. Ефрем скончался в год прибытия в Саров св. Серафима — в 1778 году.
Строитель Пахомий, при котором пришел в Саров св. Серафим, относился к братии с любовью и отеческим милованием. Про него посетители обители свидетельствовали: “восхитительно молиться в этой пустыне”. Пахомий, как бы предваряя св. Серафима, говорил: “о действительности средств к получению Духа Святого: благодать Духа Святого всегда окружает нас и желает наполнить, но злые дела окружают нас и, подобно каменной крепкой ограде, препятствуют вселению Духа Святого в нас...” И Пахомий и следующий за ним игумен Исайя были духовными друзьями св. Серафима. С ними он не чувствовал себя одиноким —вместе с ними и другими многими составлял святую общину. Исайя даже и тогда, когда тяжкая предсмертная болезнь не позволяла ему самому ходить в отдаленную Серафимову пустыню (за семь верст) в густом и непроходимом лесу, все-таки продолжал посещать друга: братия в тележке отвозила больного.
Итак, мы видим, что Патерик Саровский сосредоточен на изображении любви. Чудес как бы и не было в этом монастыре, однако всем сердцем мы чувствуем святость общины, Божие избранничество ее.

ВЕСТНИК ХРИСТОВОЙ ЛЮБВИ

Но вот стиль изображения любви приобретает высочайшую силу — патерик говорит о св. Серафиме: “Кто бы ни был приходивший к нем), бедняк в рубище, или богач в светлой одежде, даже какими бы кто ни был обременен грехами, всех лобызал он с любовью, воем кланялся до земли и благословлял, сам целовал у многих непосвященных людей руки; он никого не порицал жестокими укоризнами или строгими выговорами, ни на кого не возлагал тяжкого бремени. Сам, неся крест Xристов со всеми скорбями, он говорил иным обличения, но кротко растворяя слово свое смирением и любовью, старался возбудить действие совести советами, указывал путь спасения и часто так, что слушавший на первый раз и не понимал, что дело идет о его душе; после же сила слова, осоленного благодатью, производила свое действие неизменно. Не выходили от него без наставления ни простые, ни ученые, ни вельможи, ни простолюдины — для всех доставало живой воды, тёкшей из уст смиренного и убогого старца; все ощущали его благоприветливую .любовь и ее силу и токи слез вырывались иногда и у имевших твердое и окаменелое сердце”.
Патерик ничего не говорит о чудесах св. Серафима, кроме некоторых случаев дара прозорливости (как узнаем позднее из рассказов девушек, мельничных сестер, основанной Серафимом мельничной обители, самых близких ему людей, св. Серафим был окружен чудесными знамениями своего инобытия, — но об этом никто не знал).
Но вот что приводит патерик со слов самого св. Серафима:
“Умерли две монахини, бывшие обе игумениями. Господь открыл мне, что души их были ведены по воздушным мытарствам, что на мытарствах они были испытуемы и потом осуждены. Три дня молился я о них, убогий, прося о них Божию Матерь. Господь по своей милости, молитвами Богородицы, помиловал их. Они прошли все воздушные мытарства”.
Это действие любви на спасение, как бы уже погибших (и когда! после смерти! — как часто мы слышим, что будто бы после смерти грешникам осужденным нет помилования) — эта спасающая трудами трехдневной молитвы любовь не выше ли того, что называется, обыкновенно, чудом.
И когда патерик в другом месте открывает нам тайну св. Серафима: “вся жизнь его была посвящена молитвам о спасении ближних” — не наполняется ли душа каждого живущего великой отрадой и радостнейшей надеждой: и здесь и после смерти нет отчаяния, ибо святые друзья наши молятся с таким усердием о всех, что недаром были произнесены слова апостолом Петром о втором пришествии Христа: “Господь не медлит Своим приходом, но Он долго терпит нас, желая, чтобы никто не погиб, но все пришли к покаянию”. Святые любовью своей достигают покаяния грешников и здесь и за гробом.
В первой главе нашей книги мы говорили о преображении св. Серафима перед Мотовиловым. Лишь люди, находящиеся в полноте Духа Святого имеют в себе огонь, который не только действует в них, но озаряет всех, кто подходит к ним с любовью. Этот огонь Духа Святого чувствовали многие из посетителей св. Серафима. О его действии они рассказывали, и патерик так говорит об этом: “беседа со св. Серафимом согревала их сердце, снимала с внутренних очей их как бы некоторую завесу, озаряла умы их светом духовного просвещения и возбуждала в душе решительную перемену и силу на исправление к лучшему”. Один человек свидетельствовал: “во всё продолжение беседы я чувствовал в сердце неизъяснимую небесную сладость, Бог весть, каким образом туда перелившуюся, которую нельзя сравнить ни с чем на земле и о которой до сих пор я не могу вспомнить без слов умиления и без ощущения живейшей радости, во всем моем составе”. Другой человек со страхом за свои грехи шел к келье св. Серафима, но по дороге страх оставил его и появилась на душе тихая радость. И я, еще не видя, уже любил св. Серафима. Еще один свидетельствует, что в глазах св. Серафима он видел “целое откровение любви”.
Как апостол Павел говорил о духовных, что они способствуют душевным переродиться о духовных, то есть второму рождению человека, так св. Серафим теперь имел также эту великую силу. Про своих дивеевских девушек, отделенных от общины и названных мельничными сестрами, св. Серафим говорил: “я вас породил духовно”. Ксения Путкова рассказывает о себе: “батюшка однажды сказал: “я тебя к себе возьму”. А я по молодости лет, не понимая ничего, смеясь, говорю: “а я от вас уйду”. “Нет, отвечает, радость моя, нет тебе дороги от меня, я тебя внутрь себя возьму. Ты и не уйдешь, матушка”. И потом я уразумела: ведь я всегда была с ним духом”.
Св. Серафим не только беседой с Мотовиловым о вселении Духа Святого напомнил о забытой цели христианской жизни, но и на деле показывал, что значит это вселение Духа Святого —рождение свыше, и как способствует ей брат, уже рожденный свыше, духовный.
Чудесен был вид св. Серафима. Различные бедствия изуродовали его телесно, но все черты лица его сияли радостью, н, несмотря на прихрамывание и горб на плече, он казался и был величаво прекрасен. Он изменялся во время бесед, как свидетельствуют многие. И одна из мельничных сестер говорит: “и личико у него сделается необыкновенно светлое и станет такой веселый и радостный, точно весь уйдет в небеса. Даже жутко глядеть на него”.
Но то, что было открыто Мотовилову (как знать, быть может и другим), превосходит всякое разумение. “Лицо его сделалось светлее солнца”. И Мотовилов говорит, желая хотя немного, разъяснить, что было: “представьте, что лицо человека, который с вами разговаривает, вдруг стало, как солнце. Вы различаете движение его рта, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, но не видите ни самих себя, ни фигуры с вами разговаривающего - только один ослепительный свет, в котором всё кругом как бы исчезает. И св. Серафим говор Мотовилову: “вы теперь.и сами светлы, как и я. Вы сами: теперь в полноте Духа Святого, иначе вам невозможно было бы меня видеть”
Этому духовно-солнечному сиянию св. Серафима соответствовал великий свет учения, преподаваемого людям: через истинное сияние от Духа Святого, истинное просвещение от Главы церкви Господа Иисуса Христа.
Учение св. Серафима надо искать не в письменных наставлениях монахам, как предполагают жизнеописатели святого (наставления эти нечто иное, как цитаты с некоторыми вариациями из Добротолюбия, которое св. Серафим часто и много читал), — а в его беседах с посетителями; здесь любовь Христа через свидетеля верного обращалась к сердцу его собеседника, прося его — о чем? О любви к другим, в особенности к наименьшим.
Часто как бы небольшое замечание вдруг проливает свет на целую область людского обихода; вот Божие указание на отношение к детям: мальчик семи лет, находясь вместе с матерью в келье св. Серафима, бегал и играл. Мать сделала ему замечание. И тотчас св. Серафим остановил ее словами: “С малюткой Ангел Божий играет, матушка! как можно ребенка останавливать в его беспечных играх! Играй, играй, деточка Христос с тобою”. Преподано великое начало отношения к детям.
Вот восстановлена значимость каждого человека, забытая при изуродовавшем все людские отношения, крепостном праве: “А это кто же такая с вами пришла ко мне?” - спрашивает св. Серафим одну даму, пришедшую к нему в сопровождении женщины в крестьянском платье. “А это моя крепостная девка”. Тогда св. Серафим оставил даму и начал беседовать с девушкой, потом опять спросил даму: “это кто же такая девица| с вами?” И на прежний ответ: “это моя крепостная девка”, - сказал: “нет, это не девка, а девица, и лучше нас, потому что у ней доброе сердце”. И благословив девушку, промолвил: “Господь над тобой, мое сокровище”.
Великая забота о крепостных страдальцах как бы гложет сердце святого. Ничего нельзя предпринять для всех. Да и для немногих редко можно что-нибудь сделать. Один управляющий имением с крепостными хотел оставить место. И св. Серафим обращается к нему: “умоляю тебя ради Божией Матери не отказывайся от должности, ты не обижаешь мужичков, твое управление к славе Божией”.
Даже Мантурова, которого св. Серафим предназначал для попечения о своей любимой мельничной обители, когда представился случай позаботиться о крепостных, св. Серафим упрашивает ехать далеко, оставить Дивеево: “мужички бедны, брошены, совращены. Они тебя полюбят и возвратятся ко Христу”.
Как будто св. Серафим не обличает крепостное право, однако всё, что говорит он по поводу его, когда представится случай, показывает крепостное право, как сущее безобразие. Почему же он не сказал об этом громко с той силой, с какой может воскликнуть свидетель верный Христа. Потому что русское высшее общество, то есть пользующиеся этим правом, столь глубоко пали, что сила благодатного слова могла только напугать их на малое время. А когда страх пройдет, ибо это еще не страшный суд, то, освободившись от страха, они еще больше могли озлобиться.
Великий святой приходит, чтобы обличать пороки всего рода, но, если, народ христианский так глубоко пал, что правда Христа может его озлобить, то святой говорит внятно только для тех, кто в состоянии вместить Христово слово.
Действуя среди общества злого, посланник Христов облекает свой призыв к покаянию в такую ласку любви, что виноватый даже как бы и не чувствует своей вины, и только потом благодатной Христовой силой сердце его смягчается и он понемногу распознает свою неправоту.
Чтобы понять это, мы приведем, к счастью, сохранившуюся во всей ее важности, беседу св. Серафима с одним из его почитателей, и будем раскрывать постепенно ее смысл. Помещик, владевший крепостными душами, взял в наложницы дочь своего дворового человека (крепостного), прижил от нее двух детей и затем выдал замуж с обеспечением. По мнению русского общества того (а нашего?) времени, здесь и греха никакого не было.
Но вот начинается разговор святого с виновником описанного события. “Отец Серафим приостановился и как бы задумался и внезапно спросил меня: “а что вы сделали с девушкой, дочерью вашего дворового человека, что у вас жила?”
Беспощадный вопрос страшного суда. Оправдания нет. Ибо здесь не только прелюбодеяние, не только насилие, но христианин, пользуясь правом собственности над ближним, над сестрой, значит, как бы под прикрытием закона (государства), вступил с невинной девушкой, как рабовладелец — язычник, рожденный глубоко в своей правоте.
От этого вопроса содрогнулось сердце грешника, ибо как зловещим магнием освещена была вся глубина падения.
“Я так и обмер, испугавшись, ожидая и предчувствуя свое осуждение”. Но, не для того, чтобы судить и осуждать, огонь страшного суда, вызванный прямотой вопроса, коснулся сердца обидчика, а только чтобы духовно увидел, что свершил. И вот, вместо осуждения, слышит из уст святого как бы похвалу себе: Церковь учит, кто возьмет девушку, обязан жениться, а если девица не пожелает (какая девушка раба, имеющая от своего господина двух детей, не пожелает вступить с ним в законный брак: но здесь святой, чтобы успокоить сердце виновника, прикрывает действительность), то устроить ее жизнь, настолько безбедно, чтобы она потом по одной тяготе бедности не могла впасть в новые грехи и всегда благодарила бы Бога”.
“После этих слов мне стало легче на душе”, рассказывает собеседник св. Серафима. “Я так и сделал, сказал я”.
Страх удален из сердца, ибо всё уже прошло: грех прощен и не нужно его вспоминать. Грехи прощаются, однако необходимо их искупить. И вот внезапно св. Серафим становится на колени перед своим гостем.
— Ваше Боголюбие, жизнь велика и в жизни многое случается. Если когда-нибудь впоследствии из-за вас станут поносить девицу, — говорить, что вы живете с ней, даже если это будет неправдой, умоляю вас не забудьте убогой просьбы моей. — Св. Серафим встал на ноги и продолжал: — Вы знаете, что девушке, даже и сохранившей целомудрие, потеря доброго имени — хуже смерти. Умоляю вас, женитесь на этой девушке.
И батюшка снова во второй раз преклонился перед гостем до земли
Удивленный помещик, который сегодня и приехал к батюшке Серафиму, чтобы посоветоваться о невесте, которую он себе избрал — соседку помещицу, начал объяснять святому, что так как он твердо решил жениться на своей избраннице, то у него никаких иных женщин нет. Что касается дочери дворового человека, то она давно пристроена.
— Эх, Ваше Боголюбие, не о теперешнем времени я говорю, а о будущем. Если с вами вперед случится, что будут укорять из-за вас девушку, не забудьте моей просьбы — женитесь на той девушке. — И батюшка в третий раз поклонился мне грешнику, до земли. Я сказал: если Бог удостоит исполнить, постараюсь сделать, как вы желаете...
— Благодарю вас. — Потом, всматриваясь в меня пристально и как бы насквозь пронизывая меня взором, добавил: “Но, может быть, вы смутитесь... она — простая крестьянка. Но не смущайтесь, она и по праотцу Адаму и по Господу нашему Иисусу Христу сущая вам сестра”. Тут батюшка стал говорить, как нам жить с будущей моей женой. И потом отпустил меня ничего не сказав о соседке помещице, о женитьбе на которой приезжал спрашивать совета св. Серафима.
Случилось так, что помещик не женился на своей избраннице и много времени спустя женился на одной крестьянской девушке, от которой имел детей и которой был верен до кони жизни. Благодатная помощь молитвами св. Серафима дала возможность человеку, вследствие закоренелых предрассудков общества, не знающего, как искупить неправедный поступок, восстановить в своей жизни правду Христову. Непротивление просьбе святого, согласие поступить, как он советовал, позволил а действовать благодати в жизни Серафимова гостя даже как бы для него самого незаметно, чудесно.
Во всем рассказанном происшествии свидетельствуется, что истина Христова всегда ясна, ибо что проще и понятнее для христианина слов Серафима, однако, при померкшем сознании христианского общества, только одно чудо может восстановить правду.
Еще глубже о разрыве между так называемыми взглядами общества и правдой Христа говорят мысли св. Серафима о незаконнорожденных детях. Из литературы того времени (например, из пьесы* даже позднейшей, более гуманной эпохи) мы знаем, как презирали человека незаконно рожденного (т. е. вне церковного брака) и государство (отметка в паспорте) и общество. Но вот что говорит св. Серафим: детей незаконнорожденных надлежит воспитывать, нельзя их презирать. И к этой обыкновенной истине он вдруг прибавляет рассказ, из которого ясно, что для Господа унижаемые бесконечно выше тех, кто унижает их, считая себя праведниками: “был случай в Греции; вельможа царский, ехавший через реку, увидел девушку, моющую платье. Пленившись ее красотой и узнав, что она дочь вдовицы, пребыл с ней. После этого девица эта увидела сон, будто звезда пресветлая скатилась ей в утробу. Один великий и боговдохновенный старец, к которому она и мать ее обратились, возвещая бывшее, объяснил им, что родится некто великий от этой дочери. И родился батюшка угодник Божий, Феодор Сикеот, хранить которого к нему приставил Господь, кроме Ангела-Хранителя еще и великомученика Георгия Победоносца.
Отношение св. Серафима к преступившему брату, к другому члену церкви, более слабому, бесконечно слабейшему, чем он сам, учит христианское общество и начальствующих в церкви и просто братьев, как должно, будучи христианином, относиться к согрешившим братьям, с какой беспредельной любовью взывать к их сердцу, чтобы они покаялись. Св. Серафим становится даже на колени.
Мы помним, как святая община киевская во главе с св. Феодосием относилась к преступникам, как св. Григорий накормил и отпустил воров, желавших похитить его последнее достояние; как плакал св. Феодосии, видя связанных воров. На самом себе показал св. Серафим Христово отношение к уличенным преступникам: людей, избивших его почти до смерти, он не только простил, но строго заявил власть имущим, что если его обидчиков накажут, то он покинет этот край и уйдет в неизвестном направлении. Подобно киевским преступникам, и здешние злодеи через некоторое время пришли к св. Серафиму, умоляя простить их.
И на деле, и на словах св. Серафим всегда призывал к величайшему милосердию. “Отличительным характером настоятеля должна быть любовь к подчиненным: истинного пастыря показует любовь к тем, кого пасет”. “Относись, говорит св. Серафим игумену Антонию Которому он предсказал наместничество в Троицко-Сергиевской Лавре., к братьям как мать. Чадолюбивая матерь не в свое угождение живет, но в угождение детям. Немой немощных детей сносит с любовью. Так всякий настоятель должен жить не в свое угождение, а в угождение подчиненных: должен к слабостям их быть снисходительным, болезни греховные врачевать пластырем милосердия, павших преступлениями подымать с кротостью, замаравшихся скверною какого-нибудь порока очищать тихо... Вообще поступать так, чтобы не слышать их вопля, тем более ропота.
Духовного отца Дивеевской общины о. Садовского св. Серафим назидал быть сколь возможно снисходительнее на исповеди. “Помни, батюшка, говорил св. Серафим, что ты только свидетель. Мы, принимающие исповедь, только свидетели, свидетели! судит же Бог. А чего, чего! каких только страшных грехов сказать невозможно, прощал нам Спаситель наш. Где же нам судить людей!”
Интересно, что о. Садовский, замечательный своей правдивостью, приведя этот завет Серафима, свидетельствует, что его многие осуждают, даже гневаются на него за то, что он строго блюдет завет св. Серафима.
Это множество любителей не только строго судить проступки ближних, но даже и на других гневаться за их снисходительность знаменует ту пропасть, которую антихристов дух вырыл внутри церкви между истинными учениками Христа и теми кажущимися праведниками, которые являются виновниками отхода от церкви многих добрых, — теми страшными законниками, о которых ап. Павел пророчествовал, что они в храме Божием, сядут, как Бог, про которых Сам Христос говорил, что они “связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям. Лицемеры, затворяющие царство небесное человекам”.
С духом таких людей св. Серафим вел всегда борьбу. Неоднократно убеждал он очень строгую Дивеевскую начальницу Ксению Михайловну оставить непосильный устав Саровской пустыни. “Мужчине и то с трудом, лишь в моготу исполнить!” — говорил он. Как известно, именно здесь лежит коренное его несогласие с первоначальной Дивеевской общиной и даже его отход от нее. И именно поэтому, явилась ему Пресвятая Богородица при колодце.
Смысл этого явления Богоматери святому мало освещен в жизнеописаниях св. Серафима. А между тем здесь с необычайной ясностью свидетельствовано свыше, что в церкви существуют два пути: духовный и кажущийся духовным, святой и лжесвятой.
Первоначальная Дивеевская община была основана в XVIII веке монахиней Александрой по желанию Пресвятой Богородицы, явившейся ей в видении. Перед кончиной мать Александра поручила духовное руководство этой общины саровскому игумену Пахомию, а последний перед смертью завещал духовно пещись о ней св. Серафиму. Но когда, как мы сказали, начальница Ксения Михайловна не согласилась послушаться Серафима, он был в крайнем затруднении, не зная, как ему исполнять обещание, данное Пахомию, духовно руководить общиной. И вот Божия Матерь, явившись Серафиму близ богословского родника, сказала: почему ты не исполняешь свое обещание, данное Пахомию и матери Александре, — Ксению с ее сестрами оставь, но я укажу тебе другое место в том же селе Дивееве и на нем устрой, Мною матери Александре обетованную обитель. Из общины Ксении возьми восемь сестер. И Богородица сказала по именам, кого взять. И дала ему для сей обители новый устав, нигде до того времени не существовавший. Св. Серафим свидетельствовал, что никогда ничего в этой новой общине он не делал по своему, а всё по точному повелению Божией Матери. О. Василию Садовскому св. Серафим говорил об этом: исповедую тебе и Богом свидетельствуюсь, что ни одного камешка я по своей воле у них не поставил, ниже слова единого от себя не сказал им и не единую из них не принимал я по желанию своему, против воли Царицы Небесной.
Так возникла мельничная обитель. Названа столь странно потому, что была выстроена там мельница, на которой сестры работали и этим питались (мельница-питательница). Здесь работа была обязательнее молитвы (главное, чтобы не было праздности, и это совпадало с заветом первоапостолов). Для новой общины воздвигли особый храм, несколько келий и всё место обвели канавкой, рыть которую начал сам св. Серафим. Этой канавке он придавал таинственный и священный смысл: ее всю прошли стопы Пресвятой Богородицы и ее враг не преступит. Рядом продолжала существовать обитель Ксении Михайловны с ее сестрами, она жила своей жизнью. Св. Серафим объяснял и строго различал между двумя обителями их несметную раздельность и полную друг от друга независимость (свидетельство летописи Дивеевской).
В речи Божией Матери, обращенной к св. Серафиму с повелением открыть новую общину, останавливают внимание слова: “Ксению с ее сестрами оставь”. Не напрасно, конечно, произнесены такие слова: Дух Святой не произносит случайных речей. Не трудно понять, что они здесь значат: святому открывается, что община Ксении Михайловны не может быть руководима Духом Святым (поэтому: оставь). Ибо они не послушны неоднократным советам Духа Святого, выраженным через свидетеля верного — св. Серафима — значит, желают идти своим путем; а в христианстве нет принуждения. Отныне сами себе руководители, а не Дух Святой: это и есть путь, кажущийся духовным. Известно, какие тяжкие заблуждения всегда связаны с этим путем. Чрезвычайно показателен удар Божией Матери жезлом в землю на месте Ее явления св. Серафиму; здесь была трясина — отмечено в летописи. И вот при ударе искипел из земли источник фонтаном светлой воды. Из трясины вызвана новая живая жизнь, светлая вода, ничего общего не имеющая и мутной водой этого места. Теперь понятна причина, почему Ксения Михайловна и ее преемница Ирина, дочь Ксении, столь легко подпали под влияние Ивана Толстошеева, руководимого мелким бесом, и во всем ему стали послушны.
Но во что непонятно, каким образом утвердившись в Дивееве, Толстошеев, хотя и после многих лет и долгих стараний, но все же разрушил общину, созданную св. Серафимом по повелению Богородицы. При дальнейшем изложении это станет ясным.
Нарочитая строгость к людям, к уставной жизни в обители Ксении Михайловны, заглушая собою любовь и милость, развивала осуждение и жестокость (следует обратить внимание на отношение послушницы Матроны, приставленной Ксенией к великой святой юродивой Пелагее Ивановне — она била ее смертным боем, конечно, не без ведома начальницы).
Из этого духа начальницы общины и вышло то множество, которое злилось на о. Василия Садовского за его милостиво отношение ко всем. Следует отметить, что в первый год начальствования Ксении (1796 г.) из 52 бывших здесь сестер ушли 40, затем постепенно стали пополняться, очевидно, уже в духе Ксении.
Св. Серафим учил своих любимых мельничных сестер противоположному ксениевскому. Всё было иначе, начиная с продолжительности молитвы и проповеди веселья; и это учение, конечно, не только для Дивеевских избранниц, но и для многих других.
Св. Серафим спрашивает: “Молишься ли ты, радость моя? — Ах, батюшка, уж какая молитва-то, грешница, иной раз и времени нет”.
— Это ничего, — сказал батюшка, — ты этим не огорчайся, есть время — исполняй всё и молись, а если нет, то ты, радость моя, только правильце мое прочти утром (правило необычайно краткое), среди дня, да и на ночь, даже можешь походя, на работе. А если нельзя, ну так, как Бог тебе поможет. Только вот поклоны-то Спасителя и Божией Матери уж хоть как-нибудь, а исполняй.
Кто об этом свидетельствует? Не какая-нибудь посторонняя, очень занятая женщина, случайно пришедшая к святому, а любимейшая его мельничная сестра Ксения Путкова Это была молодая и красивая крестьянская девушка, имевшая даже жениха, но св. Серафим убедил ее стать мельничной сестрой , одна из тех сестер, про которых летопись Дивеевская, говорит, что они были необычайно праведные и простые (те именно, которых духом породил св. Серафим).
Послушаем, что еще говорит эта Ксения: Не приказывал батюшка изнурять себя непосильными подвигами поста по древнему обычаю. Батюшка велел больше всего бояться уныния. Нет ужаснее и пагубнее духа уныния, говорил он. Поэтому всегда, приказывал не только быть сытой, и кушать вволю, но и на труды брать с собой хлеба. “В кармашек-то свой положи, устанешь, умаешься — не унывай, а хлеба-то и покушай, да опять за труды”. Даже на ночь под подушку приказывал он класть хлеб. Приказывал никому никогда не отказывать в хле6е. — А была у нас в трапезе строгая-престрогая сестра. Очень она была покорна матушке Ксении, которая не позволяла (Боже упаси) после трапезы (один раз в день) дать кому-нибудь даже кусочек. И сестры с голода часто друг у друга брали. Однажды вызвал эту стряпуху св. Серафим и стал он страшно и строго ей выговаривать, так что ужас на меня напал. — “Что это ты, матушка, — говорил Серафим, — слышал я, вволю и поесть не дашь сиротам”. Стряпуха начала было ссылаться на строгость начальницы, но св. Серафим сказал: “пусть начальница-то, а ты бы потихоньку давала, да не запирала”. И так гневный отпустил ее. О веселье св. Серафим говорил так: веселость отгоняет усталость, а от усталости уныние бывает. Вот и я, как поступил в монастырь на клиросе тоже был, и какой веселый был: братия то устанут и поют не так, а иные вовсе не придут. Как соберутся, я и веселю их, они и усталость не чувствуют. Дурное-то делать не хорошо, а сказать слово ласковое, да приветливое, да веселое, чтобы у всех перед лицом Господа, дух всегда весел был. И это вовсе не грешно! Совсем напротив!”
Это радостное, простое, любвеобильное отношение ко всем окружающим было основным в характере величайшего схимника Серафима. До какой простоты родственной (а родными себе он считал “сирот” своих девушек мельничных) доходил он, свидетельствует рассказ Ксении Васильевны о себе: “а как батюшка-то, любил нас, просто ужас, и рассказать, то не сумею. Бывало придешь к нему, а я всегда эдакая суровая, серьезная была, ну вот и приду, а он уставится на меня и скажет: “что это, матушка, к кому ты пришла?” “К вам, батюшка”. — “Ко мне, а стоишь, как чужая”. — “Да как же, батюшка?” — “Да ты приди, да обними, да поцелуй меня, да не один, а десять раз поцелуй, матушка”. — “Да разве я смею?” — “Да как же не смеешь, ведь не к чужому, радость моя, пришла, разве так к родному ходят?” И все равно при ком бы ни было, хотя бы тысячи здесь были”.
Это близкое, родное чувство было у св. Серафима не только к Ксении Васильевне, но ко всем мельничным избранницам. В последние годы жизни св. Серафим как бы отдал всё свое время, все свои заботы, на них сосредоточил всё земное свое упование. Они постоянно бывали у него и днем и ночью. И он хотел, требовал, чтобы они приходили, так что они от полнейшего утомления иногда даже роптали, правильнее сказать, ворчали (про себя, конечно, потом каялись, ибо в то же время несказанно любили его). Он отдавал им всё, что ему приносили, — а приносили ему очень много: всё у нас было от батюшки: хлеб, дрова, соль, свечи, елей. Только давал всё понемногу, что выйдет, опять идем к нему, или сам накажет, чтобы пришли. У нас был ключ от келий, батюшки, а потому невозбранно к нему входили в сенки, где стоял гроб-постель и днем и ночью”. Они работали у него на огороде и по заготовке леса. “Однажды зимой, рассказывает сестра, мы несли послушание: возили дрова из Саровского леса от дальней пустаньки и так сильно прозябли, что расплакались. Пошли к батюшке в ближнюю пустыньку и плача встали около нее”. Батюшка познал духом, что они пришли, постучал изнутри, но они не слышали от слез. Тогда батюшка отворил дверь, принял их, как нежный отец и так утешил, что они совершенно забыли свою усталость, холод и поспешили домой. “Другой раз летом только что пришла в свою обитель от батюшки, сели ужинать,— рассказывай сестра Акулина, — как приходит сестра из Сарова: батюшка! тебе и Стефаниде наказывает тотчас обратно к нему итти. Пошли, приходим, чуть-чуть брежжется, а батюшка топит, огонек высекает. Велел мне истопить печку и обжечь мотыжку; потом пять грядок на огороде сделать. Послал нас подкрепиться. Нашли у него горнушку, а в ней пищу: и что за батюшкина пища: в одной посудке было 7 пищей: и уха, и щи, и похлебка, и рыба свежая и соленая всё, всё вместе. И опять досидели до ночи. Сначала хотел оставить ночевать, но потом велел нести меру картошки домой. “Грядите домой”. А ночь, хоть глаза выколи, даже зги не видать. “Благословите, батюшка, за вашими. молитвами пойдем”. “Грядите, матушка, да прямо на Маслихуя! (Маслихой-то назывался лес престрашнеющий). Однако, пошли, ничего. Только спутница моя захотела итти по тропочке. Не ходи, говорю, батюшка не велел, ты батюшку оскорбишь! Нет, пошла, да как вскрикнет. Я к ней бросилась, а она в воде по шею. Река Сатис здесь протекает. Вытащила ее, пошли дальше. По дороге, подложив мешок с картофелем, часик заснули и домой к утру пришли”. — Прасковье Ивановне св. Серафим сказал, чтобы она дважды в один день пришла к нему. Надо, значит, было пройти 50 верст. Она смутилась. — Ничего, ничего, матушка, весело сказал св. Серафим, ведь теперь день 10 часов. “Хорошо, батюшка”,— сказала Прасковья с любовью. Первый раз она пришла в келью к батюшке, когда шла ранняя обедня. Батюшка весело встретил ее, назвал радость моя. Накормил частичками просфоры со святой водой и потом дал нести в обитель к себе большой мешок с толокном и сухарями. В Дивееве она немного отдохнула и опять пошла в Саров. Служили вечерню, когда она вошла к батюшке, который в восторге приветствовал ее, говоря: “Гряди, гряди, радость моя”. Посадил Прасковью и поставил перед ней большое блюдо пареной “капусты с соком. Она стала есть и изумилась необычайному вкусу. Потом узнала, что этой пищи не бывает за трапезой и она так хороша, потому что сам батюшка по молитве приготовлял ее.
Необычайностью пищи и другими чудесными делами мельничные сестры как бы участвовали в инобытии св. Серафима. Одна сестра забыла взять ключ от кельи св. Серафима и, придя ночью, не знала, как быть, взяла прутик с дорожки и всунула в замочную скважину, дверь тотчас отворилась.
— Две сестры возили лес из Сарова, лошадь упала и не могла встать, — вероятно повредила ногу, — сестры начали громко призывать Серафима. И тотчас лошадь вскочила и пошла так быстро, что сестры не успевали за ней следовать. — Однажды сестра Евдокия, работая на мельнице одна (работник ушел), при разбушевавшемся ветре не успевала засыпать жита, впала в отчаяние и с воплем: “батюшка Серафим, не спастись привел меня сюда, — легла под колеса, “чтобы они меня задавили”. Но камни тотчас остановились и явно передо мной стал батюшка Серафим: “я всегда с теми, сказал он, кто меня на помощь призывает. Спи на камушках, не думай, что они тебя задавят”. — Одной сестре зимой св. Серафим вынес зеленую веточку с плодами, каких она никогда не видела. — Две сестры, идя впереди Серафима, оглянувшись, увидели; что он идет на аршин от земли по воздуху. — В углу его кельи однажды вырос куст малины, ягодами которого он угощал сестер. — Утром сестры посадили грядку луку, а вечером он собрал с этой грядки уж выросший лук и они унесли его домой.
Св. Серафим всегда чудесно защищал своих духовных питомиц от всякого рода напастей и людей. Одно чудо имеет большое символическое значение. Батюшка посылал сестер в лес за брусникой для трапезы и старшей ходила Ксения Ивановна (не Путкова). Однажды св. Серафим говорит ей: “Радость моя, вы ничего не бойтесь, никто вас не может обидеть”. Благословил их и они ушли на несколько дней за ягодами. 3анимаясь сбором, вдруг видят они, что скачет на них полесовщик и кричит: что вы тут шляетесь! чтобы духу вашего здесь не было! Убирайтесь! Подскакал к Ксении и замахнулся на нее громадной плетью. Но лишь только взмахнул он, неизвестно как, вырвалась плеть из руки и он соскочил с седла за нею. Хотел поднять, но плеть куда-то исчезла. “Странно, сказал он в раздумьи, и как бы испуганный, уже кротко обратился к сестрам: “не могу найти плети, а она хозяйская”. Сестры с радостью бросились помогать ему, но не могли отыскать. Все дивились такому чуду, чтобы громадная плеть могла скрыться как иголка. Полесовщик уехал. А сестры, набрав ягод, вернулись к батюшке. — Ну, что, радости мои, благополучно ли подвизались? — Они рассказали ему всё, что произошло. — “Вот, радость моя, — ответил батюшка, весело улыбаясь, — где же плеть-то найти, ведь она в землю ушла”.
Земля, по воле посланника Божия, проповедника великой, любви к ближним, разверзла утробу свою, чтобы поглотить орудие безумной обиды слабых сильными. Это редчайшее явление в христианской истории, ибо Христос не борется с насильниками силой. Оно свидетельствует, что земля-мать всего живущего — уже не в состоянии терпеть торжества злобы одних людей над другими и готова помогать святым — значит, правда Христова на земле приближается к победе.
Однако во времена св. Серафима правда эта находилась в великом поношении. Большое противление: было оказываемо посланнику Христа. Чтобы представить себе силу этого противления, необходимо понять состояние нравственное и духовное русского общества того времени.

СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА

Тогда в полной еще мере свирепствовало поучение Домостроя XVI века, написанное (и соответствующее домостроям эпохи) священником Сильвестром. Сильвестр рекомендовал ранами (истязаниями) исправлять людей. Святой же Серафим” незадолго до своей кончины, сказал одному начальнику, интересовавшемуся, как должно обходиться с провинившимися подчиненными: “надо исправлять людей не ранами, а милостями, облегчением трудов, — напой, накорми, приласкай”... Домострой, в особенности, был немилосерден к детям: с детьми никогда не нужно быть веселым, а всегда суровым, за каждую вину немилосердно бить. Мы слышали, что сказал св. Серафим о резвости ребенка, — “с ним ангел Божий играет”.
Укажем на характернейшие черты жестокостей, терзавших святую Русь.
Тогда стали распространяться по Русской империи гуманные взгляды просвещенного европеизма, но крепостное право от этого нимало не смягчилось. Мы в детстве заучивали стихи: “а гляди наш Мирабо старого Гаврилу (т. е. безответного раба) за измятое жабо (воротник) хлещет в ус и в рыло”. Здесь, кроме того, что хлещет, свидетельствуется бесконечное презрение одного брата церкви к другому — через именование образа Божия лица — рылом. Вспомним, что известное выражение “в морду!” и в двадцатом веке было еще (если можно так выразиться) в полном ходу. Не трудно представить себе, как мучительно часто раздавалось это выражение при крепостном праве.
Господин с брезгливостью называл служивших ему рабов “мои людишки” и не иначе звал их, как Петька, Ванька, Федька (даже стариков). Это братопрезрение с детства приражалось каждому, имевшему счастье (несчастье) родиться барином. С детства был он обречен на путь смерти, ибо на путь жизни владельцу крепостных душ так же было трудно вступить, как прокаженному выздороветь: яростная праздность и сладострастие власти владели его душой.
Мы видели, что во времена св. Сергия Радонежского крестьяне толпами уходили со старых мест, чтобы поселиться вокруг келий святых и туда рука притеснителей не смела протянуться. Теперь уходить было некуда. Каждый ушедший именовался беглым и считался преступником. У рабов росла тоска безнадежности, зародыш отчаяния и некому было умирить ее недаром сложилась горькая пословица: до Бога высоко, а до царя далеко. Великий святой, посланный от Христа, не мог протянуть им руку помощи. Когда одна беглая девушка сослалась на св. Серафима, полиция нарядила над ним строгое расследование. Это было незадолго до кончины св. Серафима. Тем власть тогдашняя доказала свое отношение к святому: она не хотела терпеть вмешательства его в ее дела.
А в войсках людей за провинности прогоняли сквозь строй. Страшно, что палками (сотни и даже тысячи ударов) истязали человека иногда до смерти. Но также страшно, что выстраивали весь полк и каждый солдат должен был ударить проводимого брата изо всех сил. Кто ударил легко, того отмечали, чтобы потом жестоко наказать. Это было не только наказание, но и братоубийственная учеба: диавольский праздник. Во что обращались сердца офицеров, руководивших этими наказаниями, противными Христу и церкви Его святой?
В жестоком состоянии находилось во времени св. Серафима городское провинциальное общество. Об этом можно судить по жизнеописанию Дивеевской юродивой Пелагеи Ивановны (ее называли в монастыре второй Серафим). Живя в городе Арзамасе с мужем (купцом), она вела себя как больная разумом. “Муж искал во мне ума, да ребра мои ломал”, говорила впоследствии Пелагея Ивановна. Муж, бывало, поймает ее на улице (а она часто уходила от него: ходила от церкви к церкви и всё, что давали ей ради жалости, раздавала нищим или ставила свечи в церкви) и бьет чем попало, поленом, так поленом, палкою — так палкою; запрет ее и морит голодом и холодом. Однажды по совещанию с матерью Пел. Ив., которая тоже заботилась об исправлении дочери, они вместе привели ее к городничему и просили высечь. В угождение матери и мужу, городничий велел привязать ее к скамье и бить. “Клочьями висело тело ее, рассказывала потом мать, кровь залила всю комнату, а она хотя бы охнула. Не помню, как подняли мы ее и в крови я клочьях привели домой”. После этого муж заказал для жены железную цепь с железным кольцом, и сам заковал в нее П. Ив., приковав к стене, и издевался над нею, как ему хотелось. Иногда, оборвавши цепь, П. Ив. вырывалась из дома и гремя цепью, полураздетая бегала по улицам города. Каждый боялся приютить ее или помочь как-нибудь: обогреть или накормить или защитить от гонений мужа. Вот эта боязнь одних, злорадство других и равнодушие третьих к бедствию ближней (и какого ближнего — больного) говорит о полном разложении Христова общества или, что то же, — церкви.
Самое мрачное свидетельство, какое мы имеем о состоянии тогдашней церкви есть бесхитростное изображение бурсы (низшего училища для подготовки священнослужителей) одним из ее питомцев. Мы думаем, что необходимость изображения бурсы внушена писателю Помяловскому Господом, чтобы жизнь того времени была видна и, таким образом, сделалась ясной причина позднейших событий в Русской истории.
Вот из биографии Помяловского, написанной его товарищем по бурсе: в бурсе главное значение имеет кулачное право — каждый, имеющий силу, бьет кого хочет, каждый бьет слабейшего; а начальство бьет их всех вместе. Этим духом битья до того пропитаны бурсаки, что даже слабые, не умеющие драться, хоть щипком, хоть пакостью какой норовят сорвать на ком-нибудь свою обиду. Это не детские игры, а какое-то звериное ожесточение, сопровождавшееся отвратительным цинизмом. Уважается только одна физическая сила, выносливость в побоях и абсолютная лень. Уважала бурса отпетых, т. е. таких, которые порки не боятся, перед начальством не трусят (напротив, всячески стараются ему нагадить), а против плюходействия товарищей вооружены здоровым кулаком. Образцовым инспектором у начальства почитался человек с принципом власти такого рода: “если ты стоишь, а начальство говорит тебе, что ты сидишь, значит, ты сидишь, а не стоишь”. Или: “если тебе велят кланяться печке, ты и ей кланяйся” и т. п. Обычные наказания были: ставили коленами на ребро парты, заставляли в двух волчьих шубах делать до двухсот поклонов (спрашивается — кому?), держать в поднятой руке, не опуская ее, тяжелый камень по получаса, секли и сеченое место посыпали солью, секли на воздусях, т. е. держали за руки и за ноги и человек висел в воздухе, почему удары были особенно мучительны, действуя на нервы.
А вот пример наказания, изобретенного пьяным педагогом:
— Почему не выучил урока?
— Я сегодня именинник.
— Ты думаешь, что твой ангел радуется на небесах, нет, он плачет и ты заплачешь.
Учитель велит ученику положить ему голову на колени. “Батька” взял щепоть его волос, сильной рукой вздернул их кверху, вырвал с корнем. Ученик дико вскрикнул. — Лежи, лежи!
Ученик с воем снова опустил свою голову на колени. Учитель взял вторую щепоть и опять выдернул с корнем. Еще медленнее и хладнокровнее он повторил ту же операцию в третий раз. Ученик рыдал мучительно.
Другой учитель не любил, чтобы к концу курса оставался хотя бы один ученик, им не наказанный розгами. Двое держали себя крайне осторожно и не к чему было придраться. И вот под конец курса он придрался, что ученик выглянул в окно, когда учитель шел к классу.
— Елеонский, — крикнул входя в класс Долбежин. Елеонский, трясясь всем телом, подошел. Долбежин ударил ученика кулаком в лицо и окровавил его; из носу и рта потекла кровь. Елеонский бледный смотрел на учителя. — Отодрать его! — Остался один несеченый. Того, напротив, отодрал Долбежкин в самом веселом расположении духа. — “Душенька, сказал он ему, улыбаясь, — поди к порогу. — Да за что же? — За то, что тебя ни разу не секли. — Учитель Лобов рассвирепел на одного ученика и закричал: на воздусях его! Тотчас выскочили четыре ученика, взяли его за руки, и за ноги, так что он повис в горизонтальном положении, а справа и слева два ученика били его прутьями. — Бросьте эту тварь. — Ученик пошел к парте. — Дайте ему сугубое раза! — Товарищи повскакали со своих мест, бросились на несчастного и зарядили ему в голову картечи, т. е. швычков. — Взвыл несчастный.
А вот как встречают товарищи новичка, десятилетнего мальчика. К нему подошел старший ученик и начальническим тоном приказал: ступай на первую парту, видишь, сидит большой ученик, спроси у него волосянки. — Дай волосянки, — говорит покорный старшему товарищу новичок. — Изволь! сколько хочешь. И, вцепившись в волосы мальчика, он изо всех-сил стал их драть. Кругом все радостно хохотали, что особенно обидно действовало.
Когда мальчик вернулся на место, проходивший бурсак лет 18 (были и такие тогда в младшем классе) положил ему на плечо руку, а другою сильно ударил в спину. Дух замер у новичка, потому что удар пришелся против сердца. — За что? — проговорил он. — Так себе. — А вот обряд нарекания.
— Давайте его нарекать.
Схватили его за руки и всевозможными голосами, с криком, визгом, лаем, стоном, начали кричать в самые уши его. Его щипали, сыпали в голову щелчки. Рев был до того невыносим, что несчастному представлялось, что ревет кто-то внутри самой головы его и груди.
Если обижаемый не выдерживал и жаловался начальству, его подвергали такому наказанию товарищи бурсаки. — Пфимфа! — сказал один. Другие согласились. Ночь. Дортуары. К спящему прокрадывается бурсак, держа в руках сверток бумаги в виде конуса, набитый хлопчаткой. Это и была пфимфа — одно из варварских изобретений бурсы. Державший пфимфу, подкравшись, осторожно вставил в нос спящему узкий конец, а в широком конце зажег вату. Спящий сделал движение во сне, но держащий пфимфу сильно дунул в горящую вату; густая струя серного дыма охватила мозги спящего, он застонал в беспамятстве. После второго, еще сильнейшего дуновения, он вскочил как сумасшедший, хотел крикнуть, но вся внутренность его груди была обожжена, прокопчена дымом, и он упал, задыхаясь. На другой день его замертво стащили в больницу. Доктор ничего не понял. И сам пострадавший, когда получил способность объясняться, не помнил, что с ним было.
Когда так называемые духовные писатели (то есть писатели из церковнослужителей) для нравственно-религиозного воздействия на читателей тщатся изобразить муки ада, конечно, лучшего материала им не найти: они непременно должны черпать краски из жизни бурсы, ибо такой характер отношений между человеческими душами может быть только в аду.
Писатель Потапенко, который тоже учился в бурсе (горазда позднее Помяловского), в своих воспоминаниях отмечает время, когда из Петербурга прислали ревизора и прежний “образцовый” инспектор был уволен в отставку и заманен более гуманным. Это было в конце шестидесятых годов, т. е. когда уже давно в империи шли светские реформы (этим подтверждается мнение историка С. Соловьева, как мы отмечали в очерке “7 гор”, что не Христос, а гуманность была причиной “исправления” нравов среди священнослужителей; не мешает также вспомнить, что инквизиция в Западной Европе была отменена не священнослужительской властью, а гуманным правительством, например, в Австрии императором Иосифом).
Не следует забывать, что до сих пор прославляемый за блестящее богословствование митрополит Филарет Московский, не только не делал попыток исправить бурсацкую науку, а сам был поклонник розги (см. наши цитаты).
Жестокости в России, которые мы изобразили, — этот видимый ад — соответствовал тому невидимому аду, который царил внутри русского общества.
Во времена св. Серафима и немного спустя после его кончины, жили три замечательных писателя — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, изображавшие жизнь русского народа, его душу, его надежду и его грусть. Что же, прежде всего, мы можем сказать о них самих? О них самих мы можем сказать, что все трое они умерли очень рано — но, что еще характернее, — все трое умерли от отчаяния. Умерли от недостатка любви в обществе, от холода, который мертвил тогда всех жаждущих правды.
Если бы нашлась хотя одна добрая, по-христиански сочувствующая душа (а добрая христианская душа живит, преображает, спасает человека), то Пушкин не впал бы в мрачное отчаяние и злобу и не вызвал бы на дуэль врага, не кончил жизнь, как самоубийца. Ведь все знали, что поэт мечется в ''нравственной агонии, но ни у кого не было в запасе живительных лучей: веры, надежды, любви, необходимых, чтобы его поддержать. Напротив, у общества злого, при виде несчастья; ближнего, как бы невольно разгораются злорадные мысли, убивающие человека на расстоянии (“ибо рад человек горю ближнего своего”, скажет позднее другой гениальный русский писатель не по данному случаю, а вообще). О смерти же Пушкина Лермонтов, обвиняя русское общество, сказал: “вы для потехи раздували чуть затаившийся пожар”. Но вот вопрос: а сам Лермонтов? — ведь он любил Пушкина, почему же лучами своими не оживил гибнущего друга? Потому что и сам он был мрачен, никого не мог по-настоящему любить, сам нуждался в спасении, желал смерти и взывал к Богу с просьбой “Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне не долго, я еще благодарил”. 26 лет отроду он был убит и тоже, как самоубийца, на дуэли.
Третий гений, Гоголь, задыхался от отсутствия живых людей в обществе, изображая жизнь мертвецов, был окружен ими. Мучительно искал он для изображения живую душу, сжег даже свое замечательное произведение, так как там не было человека любви. Не в состоянии вынести своего смеха сквозь слезы, разрывавшего тоской грудь, скончался 42 лет отроду.
Трагедия русских народных гениев говорит о каком-то глубоком внутреннем разладе во всем русском народе. Этот душевный разлад особенно мучителен в творениях Лермонтова. Поэт чувствует свою обреченность — “я начал рано, кончу рано, мой ум не много совершит, в моей душе... надежд разбитых груз лежит”. “Я в мире не оставлю брата, и тьмой и холодом объята душа усталая моя”. Он даже заранее видит свою насильственную смерть: “в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я”. Окружающее общество ничем не могло помочь тоске поэта; напротив, при мысли о людях его безнадежность возрастает: “печально я гляжу на наше поколение, его грядущее иль пусто иль темно”. “К добру и злу постыдно равнодушны”. — Это равнодушие характеризует Лаодикийскую церковь: “о, если бы ты был холоден или горяч, — но ты тепл и потому извергну тебя из уст Моих”, говорит Господь. В этой церкви вовсе нет братолюбия. Тогда становятся понятны восклицания поэта: “и как преступник перед казнью, ищу кругом души родной”... “Некому руку подать в минуту душевной невзгоды”... Лермонтов рисует героя нашего времени Печорина, который не только никого не любит, но губит всё кругом себя. Такой же современный герой у Пушкина — Онегин. Эти герои блистают в обществе, им первое место, они славны, всепобедны — общество чувствует себя в них, в этих сеятелях смерти.
И Лермонтов, и Пушкин, и Гоголь всем сердцем любят Бога. Но когда они Его чувствуют? не среди людей, а когда остаются одни наедине с природой. “Когда волнуется желтеющая нива...” “когда мне ландыш серебристый приветливо кивает головой — тогда смиряется души моей тревога — и в небесах я вижу Бога”. Лермонтов с величайшей любовью разговаривает не с людьми, а с веткой пальмы из Палестины, с горой Казбек, с рекой Тереком... Но как только обращается к самому себе или к людям, тотчас чувствует мрак: “ночь тиха, пустыня внемлет Богу и звезда с звездою говорит... Что же мне так больно и так трудно... Уж не жду от жизни ничего я...” Чарующая музыка стиля вдруг сменяется скрежетом заржавленной пилы, пилящей сердце: “уж не жду от жизни...” С такой же великой любовью и в красоте изображена природа у Пушкина. Его зима, осень, весна в поэме “Евгений Онегин” творят чудо в нашей душе: мы с детской чистотой созерцаем красоту Божию.
Где-то, в каком-то чрезвычайном отдалении от общества, среди которого протекает их жизнь, чувствуют русские гении людскую доброту. Так, Лермонтов в стихе “Отчизна” говорит, что он любит родину странной любовью — не любит то, что все в ней любят (то есть его современники): ни славы, купленною кровью, ни гордости покоя, ни темных преданий старины, но любит ее полей холодное молчание, ее лесов дремучих колыхание, разливы рек... то есть Божию красоту в природе, но кроме того любит: дрожащие огни печальных деревень, в степи кочующий обоз... полное гумно, избу, покрытую соломой! В праздник он готов смотреть до полночи пляску с топотом и свистом под говор пьяных мужичков. Эту же любовь к деревенскому празднику — трудами заслуженному — не питал ли и сам Господь Иисус Христос, часто посещая'' пирушки простых .людей, так что даже заслужил порицание: “Он любит есть и пить вино”.
“Странная” любовь Лермонтова к отечеству, на самом деле была истинной любовью к Божией природе и к людям простым, любимым Христом. Странной же она только казалась большинству его современников, которые были упоены славой могущества Российской империи, “купленной кровью”, и воображали, что это и есть любовь к родине.
И Пушкин очень далеко от всероссийских центров находит добрых людей: капитана Миронова, Нестора летописца, какого-то доброго дюка в старинной Италии, полуфантастических цыган, изрекающих приговор убийце их сородичей: оставь нас, гордый человек; мы не терзаем, не казним, но жить с убийцей не хотим... мы робки и добры душой. Даже у самозванца Пугачева Пушкин приметил очень добрую черту: памятливость, небольшой услуги, оказанной ему еще во времена его безвестного бродяжничества (Гринев отдал Пугачеву свой полушубок, наперекор желанию дядьки). Тут невольно рождается мысль: при такой памятливости добра, ему оказанного, если бы этого добра видел и чувствовал Пугачев больше в своей жизни, стал ли он тем, кем его знают.
Быть может, еще безнадежнее изображение состояния русского общества у Гоголя. “Вы рождены быть великим человеком, говорит один хороший человек Чичикову, герою “Мертвых душ” (2-я часть). Если бы добрые не жалели себя, как вы не жалели себя для добывания денег, как процвела бы русская, земля!” Изображением детства и всей судьбы Чичикова Гоголь; с тяжелым надрывом хочет сказать: при данном состоянии, общества почти невозможно человеку не стать на путь гибели, одном месте у него даже молниеносно промелькнула мысль: что такова судьба почти каждого человека на земле. Чичикоа своей идеей покупки мертвых душ являет как бы исключительность нечестия, и от него все отворачиваются: фи, мертвые души! Но не символ ли здесь? Разве вся Россия,тогда не была полна нечестных людей. Вспомним, что Державин не мог ужиться ни на одном губернаторском месте, потому что не был в состоянии сквозь пальцы смотреть на мошеннические проделки почти всех окружающих его деятелей и требовал законности. И сама императрица Екатерина, издавшая в свое время наказ о необходимости применять законы, упрекала Державина за неуживчивость, ибо она сама всегда старалась примениться ко всякого рода беззаконникам. Знаменитый Сперанский, посланный в Сибирь с чрезвычайными полномочиями (1819 г.), писал, что можно удалить всех взяточников и бессердечных начальников, но тогда никого не останется и некем их заменить, так как других нет.
В “Ревизоре” Гоголь показал, как легко самому ничтожному человеку в русском обществе изобразить из себя важное, уполномоченное высшей властью лицо. Местом явления Хлестакова Гоголь избрал небольшой провинциальный город. Но вот явление Ивана Толстошеева, как ближайшего ученика св. Серафима, его наследника, успех Толстошеева не только в провинции почти у всех архиереев, но и в самом высшем свете Петербурга, у императрицы и у синода (святейшего) не раскрывает ли Хлестакова, как лицо всероссийского значения. Но об этом еще будем говорить.
Во главе государства стояли тогда императоры из дома Романовых. Это был несчастный род. В личных отношениях государи этого рода были нередко хорошие люди, в узкой же семейной жизни бывали и прекрасные, таков был имп. Александр III но в особенности последний государь Николай II со всем своим семейством, носившем на себе печать обреченности: все они были привязаны друг к другу нежностью и любовью неизъяснимыми.
Однако в делах правления государством Романовы находились всецело во власти антихристова духа. Новый русский кумир Петр Великий возвел материальное величие государства в культ. Когда Петр говорил, что он первый слуга государства, то в противоположном смысле словам Христа — если ты первый, то будь всем слугой (то есть людям). Петр любил вещи и жил вещам, а не людям — он был рабом бездушного вещного государства. Требовал, чтобы такими же стали все его подданные. Живых людей Петр безжалостно приносил в жертву идолу всеразвивающегося государственного могущества. Превратить человека в орудие мощности государства, значит стать истинным врагом Христа, — самого себя наглухо запереть в подземелье, куда не проникает ни один луч Света любви Божией.
Петр внес великую путаницу в миросозерцание христианской России. Он церковь сделал одним из учреждений государства. Так как Бог, конечно, не вмещался в такой церкви, до конца подчиненной главе государства, то Петр как бы вывел Его власть из церкви. С этой Божией властью он поступил так решительно, как поступал всегда и во всем. Рассуждение Петра было следующее: царь есть Божий помазанник и поэтому желания, чувства и мысли Божий о России совпадают с желаниями, чувствами и мыслями русского царя. Но так как Петр, вследствие полнейшей своей антидуховности, и не подозревал, что помазанники Божий слышат и разумеют голос Божий и сообразно с ним поступают, но никогда свои желания и мысли не считают тождественными — совпадающими с желаниями и мыслями Бога, то он полагал, что именно его мысли, чувства и желания и суть Божии. Этот механизм в отношениях царя к Богу имел роковые последствия, как для Петра, так и для всех лиц, после него царствующих: вместе с наследием царства они принимали механическое воззрение на свои отношения к Богу как чудесные ставленники Божией благодати. Они считали себя в делах государства безответственными перед Богом, ибо верили, что Бог каким-то скрытым и чудесным образом через них осуществляет свои помыслы о России. Цари из дома Рюриковичей, хотя и поступали часто самовластно, но им и в голову не приходило, что это Божий помысел действует в них. Поэтому, в особенности в киевский период, митрополит и вообще священнослужители часто обличали их в неправедных поступках, и они каялись. В киевский период даже народ часто обличал княживших у него людей. Но, когда патриарх приступил к Петру Великому не то что с обличением (вещь в это время уже немыслимая), а с великим плачем, прося его смягчить ужасные пытки тысяч стрельцов, то Петр сказал: “оставь, я сам всё знаю. Бог требует (кажется, он сказал: любит) мучения царских врагов”.
“Учитель церкви” девятнадцатого столетия, “мудрый” “великий” митр. Филарет вот что пишет: “Бог по образу Своего небесного единоначалия устроил на земле царя; по образу своего вседержительства — царя самодержавного; по образу своего царства непреходящего, продолжающегося от века до века, — царя наследственного”.
Изучая такое “богословие”, выдаваемое за христианское, цари, конечно, считали, что церковь Христова чтит их, как истинных помазанников Божиих.
Нам некогда здесь доказывать, что цари после Петра всегда верили в свою правоту. Об этом достаточно говорит отсутствие всяких обличений со стороны священнослужителей царских нечестий. Достаточно указать, что величайшее зверство, аракчеевские поселения — эти человеконенавистнические деяния никем не были обличены, ибо царь, как помазанник, не потерпел бы обличений.
Но не только в делах государства, но и в личной жизни цари потеряли всякую трезвость. Рюриковичи и первые Романовы своей семейной жизни не допускали разврата. Василий III, когда захотел, чтобы иметь сына, развестись с женой и жениться на другой, был жестоко обличаем целым рядом священнослужителей. Петр I превратил свой дом в вертеп разврата, описания его оргий и его спаиванье всех, кто попадался к нему на глаза, не исключая и молодых девушек, представляет из себя самый циничный в истории рассказ. Но и цари после него не обладали никакой трезвостью: они не только имели любовниц, и часто держали их во дворце при живой жене. Это одно говорит о том, как понимали они, что такое Божий помазанник. Как будто христианский царь не обязан являть в своих поступках хотя бы элементарную нравственность. Чтобы картиннее представить Санкт-Петербург, мы приведем выдержку из дневника фрейлины Тютчевой (из ее книги “При дворе двух императоров”) — эту фрейлину никак нельзя обвинить в злом пристрастии, так как имп. Николая I и супругу Александра II, Марию Феодоровну, она обожала: “Вчера имел место обряд водосвятия. Обставлено чрезвычайно торжественно. По этому случаю, как и по всем выдающимся и парадным случаям, мы выставляем на показ наши плечи. Все мои придворные впечатления сводятся к слову туалет. И, действительно, как только я попадаю в это море, движущихся лиц, цветов, драгоценных камней, газа, кисеи и кружев, я сама превращаюсь в тряпку, становлюсь куклой. Мною овладевает чувство совершеннейшей пустоты. По возвращении мне кажется, что я проснулась после вчерашнего сна. Вчерашняя церемония отличалась большой торжественностью. Духовенство спустилось в сад, наполненный военными. Вслед за освящением состоялся парад, потом завтрак. Мы наряжаемся для Господа Бога, устраиваем парады для господа Бога, кушаем для Господа Бога, а в остальном относимся к Нему, как к хозяевам дома, которые дают бал. К ним приезжают, но о них не думают и даже считается признаком хорошего тона не замечать и не здороваться с ними. В церкви придворные чувствуют себя как в театре. Во время самых священных таинств, никто даже не стесняется, как в любом месте ярких собраний, считается совершенно ненужным молиться, ни даже держать себя прилично: болтают, шепчутся, смеются (среди придворных большинство - семейства великих князей).
Со времени возвращения двора в Царское село, здесь очень заняты вертящимися столами. С ними производится множество опытов, даже на вечерах Императрицы”...
Говоря о русских императорах, следует заметить, что в XIX веке все они были благочестивы, но вследствие несчастного сознания себя избранниками Божьими (помазанниками) они не имели связи с живым Христом в делах царства. Поэтому чувство оставленности Божией было им знакомо и в моменты трудные достигало до великой муки. Таковы таинственные переживания Александра I (“легенда” о старце Феодоре Кузмиче), имп. Николая I во время крымского разгрома русских армий и в особенности, можно сказать, трагической жизни имп. Николая (обреченного со всем своим семейством). Насколько род Романовых забыл о святых, настолько последний в роде обреченный Николай II жаждал мучительнейше встречи с истинным святым. При нем было канонизировано шесть святых; вопреки желанию Синода он настоял на прославлении св. Серафима Саровского.
Нельзя сказать, что в русском образованном обществе при дворе имп. Александра II не было людей, которые бы не сознавали, что необходимо изменить существующее в государстве. Но сознание вдохновлялось идеями европейского просвещения. В основе этих идей лежало не Христово братолюбие, но желание или требование уничтожения всяких зол посредством изменения общественных и государственных учреждений во имя гуманности: необходимы реформы. И вот Россия в царствование имп. Александра II вступает на путь реформ.
Исчезло крепостное право, суды стали неподкупны и милостивее к преступникам, прекратились безобразия сильных ладей, пользовавшихся всеобщим бесправием и разбойничающих в своих поместьях, сократилось самодурство всякого рода, зазорным стало жестокое обращение с детьми, с нижними чинами в войске, вообще начальства с подчиненными. Братолюбия, однако, не появилось. Рознь в обществе стала, пожалуй, еще злее. Ибо на помощь к ненавиствующим пришла печать. В шестидесятые годы журналы и газеты обличали не только достойных того, но и всех, не одинаково с ними мыслящих.
Травили друг друга, беспощадно издавались, осмеивали злобно. Эта печатная ненависть, как лучи черного солнца, постепенно распространялась по России и незаметно копила будущего уже всеобщего и открытого человеконенавистничества (большевики пришли на готовое место). Насилие приняло в многих случаях более утонченные формы. Надменность почему-либо возвысившихся над другими, богатство продолжали свое дело унижения ближних. Церковь окончательно стала храмом, куда приходили молиться отдельные люди, ничего общего между собою не имеющие, даже сторонящиеся друг от друга, а не братья и сестры во Христе. То, что называется церковью, потеряло всякое влияние на общество. Праведников нигде не было видно и не слышно, не потому, конечно, что их не было, они всегда бывают в церкви Христовой, а потому что их никто не искал и не хотел знать. Авторитетами сделались писатели, которые, хотя и чувствовали правду Божию и писали о ней, но сами утопали в пороках, и потому многое в их писаниях было искажено.
Вот, когда мы так взглянем на всё, что происходило в России, станет до конца понятным одно изречение св. Серафима, новое, никогда в святоотеческих писаниях не встречавшееся: “доброе дело не во имя Христа делаемое не приносит плода”.
Каким образом доброе дело может стать бесплодным? Ведь всякое доброе дело есть Божие дело — злой дух добра не творит. Но Дух Святой, предвидя великую подмену в Царстве мира сего — грубого и жестокого зла добром без братолюбия, то есть злом скрытым и утонченным, предварил устами св. Серафима грядущий обман. Грубость и жестокость изгнаны, а Великая блудница царствует по-прежнему — и жить в ее царстве стало гораздо приятнее и легче. Таким образом, антихристов дух продолжает торжествовать победу. У сатаны даже является надежда на утверждение земного царства во веки веков. Гуманизм во всем мире не принес плода.

ПРОТИВЛЕНИЕ СПАСИТЕЛЮ

За несколько десятков лет до времени государственных реформ в России, когда общество было в том отчаянном состоянии, как это изображено нами на предыдущих страницах, в русскую церковь был послан Господом Иисусом Христом, Главой церкви, свидетель верный — св. Серафим. Он должен был напомнить обществу-церкви, что христиане забыли главную цель христианства и потому не будут в состоянии измениться: необходимость рождения свыше. Что без вселения Духа Святого не может быть истинной христианской жизни. Но вселение Святого Духа возможно только при соблюдении завета Христа на Тайной вечери: “братья, любите друг друга; по тому узнают, что вы мои ученики, что будете любить друг друга”.
Мы видели с какой великой нежностью раскрывал св. Серафим эту тайну братолюбия перед всеми, кто приходил к нему. Однако мрачные силы, накопившиеся в России, начали оказывать святому столь страшное противление, что делу его посланничества угрожал как бы полный неуспех. С глубочайшим страданием чувствовал это, прежде всего, конечно, он сам. Вот причина многого непонятного в житии св. Серафима, даже как бы несообразного. Много нового по сравнению с житием прежних святых.
Постараемся углубиться в эту тайну жизни святого.
Назовем то, что невольно изумляет каждого в житии св. Серафима. Святой Серафим пришел напомнить церкви то, что она забыла: высшую цель христианства: духовное рождение свыше, — стяжание Духа Святого. И вот об этом он поведал не иерархам, не вообще священнослужителям, а безвестному помещику Мотовилову. Выбор, казалось бы, неудачный, так как Мотовилов, небрежно записав на клочках бумаги, иногда вперемежку с хозяйскими счетами, это важнейшее поучение церкви — беседу свою со св. Серафимом, — в течение жизни (а он еще долго жил) даже, не потрудился ее переписать набело: очевидно, просто забыл, и его черновые клочки через 75 лет были найдены на чердаке, среди мусора. Но, быть может, тогдашние пастыри церкви не нуждались в этом поучении, ибо всё сами знали. Нет, в начале беседы сказано ясно: “Дух Святой открыл мне (св. Серафиму), что никто из высоких духовных особ не могли вам ответить, в чем цель христианской жизни”. Если великий посланник в церковь не открывает кому, прежде, всего, ведать надлежит, истину христианскую, значит, они не в состоянии были ее принять. Учить об этом было бы гласом вопиющего в пустыне. Кроме того, забытая церковью великая истина была открыта Мотовилову за год до кончины св. Серафима. Ясно, что учитель христианский и и не предназначал ее для своего поколения – ей надлежало почти столетие остаться никому неизвестной; единственный вывод: время ее неизвестности — было ей враждебно.
Вторая кажущаяся несообразность в житии св. Серафима. Мы предложили вниманию читателя, как главное, — его проповедь Христовой любви друг к другу: целый ряд высочайших понятий этого рода был противоположен понятиям того времени. И, если был послан в русскую церковь учитель любви, имеющий великую благодать, которая, как солнце, озаряла светом приближавшихся к св. Серафиму, то отчего же эта проповедь не звучала по всей России? Почему только случайные провинциальные чиновники слышали, что необходимо быть милостивыми к подчиненным, что Христос желает милостивых начальников, а не жестокими наказаниями врачующих виновных? Отчего только случайно приехавший губернский бюрократ был обличен (и кажется, не без пользы для себя), что он морит своих просителей, не допуская их до своей персоны (“барина дома нет”), а между тем это был грех, вообще, русского чиновного дворянства: вспомним знаменитое стихотворение Некрасова (запрещенное властями для чтения на эстраде) “Размышление у парадного подъезда”. Один слуга говорит другой “гони, наш не любит оборванной черни” — это о мужиках, пришедших к сановнику с прошением из дальней деревни.
Почему царь русский не был изобличен в жестокости и плохом правлении Россией и с ним не были обличены “толпою
жадною стоящие у трона” плачевные его правители?
Разве ев. Серафим сердцем своим мало жалел обиженных, тех, кто стали в России совершенно бесправными (вспомним, пенял святой Серафим помещику за изнасилованную им дворовую девушку, — а этот помещик был один из лучших среди других владык над живыми душами). Почему, наконец,, св. Серафим умолчал и не обличил тех архиереев, которые способны были после его кончины почтить лжеученика св. Серафима – Толстошееева, а при жизни самого святого старались повелевать тому, кто имел полноту Духа Святого (напр., приказание из консистории причащаться святому в храме, а не в келии). Или повеление архиерея Арсения не давать посетителям одновременно вина и сухариков, чтобы не было похоже на причащение (а это и было причастие, как бы повторение апостольских вечерей любви, когда не было ритуала, целый ряд свидетелей описавших, как св. Серафим из ложечки угощал своих посетителей ясно говорит об этом)*. Почему св. Серафим, так нежно и свято любя детей, не указал архиереям на святотатство бурсы. Разве Господь не дал ему великие силы, чтобы знамениями подкрепить слова? Вспомним о нагайке сторожа в лесу, которую поглотила земля (кто знал об этом? — несколько дивеевских девушек). Вспомним, как с груди заслуженного генерала при посещении его се. Серафима, посыпались на землю ордена, украшавшие его грудь**. Св. Серафим мог превратить золу в золото. Об этом он так сказал девице Марии Семеновне, инокине Марфе: “Могу вас таким образом обогатить, но не хочу, не полезно”. Здесь важно его свидетельство о столь чудном деле — сознание своей силы. Значит, и горы передвигать! — вобще всё было подвластно как первоапостолам. Ничто и никто не мог бы ему сопротивляться, ни природа, ни люди, если бы только пожелал. И ведь он всё видел, обо всем знал, обо всем плакал, ибо имел, подобно Павлу, ум Христа. Однако, св. Серафим всю жизнь был далек от долженствования святых, которое в акафисте трех великих учителей церкви знаменуется так: “царей обличители безбоязненные”. Св. Феодосий Печерский вослед трем отцам сказал киевскому князю с силой члена церкви воинствующей и победной: мы должны вас обличать во спасение души, вам же надлежит нас слушаться. Св. Серафим, напротив, силу свою прикрывал всегда уничижительным смирением.

*Чтобы совершенно осветить это дело, достаточно поставить вопрос в обратном порядке. Если все это, долгое время совершаемое св. Серафимом: чаша, ложечка, вино, хлеб — что это было, если не причащение? — игра, баловство?
** Почему упали ордена? Ордена стали предметом превозношения одного христианина над другим. Как только раздалось слово св. Серафима, освещавшее внутренне всю жизнь генерала (отчего он заплакал), ордена, как символ превозношения, полетели на землю. Но здесь есть еще один чрезвычайно интересный вопрос. Императорские ордена, обыкновенно, носили образ креста с вписанным в него обликом святого, чьим именем назывался орден. Мы с детства так привыкли к этим орденам, что никому и в голову, не приходило считать их за кощунство. Между тем, как может св. Анна или св. Владимир (и другие святые) делиться на четыре степени? Прежде всего, поражает бессмысленность такого деления. Но, кроме того, свидетельствуется обращение русской власти со святыми, как с материалом, удобным для нужд государства, и этим показывается неблагоговение не только к святым, но и Христу, в лице свидетелей Его верных. Этот императорский дар в самом себе содержал начало превозношения (т. е. нечто противоположное святости). Награждаемый первой степенью св. Анны (звезда и лента через плечо) с некоей высоты взирал на награжденного 4-й- степенью св. Анны.

Да, изумительно! даны силы великие — и сиять, и сокрушать и проповедовать — силы как бы вселенски победные - но вся жизнь прошла в затворе, почти в молчальничестве, и только на последние пять лет вышел на порог кельи, чтобы принимать всех, кто захотел бы притти. Но и здесь эта широта народного приятия умалена до чрезвычайности, потому что именно в эти пять лет святой сосредоточивается на небольшой мельничной общине нескольких девушек и им по-настоящему отдает как бы всего себя, все свои заботы, любовь и учение. Почти только из рассказов этих состарившихся потом девушек-монахинь мы узнаем настоящее о св. Серафиме: о его духовной мощи, о его сверхъестественных деяниях, чудесном инобытии. Остальными же своими посетителями — не всеми, конечно, но большинством — святой тяготился и даже иногда избегал*.

*Между тем, вот его подлинные слова на порекание одного брата: “зачем всех к себе пускаешь?” — св. Серафим отвечал: “Положим, я затворю двери моей кельи. Приходящие к ней, нуждаясь в слове утешения, будут заклинать меня Богом отворить двери и, не получив ответа, с печалью будут домой... Какое оправдание я могу тогда принести Богу на страшном суде Его? Но, чтобы понять дальнейшее, следует обратить внимание на слова: приходят, нуждаясь в слове утешения”.

Это его бегство от посетителей приняло, наконец, как бы комический оттенок. Вот что повествует житие со слов одной госпожи, в детстве бывшей у св. Серафима: после обедни народ повалил к корпусу, где жил о. Серафим. Когда мы подошли к келье, монах, шедший впереди, проговорил: “Господи Иисусе Христе, помилуй нас”. Ответа не было. “Ну, если не отвечает, значит, его в келье нет, — сказал провожатый — итти разве понаведаться под окном, не выскочил ли он, как услышал наше приближение”. Мы вошли и, обогнув угол, оказались прямо под окном кельи. Здесь, действительно, были видны следы от двух обутых в лапти ног. “Убег, - озабоченно проговори монах, — идите, поищите его в бору, только вряд ли найдете, в кусты спрячется, в траву заляжет. Разве на детские голоса откликнется. Забирайте больше детей и чтобы вперед шли”. Когда дети выбежали на лесную поляну, они увидели худенького старца, подрезавшего траву. Завидя людей, старец бросился к чаще. Но мы чуть не в 20 детских голосов дружно кликнули “отец Серафим!”. Тогда старец обернулся и пошел к детям, прикладывая палец к губам, как бы прося не выдавать его старшим. “Сокровища, сокровища!” — говорил он, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди. Но подросток Сема побежал к взрослым, крича: “здесь, сюда! вот о. Серафим!” И было как-то стыдно нам, детям, что выдали столь любящего старичка”. Как потом говорил этой госпоже игумен, св. Серафим часто так убегал.
Другая посетительница рассказывает, что она хотела привести человека с семейством, но св. Серафим аллегорически намекнул ей, чтобы она не водила. Но она не поняла сразу и только поняла его предупреждение, когда вместе с чиновником стала стучаться, о. Серафим не отвечал, только слышно стало, что он лег около двери и через несколько моментов захрапел. Эти прыжки через окно семидесятилетнего старца, этот некрасивый храп — что могли они значить? Это, конечно, не выходка оригинального человека, и это не юродство. Св. Серафим ни на одно мгновение не принадлежал к юродствующим, его посланничество в церковь было открытым глаголом Духа Святого к русскому народу, к церкви всероссийской. Нет, эти странные действия были, как ответ на кощунство тех, которые во множестве приходили к святому без мысли о необходимости покаяния, со всем скарбом своей нечистоты, значит, оскорбляли лицом к лицу. Это было выражение бесконечной усталости святого от духа, который обуял православных христиан — духа чрезмерного превозношения. Духа, питавшегося ужасной уверенностью в благолепии всего сущего на Руси государственно-церковного. Правды Божией тогда почти никто не искал, ибо церковные люди верили, что они имеют эту правду и им нечего ее искать. Тогда умами верующих владел тот особый патриотизм, который впоследствии в насмешку назывался квасным патриотизмом. Более поздний теоретик этого воззрения говорят: Россия крепка православием и самодержавием”. Он с удовольствием приводит мнение одного турецкого паши, который, прочитав Гоголя, говорил ему: “у Чичикова есть почтение к высшим по чину и званию, к начальству — если даже у такого человека есть это великое качество, то ваше государство очень сильно”. Значит, для крепкости государства не важно, что человек насквозь порочен, а важно лишь то, что он почитает начальство. Действительно, мы знаем, что в те времена казнокрады, взяточники, обманщики в торговле, угнетатели слабых, переняли самодержавное российское государство — и не было людей, более почитающих самодержавие, чем они. Характеризуя, свое время, Лермонтов говорит: “к добру и злу постыдно равнодушны и, перед властию презренные рабы”. То же самое и с православием. Люди донельзя кичились, что они Православные, но православие их заключалось в том, что они исполняли церковные обряды и один раз в год отправлялись на “исповедь”, с гордостью думали, что они во всем верны православию, а не о том, что поведение их насквозь порочно и что им необходимо коренное изменение жизни. Таким образом, самодержавие и православие легко уживались со всеми людскими пороками.
Большинство составителей жития св. Серафима принадлежали к типичным представителям вышеизложенного миросозерцания, поэтому они считают необходимым сказать: приходивших к св. Серафиму людей государственных старец учил быть верными самодержавному дарю и православию*. Но св.Серафим учил любви Христовой и значит быть верными истинной апостольской церкви и не мог учить тому, во что выродилось у русских понятие православие, неразрывно связавшееся с самодержавием. Он имел ум Христов и знал о грехах русской церкви и русского государства. Чувствовал мрак, льющнийся ему в душу, и мучился, что он не в состоянии исправить уж неисправимое (в его время).
*Приведен даже рассказ, взятый из книги воспоминаний Толстошееева (которого сами же составители жития рекомендуют, как лгуна). Этот рассказ изображает сугубый патриотизм св. Серафима. Какой-то военный приходил к св. Серафиму и пытался много раз подойти к нему под благословение, но старец всякий раз с гневом от него отворачивался. В объяснение говорится, что военный этот намеревался примкнуть к бунтовщикам протиив царя. И св. Серафим, предвидя это, закричал на него так грозно и немилестиво, как на величайшего противника церкви. Вымысел очевиден. Кто, мечтающий о государственном перевороте, пойдет к старцу и будет с великим смирением, как утверждает сам рассказ, выпрашивать его благословения?! А если бы даже и пришел, то св. Серафим с любовью принял бы его, и отсоветовал бы итти против власти, как заповедали апостолы. Имея великую силу убеждения, при смирении военного, он, конечно, достиг бы благих результатов. Явно, зачем этот вымысел понадобился Толстошееву? Желая приобрести себе в Петербурге сильных покровителей при царском дворе, он ничего лучше не мог придумать, как именно рассказать про св. Серафима, что он беспощадно (даже противореча своему обычному обхождению со всеми) поступал с царскими врагами. Мы привели этот случай, чтобы показать, как беззастенчиво жизнеописатели св. Серафима, следуя традиции московских летописцев, желают всякого святого изобразить раболепным перед царской властью.
Сохранилось важное свидетельство о том, как св. Серафим говорил однажды об этой путанице церковно-государственных понятий, царившей в умах его современников, Мотовилову. Мотовилов был тем, кто назывался тогда, горячим патриотом, то есть любил, царя и ненавидел всё, что, казалось ему, противоречит самодержавию*, в то же время был человеком очень верующим. Св. Серафим однажды сказал ему: Вот, батюшка, Господь и Божия Матерь, явившись мне убогому в 18-й раз, изволили открыть мне всю жизнь вашу от рождения и до успения. И если бы Сам Господь не вложил персты мои в раны свои гвоздиные и в пречистое ребро свое, копией пронзенное, я не поверил бы, что могут быть на земле такие странные жизни. И вся жизнь ваша будет исполнена таких причуд и странностей от того, что светское так соединено у вас с духовным и духовное с светским, что отделить их нельзя”. В пояснение можно сказать, что Мотовилов любил одинаково равно и самодержавного царя и Христа. Благодаря своему духовно-светскому извращению, Мотовилов был до крайности самонадеянный человек. Его тяжкая и долгая (вторая) психическая болезнь произошла вследствие заносчивости; он бросил однажды безумный вызов диаволу: “посмотрел бы я, как бы посмел в меня, вселиться бес, если я часто прибегаю к святому причастию”**. Мотовилов от природы был добрый человек (причина, почему избрал его св. Серафим в свои собеседники по святому делу проповеди о Духе Святом), и вот он сам и пострадал от последствий веры в свои силы, как верного сына самодержавия и православия, других же менее добрых и даже злых эта вера делала надменными к ближним — малым сим, и гордецами перед Богом. И их отношение к св. Серафиму, было чисто внешним, они с удовольствием пользовались его благодатным состоянием, силой его молитв, но внутренне оставались такими, как были, не в состоянии были каяться.

* Вот, например, его экспансивная выходка такого рода. Он был приглашен (это уже относится к его зрелому возрасту, в шестидесятых годах 19 века) на открытие земских учреждений. Во время обеда, после первого заседания, Мотовилов произнес тост: “высоко поднимаю я свой бокал за скорейшую погибель учреждения, которому вы так радуетесь. Не погибнет оно, так погубит Россию. Высоко поднимаю я бокал, чтобы мельче разбив его о землю, чтобы никто не мог сказать — я пил из мотовиловского бокал за гибель России”. Какой-то изуверский страх ко всему, что не принадлежало к абсолютнейшему самодержавию. И это было типично для людей подобного миросозерцания.
** Мотовилов рассказывает в своих записках о мгновенном последствии этого вызова так: “Страшное, холодное, зловонное облако тотчас окружило меня и стало входить в судорожно стиснутые уста. Руки стали точно парализованные и не могли сотворить крестного знамения, от ужаса он не мог вспомнить имени Христа и не мог защитить себя от льда и смрада, вползавшего в него облака и оно вошло в него все”. Первые дни мучения были ужасны, затем стало легче, однако исцеление произошло только через тридцать лет.

Вот тот заслуженный генерал, который воочию познал ничтожество своих отличий, потом всю жизнь помнил только, как св. Серафим стал перед ним на колени. “Я всю Европу прошел, а такого смирения не встречал”, — везде говорил он. Не говорил, что у этого старца такая сила, что ордена генеральские, крепко пришпиленные к мундиру, посыпались на землю. И, очевидно, не помнил, как плакал, подобно ребенку, в келье старца, который раскрыл злые тайники его жизни. Не плакал потом всю жизнь и не каялся, а, только хвастался, что и в Европе во всей не встречал такого смирения, как у русского старца.
Еще страшнее проявилась сущность другого генерала. Куприянов приехал благодарить св. Серафима за его молитвы. На войне он ел сухарики, данные ему старцем, и часто поминал св. Серафима и вот в одном месте очень опасном, спасся со всем полком. К этому генералу, по усиленным его просьбам, св. Серафим отпустил своего друга Мантурова (столь необходимого для Дивеева)*, чтобы привнести в порядок запущеннее имения Куприянова. “Там мужички разорены и совращены раскол, помоги им”, — говорил старец Мантурову. Имения, действительно, были приведены в образцовый порядок, а мужички всем сердцем полюбили Мантурова. Когда Куприянов вторично приехал благодарить св. Серафима, его уже не было в живых, а в Дивееве сидел, всем заправляя, Толстошеев. Последнему, конечно, в высшей степени было неприятно возможное возвращение Мантурова, который в селе Дивееве по наставлению и даже усиленной просьбе св. Серафима купил 15 десятин земли, где должен был жить, как друг мельничной общины. Толстошеев стал уговаривать Куприянова, чтобы он воздействовал на Мантурова продать Дивеевской общине эти 15 десятин. Генерал, поверив, что Толстошеев любимый ученик св. Серафима, согласился. Приехав, он вызвал Мантурова и предложил ему продать землю. Мантуров, конечно, отказался. Генерал страшено рассердился и закричал: “да знаешь ли ты, что также просто, как выпить стакан воды, я выпью всю твою кровь за такое упрямство”. Тщетно Мантуров доказывал, что эта земля куплена по желанию св. Серафима и ему заповедано хранить ее до смерти, никому не отдавать и не продавать. Помещик выгнал Мантурова из своего имения, приказав отобрать у него все платье и даже платье его жены и не выдал жалования. Мантуров с женой, побираясь дорогой, пришли за тысячу верст в Дивеев.

*Заметим, что Михаил Мантуров был первый, кого исцелил св. Серафим. По предложению старца, Мантуров принял на себя подвиг добровольной нищеты: продал свое имение, отпустив сначала крепостных на волю. Деньги спрятал, чтобы выстроить впоследствии церковь (рождественскую) для мельничной обители, только истратил из них на покупку 15 десятин земли в Дивееве, где и жил с женой в крайней нищете, так что иногда не на что было осветить комнату.

Многое множество людей пользовались благодатными дарами святого. И те, у кого была сердечная боль, и те, которые страдали неизлечимыми болезнями, приходили к нему; чтобы получить облегчение. Но мало кому приходило в голову, что это Божий посланник, чтобы духовно, а не только плотски, возрождать людей. Поэтому большинство, кому нечего было просить, ибо всё у них было, приходили поглядеть на отличающегося от всех человека: необычайным подвижничеством, тем, что он прозорливец, угадывает жизнь людей, и даже исцеляет больных.
Тон самих жизнеописаний св. Серафима проникнут духом таких посетителей. Безмерно много о его прозорливости, менее об исцелениях, и очень много об аскетических подвигах: затворах, молчальничестве, стоянии на камне, о камнях, которые носил он за спиной; ради монашеской серьезности приводятся различные поучения инокам (как мы уже говорили, св. Серафим, любя Добротолюбие, делал из них многие выписки). И через каждые три строчки жизнеописатель святого восторженно восклицает: дивный старец! Какой нечеловеческий подвиг! Какое прозрение! Всю жизнь раскрыл дивный старец! И нет о том, что ведь это Сам Христос, посетивший в лице своего свидетеля верного, русскую церковь, снова творит в ней дивные дела Свои. Что здесь нет никаких человеческих дел! Разве св. Серафим не повторял всегда всем: это не я — это Господь, это Божия Матерь повелела. Цитируя последние слова святого, жизнеописатели здесь не могут воздержаться от восклицаний: какое смирение! — всё относит к Богу, а не к своим заслугам!
Но если говорить преимущественно о силах, о прозрениях, исцелениях, аскетизме, то и о каждой гадалке или кудеснике, или факире можно написать сотни чрезвычайно интересных страниц и также восклицать: дивная предсказательница! прозорливица! дивный старик! какие подвиги! У факиров аскетизм даже гораздо многообразнее и часто гораздо труднее, чем у Христовых святых.
Это мало серьезный взгляд на святых в современных жизнеописаниях святых свидетельствует, как нельзя более, что нынешнее сознание утратило понятие о святых, как духовных людях. В первоначальных общинах их рождала церковь, но когда она утратила эту силу рождения (убежала в пустыню), Сам Христос — Первосвященник по чину Мелхиседека, избирая их еще в утробе их матери, посылает для духовных дел в церкви — и Сам в лице их, посещает церковь, творя великие дела и раскрывая людям воочию благодатную силу Своей любви. За последние века составился взгляд на святого, как на человека, который идет в пустыню; чтобы особыми заслугами угодить Богу и лучше, чем другие спасать душу. И вот Бог, как типичный царь, видя особое прилежание и успех (успехи, главным образом, аскетизма) в умении угождать Ему, вознаграждает раболепствующего перед Ним пустынника всяческими дарами. И церковные люди видят в нем такого заслуженного человека, а не посланника Божия в церковь с необходимыми для нее (для всех без исключения членов церкви) указаниями, как исправить путь церковный (ибо каждая церковь имеет свои ошибки и грехи, что точно явствует из посланий 7 церквам в Откровении св. Иоанна).
Вот почему ни цари, ни высшие сановники, ни митрополиты с архиереями не приходили учиться Христовой мудрости к св. Серафиму. Им казалось, конечно, странным и не соответствующим достоинству занимаемого ими, в государстве и в церкви месту: царь — помазанник Божий, сановники — люди от помазанника Божия поставленные, архиереи — архипастыри — им ученым идти ли куда-то в лесную трущобу к спасающемуся старичку — опять учиться Христовой истине. Они верили в свою власть, дарованную им будто бы от Бога, а не от людей. И они не верили в Духа Святого, который дышит, где хочет, а теперь только в тех, кто избран от утробы матери своей Христом, бы быть Ему свидетелем верным в Его церкви.

ПРОТИВЛЕНИЕ САРОВСКОГО МОНАСТЫРЯ

Та община любви, которую мы изображали в начале, которой от Бога был дан завет духовно возрасти, чтобы быть достойной принять великого посланника Христова в русскую церковь, исполнив свое святое дело и продолжительное время, нося на своем лоне св. Серафима, изнемогла духовно. Как бы уже не было у нее больше сил сопротивляться победоносному зверю, которому дана, как сказано, в “Откровении св. Иоанна”, власть над всяким коленом, который победит и святых. Именование зверя — материализм. Замена духовности материализмом в жизни людских обществ, также монастырей, происходит почти незаметно. Поэтому жизнеописатели св. Серафима как бы умалчивают о ней. Однако они отмечают некую дату в жизни св. Серафима.
Кончина игумена Исайи (1807 г.) в Саровском монастыре и выбор нового игумена Нифонта чрезвычайно тяжело отразились на св. Серафиме. До сих пор игумены и Пахомий и Исайя и некоторые другие братья, ко времени кончины Исайи, уже почившие, были духовными друзьями святого, они часто виделись, постоянно вели беседу, Исайя даже, уже смертельно больной, продолжал посещать св. Серафима; братия привозила его в тележке. Но Нифонт, как опять отмечают жития, был далек св. Серафиму, а с ним и вся братия.
Недоверчивость отношений к святому заставляет его избегать разговоров с братией, при встрече с кем-либо из них, он повергается ниц и лежит, пока брат не скрылся из вида. Три года продолжается это молчальничество, его тяжкое отчуждение от братии. Затем св. Серафим переселяется в монастырь и через некоторое время начинает принимать, вообще, всех. И тут по целому ряду признаков видно, что глубочайшее согласие, духовное сродство, какое было у него с прежними игуменами и через них и со всею братией, ибо игумены были духовными выразителями Саровского братства, теперь не только нарушено, но и совершенно исчезло, как бы его и никогда не было.
Игумен Нифонт, ссылаясь на братию, всё время делает те или иные замечания св. Серафиму за его поведение не такое, как у всех и во многом непонятное и даже неприятное для братии. “Зачем, например, он принимает всех без разбора?” Сейчас мы увидим, что, в особенности, их всех раздражает.
Когда знакомишься с монастырской деятельностью игум. Нифонта, понимаешь, как труден был для него св. Серафим! Помыслы Нифонта были направлены в совершенно иную сторону, чем то, что творил св. Серафим. Правда, Нифонт очень ревниво сохранял весь чин Сарова, весь строгий, издревле заведенный уставной порядок жизни и церковных служб и сам им подчинялся, но это для внешнего благообразия, душа его была погружена в материальное строительство. Интересно, что книга, которую мы почитаем патериком Саровским — изображает время Нифонта совершенно иным языком и тоном, чем время духовного братолюбия монастыря.
Патерик повествует о том, что оставлено Нифонтом, как святыня монастыря, им созданная: в бывшем алтаре помещена ризница. Посередине ризницы утвержден стол со многими выдвижными ящиками, в которых по сортам сложены мелкие облачения. Ризы помещены под холщовыми чехлами в искусно устроенных шкафах; в каждом шкафе до тридцати риз и более, они большею частью из дорогой парчи, высокой доброты; вообще облачение многоценное. И здесь прибавлено: через это великолепие риз, еще более величественными кажутся службы в монастыре. Однако, тут же, как реликвия, сохраняется более чем простая крашеная риза первоначальника обители Иоанна.
Нифонт за монастырем выстроил огромный монастырский конный двор. Кроме конюшен, в коих становится лошадей до ста, на дворе устроены помещения на сто рабочих, также келии для смотрителей, столярная, бочарня, кладовая для разных изделий, сараи для сена и каретники для зимних и летних экипажей.
Тогда началась в грандиозных размерах эксплуатация лесных владений. При этом дух скопидомства (характерный для последующей жизни монастыря)* до того обуял игумена и монахов, что они преследовали мельничных сестер, которым св. Серафим давал немного леса для постройки скромной обители. Вот одна запись в Дивееве об этом: батюшка прислал нам для мельницы два столбика и мы сложили их у ворот. Вдруг приезжают из Сарова монахи обыскивать нас. Бранятся: ваш Серафим всё таскает, говорят они, кряжи увез! Показывайте сейчас, где они у вас запрятаны! Показали мы лежащие у ворот столбики — бранятся, верить не хотят: всё попрятали, такие сякие. — “Во, радость моя, говорил св. Серафим Ксении Путковой после обвинения в захвате леса: Суды заводят, кряжи я увез... Судить хотят убогого Серафима, зачем Матерь то Божию слушает, зачем девушек Дивеевских не оставляет! Скоро на Царицу Небесную подадут в суд!” А в другой раз: “восстали на убогого Серафима, ропщут на него, что исполняет приказание Божией Матери”. Интересно отметить, что в то время келейником при Нифонте состоял будущий игумен монастыря (второй после Нифонта) еще совсем молодой человек. Он так ненавидел старца Серафима за его отношение к Дивеевским девушкам, что однажды от злобы сломал у Серафима печку в его келье (летопись)... Вот еще рассказ великой старицы Евдокии тоже о “братолюбии” к ним саровских монахов: “батюшку о. Серафима гнали и преследовали саровцы за его любовь к нам, мельничным сестрам. О. Серафим часто посылал меня или Ксению Васильевну с различными подарками для сестер (мед, елей, холст), но всегда приказывал ходить задними воротами, незаметно мимо конного двора. Но однажды наложил он мне чего-то тяжелого в мешок и велел итти прямо через святые ворота и никого не бояться. А в ту пору в Сарове стояли солдаты и всегда у ворот на часах были. Саровские игумен и казначей с братией больно скорбели на батюшку, что все дает нам, и приказали солдатам ловить нас, особенно меня им указали. Ослушаться батюшку я не смела и пошла сама не своя, так и тряслась вся. Только подошла я к воротам, читаю молитву, солдаты то двое, сейчас тут же-меня за шиворот и потащили к игумену. Притащили меня к игумену в сенки. Его звали Нифонтом; он был строгий, батюшку Серафима не любил, а нас еще пуще. Приказал мне развязать суму. Я развязываю, а руки у меня так и трясутся, а он глядит. Вынимаю, а там: старые лапти, корочки сломанные, отрубки да камни разные и все крепко так упихано. “Ах, Серафим, Серафим! воскликнул Нифонт, глядите-ка, вот ведь какой, сам-то мучается, да и Дивеевских-то мучает” и отпустил меня. Так и в другой, раз дает мне батюшка сумочку и чтобы шла я к святым воротам. Опять повели к игумену. Развязали суму, а в ней песок и камни! Игумен ахал, ахал и отпустил меня. Прихожу, рассказала батюшке, он и говорит: Ну, матушка, уже больше трогать вас не будут. И воистину бывало идешь и в святых воротах только спросят: чего несешь. Не знаю, кормилец, батюшка послал. Тут же пропустят”.

* Сохранилась любопытная справка об одном казначее Саровского монастыря уже девятидесятых годов: монастырская казна отказывалась платить земские повинности (на поправку дорог и проч.), ссылаясь, что императорским указом монастырь освобожден от всяких повинностей. У монастыря была мельница, дававшая доход, и суд постановил, что такая доходная статья не подпадает под императорский указ. Тогда казначей приказал сломать мельницу, чтобы не платить земских повинностей.

Что можно прибавить к этому праведному рассказу? Саровский монастырь ниспал в то духовное состояние, в котором находилась русская церковь, строго охранявшая все обряды и забывшая цель христианства.
Таким образом круг противления совершенно замкнулся.
Старый Саров родил духовного человека — св. Серафима, новый — родил послушника Толстошеева, которыф воплотил в своей персоне ненависть Саровских монахов к новому церковному образованию, созданному Божией Матерью при посредстве Ее избранника св. Серафима — мельничной общине. Но прежде, чем обратиться к изображению прискорбной деятельности Толстошеева, нам необходимо восстановить существенный пробел во всех известных житиях св. Серафима, — именно его истинное отношение к архиереям его времени.

ПАСТЫРЬ И АРХИПАСТЫРИ

В русской империи было не принято критиковать деятельность архиереев, как бы вследствие высоты занимаемых ими духовных положений. Однако, эта недосягаемость высоты епископов держалась исключительно на духовной цензуре. Их престиж был охраняем не Божией благодатью (как Божиих избранников, святых), не их внутренними достоинствами, а государственной полицией.
Архиерейская недосягаемость совершенно противоречит святоотческим указаниям на отношение народа к епископам. Народ, которому при нормальной (а не искусственно-государственной) жизни: церкви принадлежит право выбора епископов, несет ответственность за плохого епископа — обязан его сменить. Об этом совершенно точно говорят все три великие отца церкви — Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, также епископ Киприан, которому, принадлежит изречение: “церковь в епископе и епископ в церкви”, и вообще все святые, которые высказывались по этому поводу. Таким образом, насколько апостолы и их истинные преемники — вначале мученики (и исповедники), потом избранные Богом от утробы матери, верные свидетели являются чистыми сосудами Духа Святого и потому не нуждаются в обличении церкви, настолько архиереи – выборные от народа (или потом назначаемые высшей церковной властью – часто мало или вовсе не духовные люди) нуждаются в критике, говоря церковно — в обличениях прочих членов церкви. Конечно, церковь, т.е. собрание членов церкви, должна быть для этого на известной духовной высоте, иначе сказать, проникнуться любовью, и епископ охраняется именно этой любовью. При низком духовном уровне обличение может выродиться в злобу любителей критиканов, как их называют. Тут следует заметить, что императорская власть, не разрешая, а даже преследуя критические отзывы об архиерейской деятельности, сама нисколько не церемонилась с этими архиереями, если они, исполняя пастырскую обязанность, не одобряли те или иные постановления государственной власти и или отдельных ее представителей, — таких беспокойных архиереев удаляли на покой, то есть лишали кафедр и заточали (почетно) в тот или иной монастырь. Так, был удален на покой еп. Иемия, архиерей, который пресек (или хотел пресечь) злую деятельность Толстошеева. Его обвинили даже чуть ли в неповиновении распоряжениям императрицы, хотели сослать в Алеутский край, но потом ограничились ближним монастырем.
Кто-то спросил у св. Серафима: как относиться к явным беззаконникам. Он ответил: “не воструби, однако, в необходимом случае: не промолчи”. Иначе сказать, он советовал осторожность и скромность, но и необходимость обличения. Конечно, никакой сан и никакое высокое положение, в обществе не должны быть причиной молчания, когда Божия правда в поношении. Из истории видно, что это мнение св. Серафима было общим мнением святых русских. Но только, сообразно времени, обличения или раздавались громогласно, или высказывались иносказательно, или через юродствование.
В блаженные времена церкви, — когда лучами своей славы и святости Киево-Печерский монастырь преисполнял всю землю русскую, обличение звучало, как Божие слово, всеми чтимое и принимаемое с благоговением. Мы читали обличения св. Феодосием киевских князей, но даже столь, казалось бы, безукоризненный князь, как Владимир Мономах, слышал себе укоризну, конечно, выраженную на чрезвычайно любовном языке (послание митр. Никифора). Вообще тогда русские епископы (не говорим о греках) были духовно очень высоки — большинство их (50 в течение 80-100 лет) из Киевской обители. Среди них вовсе нет тех, кого св. Василий Великий называл: втесняющиеся (по нашему карьеристы). Св. Симон, епископ Суздальский, выражает дух этих епископов, говоря, что он лучше готов хворостиной торчать у ворот Печерского монастыря, чем править большими и богатыми епархиями. Велика была тогда духовная семья святых на Руси.
И во времена св. Сергия Радонежского и он и другие святые были в духовной дружбе с митрополитами и епископами. Как дружно все восстали, когда кн. Дмитрий Донской вздумал на место митрополита поставить своего любимца Митяя. Из того, что Митяй считал своим первым врагом св. Сергия, можно думать, что во главе борьбы с этим чужеродным вторжением в святое дело стоял великий русский святой.
И св. Сергий, предчувствуя, что великокняжеская затея ставить своих угодников митрополитами угрожает сделаться традицией в русском государстве, в противоположность ей как бы наметил иную традицию: отказ святых от сана высшего иерарха.
Напомним, что святые епископы последних столетий никогда не являются в центре и совершенно не слышно их голоса среди правящей России.

* * *

Саровская обитель поддерживала традицию отказа от высоких санов — Иероним даже брил себе волосы на голове бороде и юродствовал до своей кончины, лишь бы не быть привлечену насильно на епископскую кафедру. Из того, что Саровский патерик хвалит Иеронима и говорит именно по поводу его отказа: таковы были великие подвижники в Сарове, следует думать это было общее мнение высоких людей о занятии епископских мест. Петербург не только не ждал себе обличений от святых, а ждал и даже требовал обратного: одобрения со стороны епископов, как раболепных слуг, всех своих действий. Тогда Митяи заполнили русскую церковь, втесняющиеся стали во главе русской иерархии.
Грозное слово св. Серафима: Дух Святой открыл мне, что многие высокие духовные особы не знают, в чем цель христианской жизни, конечно, было сказано во благовременние. Его слышал один только Мотовилов, ибо тогда никто не мог бы принять такое обличение и понять. Но его слышит последующая церковь и познает свое прошлое, чтобы, покаявшись, получить от Господа утерянное в веках.
Если Дух Святой открыл св. Серафиму столь пагубное незнание основы христианства у многих (т. е. почти всех) высоких духовных особ (т. е. архиереев), то как он, любящий правду Христову и братии своих, пасомых такими пастырями, как мог относиться к архиереям? Если мы внимательно проследим его открытое и тайное прижизненное и после кончины отношение к архиереям, то должны будем признать: он терпел их с великим трудом.
Св. Серафим не был послан на исповедничество (то есть подвергнуться физическим мукам от властей предержащих) и потому только иносказательно мог раскрыть свое возмущение (то есть гнев Божий) на начальников церкви. Что это безмолвие (обличение не лицом к лицу) было ему мучительно, свидетельствуют его слово одной из ближайших к нему мельничных сестер — Прасковье Семеновне Мелюковой (родной сестре знаменитой отроковицы Марии, которую св. Серафим сам посхимнил с именем Марфы и которая вскоре скончалась).
Однажды он снял Прасковью Семеновну со стога сена и промолвил ей как бы со вздохом: “ты выше меня; тебе предстоит юродствовать”. Юродствовать она будет исключительно с целью обличить епископа Нектария (о чем вскоре будем говорить).
В чем же выразилось иносказательное обличение св. Серафимом архиереев еще при его жизни? Прежде всего следует отметить, что один только архиерей, незадолго до кончины св. Серафима (1832 г.) имел беседу со старцем — местный епископ Арсений. Перед этим в 1815 г. был в обители тоже местный епископ Иона. Но когда он хотел войти к св. Серафиму, находившемуся в затворе, то старец не отозвался и не отворял кельи. Игумен Нифонт предложил епископу снять двери с петель, чтобы войти, но еп. Иона сказал: “нет, как бы нам и не погрешить”. И с тем уехал. Между тем гражданскому начальнику св. Серафим через несколько дней отворил келью и благословил его с женой.
Тон, которым излагается в житии посещение еп. Арсением будущим митрополитом киевским, св. Серафима высокопарен (раболепный перед иерархическим начальством). Однако, летописцу не удалось все-таки утаить духовное младенчество архиерея перед лицом великого посланника Божия.
Вот как рассказано о приезде в Саров будущего митрополита, в то время Тамбовского епископа: преосвященный Арсений, осмотрев внимательно и подробно все церкви, братские и хозяйственные постройки внутри монастыря, пожелал видеть и все принадлежащие к монастырю заведения и здания (вот зачем он поехал в пустынь к св. Серафиму). В сопровождении Саровского казначея иер. Исайи и ключаря Тамбовского собора Никифора, он посетил пустыни Серафимову и Дорофееву. Св. Серафим в это время укладывал камешками берег речки. – Что это ты такое делаешь? — благосклонно и с участием (“благосклонно и с участием”, так говорят о каком-либо начальнике, посещающем своего большого подчиненного), спросил преосвященный.
— А вот, владыко, камешками берег выкладываю.
— Доброе дело, старец Божий. А теперь покажи свою келью.
При входе в келью св. Серафим поднес архиерею четки. Еп. Арсений с отеческим радушием принял подарок и спросил: а где твоя вторая пустынька среди пустыни? И не дождавшись ответа, зная по донесениям игумена, пошел к тайному месту за печкой, где обыкновенно старец молился.— Не ходи, замараешься, батюшка, — говорил св. Серафим.
Не обращая внимания на очевидное нежелание хозяина кельи, епископ отворил двери и заглянул внутрь (ревизовал?). Затем тотчас поехал осматривать Дорофееву пустыню, хотя Дорофей давно умер. Со св. Серафимом оставил для беседы своего ключаря собора.
Вернувшись, еп. Арсений “преподал” св. Серафиму совет, что не следовало бы ему посетителям одновременно давать хлеб и вино, чтобы не подумал кто, что таким нелегальным образом он причащает людей*. Конечно, этот “совет” последовал вследствие доноса игумена Нифонта на св. Серафима, что он соблазняет братию странными действиями, похожими на причастие. (Нифонт постоянно находил предлог обвинять св. Серафима в соблазне братии монастыря). Несомненно по свидетельству многих очевидцев — это Серафимово причащение ложечкой из чаши своих посетителей и было истинное причащение, но более походило на апостольские времена, чем современное причащение в церкви (не забудем, что св. Серафим был иеромонах, значит он даже не согрешал в церковном послушании).

* Совершенно нелепо утверждение в “житии”, что св. Серафим сам спросил об этом у епископа. Разве не повторял св. Серафим постоянно, что он ничего не делает без Божьего повеления, — делать так в течение долгого времени и потом спрашивать совета у человека (хотя архиерея), это испытывать Божью волю.

Итак, архиерей и с великим посланником Христовым сумел обойтись по архипастырски: нашел чему наставить свидетеля верного Христа.
Но тут произошло нечто, о чем летописец говорит с недоумением: “со стороны блаженнаго старца прощание с епископом совершилось не совсем обыкновенным образом”. Преподобный поклонился ему в ноги, архиерей просил его встать, св. Серафим, оставаясь на коленях, продолжал кланяться. Сколько ни трудился еп. Арсений поднять его, святой не поднимался. “Тогда епископ сел в бричку и спешил скорее уехать”.
Мы знаем по свидетельству мельничных сестер, что св. Серафим ничего не делал напрасно, его действия всегда имели иносказательный смысл. Что же в данном случае могло значить это коленопреклонение? Мы уже достаточно показали, что всё поведение еп. Арсения было поведением высокого начальника, покровительственно (отечески) относящегося к малому чину. Один раз в жизни удостоился Арсений встретиться с верным свидетелем Христа, великим посланником в церковь. Вместо того, чтобы благоговейно прильнуть к источнику благодати и чему-нибудь научиться, он сам вздумал учить святого. И тогда
тот опустился перед ним на колени. Тщетно епископ, очевидно, испытывавший жгучий стыд (ибо тяжко чувствовать Духа Святого на коленях перед собой), старался избавиться от этого вышнего обличения своего епископского высокомерия. Ничего не оставалось будущему митрополиту, как сесть в экипаж и поскорее скрыться из вида стоящего на коленях посланника Христа. И еще раз этой же ночью св. Серафим напомнил епископу его архипастырское поведение: он принес к келье епископа ведро с вином и, поставив его перед дверью, сказал келейнику Арсения: “отдай это батюшке от Серафима грешного”.
Надо думать, что кроме еп. Антония Воронежского (праведной жизни) св. Серафим не имел никаких личных сношений с епископами. Житие, тщательно собирая все встречи и посещения св. Серафима генералами и другими более или менее видными людьми, о епископах осторожно говорит: некоторые епископы писали письма к о. Серафиму, спрашивали его советов, но ни одного из них не нашлось после смерти старца. Почему же, спрашивается, нашелся целый ряд писем от епископов к игуменам Ефрему, Пахомию и другим предшественникам того времени, когда выступил с проповедью св. Серафим? И письма эти напечатаны в “Патерике” (1864 г.). А к св. Серафиму ни одного не напечатано!
Самым показательным для отношения св. Серафима к монашествующим начальникам церкви свидетельством является рассказ патерика о посещении св. Серафима, хотя еще ни иерархом, но тем, кто собирался, следуя терминологии Василия
Великого, стать втесняющимся на епископское место. В этом рассказе ясно отражен взгляд св. Серафима на это дело.
Один священник, любивший св. Серафима, привел своего знакомого преподавателя семинарии, желавшего принять монашество. Св. Серафим, выслушав о намерении профессора, ничего не сказал ему, а стал беседовать со священником. Среди разговора священник не раз напоминал старцу, что пришел к нему ученый, который, стоя в стороне, издали внимал их разговору. Но о. Серафим, намеренно уклоняясь от ответа о монашестве, продолжал беседовать о другом. Наконец, как бы вскользь сказал о своем посетителе: не нужно ли ему еще чему-нибудь доучиться. Тогда священник убедительно просил старца высказать свое мнение о монашестве его знакомого, говорил, что тот знает православную веру, сам преподаватель в семинарии. Св. Серафим сказал: “я знаю, что он искусен сочинять проповеди, учить других так же легко, как с нашего собора бросать землю камешки”.
Что может быть неприятнее такого приема со стороны старца, о любвеобильном отношении которого к посетителям говорили, как о любви к людям Самого Христа. Здесь отношение резко противоположно обычному, его даже можно назвать с точки зрения светской, крайне невежливым. Св. Серафим к человеку, который пришел к нему за советом и стоит рядом, не обращается лично, а говорит о нем другому, как о третьем лице: он.
Мы знаем мнение всех св. отцов церкви о поступлении в монашество: необходимо на то иметь мановение от Господа. Но в данном случае дело шло даже не о мановении. Св. Серафим видел, что перед ним один из тех, кто постригается в монашество с целью, надеясь на свое ученое звание, вскоре стать начальствующим иерархом. О мановении Божьем такие люди не только не думают, но даже и не понимают, что такое мановение Божие. Всё поведение святого, имеющего полноту Духа Святого, здесь можно перевести на библейский язык из речи пророка Исайи: “когда вы приходите являться перед лицо Мое — кто требует от вас, чтобы вы топтали дворы Мои. Когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу; они бремя для Меня, Мне тяжело нести их”. Когда приходит малый человек, знающий свою малость и когда приходит даже очень заблуждающейся о себе — таких можно принять и научить. Но когда приходит учащий других, желающий занять еще более высокое: место учащего в церкви, а сам — ничто, то он и есть один из тех превозносящихся искусников сочинять проповеди, как выразился св. Серафим, которые являются величайшими соблазнителями для малых сих. Ибо еретика можно узнать, но превозносящихся учителей в состоянии обличить только Христос и Его свидетели верные (и последние даже не всегда), и они есть главное несчастье церкви.
Теперь будем говорить о посмертном обличении св. Серафимом начальствующего архиерея через его духовную дочь Прасковью Семеновну Мелюкову. Перед своей кончиной старец предсказал Прасковье Семеновне тяжкий подвиг юродства при обличении одного высокого лица, столь тяжкий для ее сил, вскоре после обличения она умрет. Святой Серафим сказал ей: “Тогда, матушка, не убойся и говори и всем говори правду. Это заповедь моя тебе. Тут и конец твой”.
Это наступило через тридцать лет после кончины святого (1861 г.). Тогда в Дивееве ждали Нижегородского архиерея Нектария, который совсем подпал под влияние Толстошеева и ехал, чтобы сменить выбранную всем собором сестер настоятельницу Елизавету Ушакову и на ее место посадить сторонницу Толстошеева — Замятову.
За семь лет до этого события (т. е. 1854 г.) Прасковье Семеновне явилась во сне Божия Матерь, сопутствуемая Серафимом. Она повелела Прасковье обличить архиерея и восстановить правду. На жалостливые вздохи Прасковьи и ее страх брать на себя такое дело Богородица, указывая на Серафима, сказала: “иди за послушание старца”.
И вот, когда наступило то время (ей были предшествующие указательные знаки), старица стала восклицать: батюшка Серафим! Ты здесь! Ты явился! Пришло то время! Да будет воля Господня.
Она впала в исступление и стала юродствовать. Это внезапное ее превращение из чрезвычайно степенной, праведно кроткой в буйную, как бы невменяемую, производило на всех страшное впечатление.* Такие действия для нас непонятны, ибо внутренне неизобразимы: поступки юродивых запечатлены великой благодатью Божией, противоположно их внешним действиям. Вот причина, отчего епископ Нектарий, поступая с одной стороны, как исполнитель враждебных Богу сил, с другой стороны, встречая Прасковью Семеновну и также буйствующую Пелагею Ивановну, знаменитую дивеевскую юродивую, слабел и как бы хотел подчиниться их советам. Но тотчас опять был увлекаем инородной силой продолжать свое разорение правды. Потребовав от начальницы обители Елизаветы, чтобы она отказалась от настоятельства, то есть совершив грубое насилие, Нектарий отправился советоваться к Пелагее Ивановне.
— Ах, раба Божия, как мне быть-то! — сказал Нектарий. Та, посмотрев на него строго, воскликнула:
— Напрасно вы хлопочете, старую мать вам не выдадут. И вдруг, вскочив, тревожная, страшная начала воевать, как определяла ее состояние подруга — послушница: всё бьет, ломает, колотит.
Архиерей с трудом вырвался и вечером сказал приехавшему с ним протоиерею: напугала меня Пелагея Ивановна, уж не знаю как и быть. Встретив ее еще раз на дороге, где она катала яйца (было время после Пасхи) — он подошел к ней и подал просфору со словами: вот просфора моего служения. Пелагея Ивановна отвернулась. Тогда он зашел с другой стороны и опять начал подавать просфору. Тогда Пелагея Ивановна вскочила и, размахнувшись, ударила его по щеке. Нектарий не разгневался, но подставил ей по-евангельски вторую щеку; "Бей и по этой. — Будет с тебя и одной”, — ответила юродивая и должала катать яйца.
Но всё же, на другой день, в церкви состоялась церемония: протодиакон вынимал жребий: кому быть настоятельницей. Жребий пал на Лукерью Замятову (позднее при следствии оказалось, что на всех трех записках жребия стояло имя Замятовой). Необходимо также отметить, что до приезда епископа происходили выборы настоятельницы: за Ушакову было 400 человек, за Замятову 40.
Когда затем архиерей пил чай у Замятовой, Прасковья Сем. кричала у двери: “вышлите ко мне Лукерью с владыкой”. Епископ вышел и подал ей большую просфору, как самой духовной, уважаемой и почтенной старице. Ее усадили рядом с епископом. Вдруг она размахнулась и бросила в окно громадную просфору, крича — вот так новую начальницу выкину. Шум от разбитых окон произвел переполох, но все боялись, исключая архиерея, сказать ей слово, страшась обличений.
Прасковья Семеновна спросила себе воды из Серафимова источника, выплеснула ее на архиерея, разбила стакан об пол и сказала: “О судия, судия неправедный! судия ложный! судия денежник! О Господи, нет истинной правды. Мне батюшка Серафим сказал: придет время — шуми, матушка, не умолчи”... Архиерей молчал, не смея что-нибудь возразить. Молчали все.
Прасковья Семеновна до самого отъезда архиерея шумела и буйствовала. Кричала: Пелагея Ивановна — второй Серафим! Помогай мне! — Но лишь только уехал Нектарий, она слегла в постель. Ничего не могла есть и через десять дней скончалась.
Когда Нектарию донесли о ее смерти, он испугался, три часа был в исступлении, не мог говорить и, когда пришел в себя, произнес: “великая она раба Божия”.

ТОЛСТОШЕЕВ
(схиархимандрит Серафим)

Лет за десять до кончины св. Серафима в Саров пришел из Тамбова человек, живописец по занятию, и был принят в монастырь послушником. В этом чине — рясофорный послушник — он пробыл в Сарове около тридцати лет — Иван Тихонович Толстошеев.
Однажды Толстошеев пришел к о. Серафиму и просил его благословения носить вериги. Старец не стал объяснять послушнику, что вериги носят только при особом внушении Божием, но несколько шутливо ответил: какой смысл носить вериги и в то же время вести обычный образ жизни: пить, есть, спать вволю; видимо, старец отнесся к желанию брата носить вериги, как к легкомысленной и праздной затее, неизвестно почему у него возникшей.
Подобные, не имеющие никакого отношения к внутреннему устроению, мысли часто приходили Толстошееву и он ходил о них советоваться со св. Серафимом. К старцу влекло его, надо думать, не желание разрешить эти случайные мысли, а любопытство, острое любопытство.
Толстошеев принадлежал к тому роду людей, которых следует назвать “духовными” авантюристами: ему было скучно пастырское послушание, он искал интересных переживаний, а что может быть интереснее наблюдать за жизнью необыкновенной. Не было более частого посетителя у св. Серафима, как Толстошеев. Он всячески старался сойтись покороче со старцем. Внешне подражал святому, всех уверял, и самого себя также, что для него очень полезны советы отца Серафима.
Однажды, встретив Мантурова, Толстошеев остановил его: расскажу вам, батюшка, как я сейчас напугался! Пришла мне вражъя мысль выйти из Сарова и очень я смущался. Пошел я к батюшке, а он у источника сидит, да берестою водицу на голову, на ручки и на ножки поливает. Я подошел, а он, не оборачиваясь, спрашивает, да так-то сурово: кто там? Я испугался и говорю: Я убогий Иоанн! А батюшка еще суровее: кто там? — Убогий Иоанн, Иоанн убогий, говорю я, а сам весь растерялся. Батюшка говорит: “оставь то, что ты задумал”. Тут вспомнил я, зачем шел к батюшке, со страхом упал ему в ноги и стал просить прощения. И батюшка говорит: “если ты когда-нибудь оставишь Саров, то ни здесь, ни в будущем не узришь лица Серафима”. — Этот наивный рассказ (несколько смешной в той части, где послушник, копируя святого, называет себя убогим), рисует Толстошеева, как искреннего человека. Но искренность эта была чисто внешняя. Внутренне ему были совершенно безразличны советы старца, ибо мысли и желания у него очень неглубокие и от них ему ничего не стоило отказаться.
Однако, здесь он почему-то испугался. Чего же? Это будет ясно из дальнейшего пересказа Мантурова. После разговора с Толстошеевым Мантуров пришел к источнику и застал о. Серафима, продолжавшего поливать себе голову и ногу. — Кто с тобой по дороге встретился? — спросил старец. — Живописец. — Так вот, батюшка, будь ты мне свидетель — для того перед тобой руки и ноги поливаю — в свидетели тебя беру, что в душе брата Ивана я неповинен. Сколько я не уговаривал его оставить задуманное, никак не мог уговорить. Старец проницал будущее Толстошеева и видел, что тот уйдет из монастыря и уйдет, чтобы удобнее разрушать дело св. Серафима и Божией Матери в Дивееве. На этот раз Толстошеев испугался, ибо старец внутренне показал его совести всю тягостную ответственность грядущих дел. Но это относится к будущему послушника (причину этого будущего мы скоро изъясним). Теперь же брат Иван был искренне убежден, что он никуда не уйдет из Сарова ради послушания старцу и рассказ о том, как он “напугался” у источника, Толстошеев будет всем повторять двадцать лет, пока вдруг не покинет монастырь. Однако, уже и в эту пору нем начала сказываться некоторая характерная черта.
Об этом так выразился св. Серафим Мантурову:
Узнав, что Мантуров ходит пить чай к Толстошееву, св. Серафим сказал: “Во, радость моя! не ходи ты к нему никогда. Это во вред тебе послужит. Ведь он зовет тебя, чтобы что-нибудь от тебя выведать”.
Толстошееву было весело вокруг св. Серафима. Всегда масса посетителей, он толкался среди них; знакомился, заводил связи, иногда значительные: с некоторыми петербургскими дамами. Вообще производил впечатление очень приятного и общительного человека. Даже Мотовилов был с ним в приятельских отношениях, так как видел его частые посещения старца.
То, что св. Серафим назвал словом “выведывает” — нужно думать, было прирожденной чертой художника наблюдать, подмечать, запоминать, так сказать, собирать материал. Горечь св. Серафима относилась к будущему, ибо он предвидел, поступит с этим материалом Толстошеев. Действительно, через двадцать лет бывший послушник написал книгу, где, выдавая себя за ближайшего и любимого ученика святого — воспользовался своими наблюдениями, чтобы приписать речи и отношения св. Серафима к разным лицам себе, с ним происходившие.
Теперь будем говорить, как началось то, что можно назвать толстошеевской историей.
Однажды старшая сестра мельничной общины застала св. Серафима очень расстроенным и он сказал ей со слезами: приходил ко мне Иван Тихонович и просит: батюшка, благослови меня: я буду заботиться о твоих девушках. Но у него холодное сердце, он будет нападать всю жизнь на вас.
Другой сестре св. Серафим говорил так: брат Иоанн просит, чтобы я вас после своей смерти отдал ему: ты, батюшка, говорит, стар, отдай мне своих девушек. Объясни ему, матушка, что ему до вас дела нет.
Вот когда сказалась совершеннейшая духовная пустота Толстошеева и цена всех его посещений старца. Чтобы осмелиться сказать великому духовному человеку: ты стар, отдай мне своих девушек — нужно быть не только не духовным человеком, но до конца материалистом, как бы даже издевающимся над миром духовных отношений людей. Мельничная община уподобляется прачешному или иному заведению, которое по наследству передается от очень старого к более молодому. Св. Серафим среди старцев не мог найти человека, который бы взял в руководство тех, кого он духовно породил. А простому послушнику, которого монастырь не хочет, вследствие его малоиноческих качеств, даже постричь в монахи, приходит мысль принять на себя духовное отчество над детьми святого. Эту цель следует назвать безумной.
Она делается навязчивой идеей Толстошеева, а сам он мучителем старца.
Прихожу, рассказывает Мантуров, к батюшке, а он такой скорбный: вот, говорит, одолел меня Иван Тихонович из Тамбова; дай, да дай ему послушание. В чем я ему дам послушание? Нет тебе, говорю, дороги в моих девушек входить. Отцу Гурию Св. Серафим жалуется с негодованием: вот каков брат-то наш Иван: испросил у отца Нифонта благословение в Дивеев, по близости; приедет туда, говорит, что я его послал, вводит у них некоторые обычаи... И будет всё более и более учащать к ним, будет всем распространять, что я то и то приказывал ему, будет заводить у них постройки, будет говоррить, что я желаю у них монастырь открыть. Но вот я тебе, батюшка, сказываю: ничего этого я не говорил: пусть живут уединенно, монастыря не просят, а живут общиной. Из обители бы не отлучались за сборами, а занимались хлебопашеством.
Св. Серафим хочет преодолеть Толстошеева, но бессилен.
Когда отводили землю (по дару Постниковой), рассказывает старшая сестра мельничной общины, — Иван Тихонович жил у нас целую неделю. Батюшка несколько раз ко мне присылал — чтобы я его непременно выслала, но я сделать этого не посмела. И когда после пришла к батюшке, он строго мне выговаривал.
— Ведь он, матушка, как лапу-то впустит, так и не выпустит, — говорил св. Серафим по поводу того, что Толстошеев снова ночевал у Мантурова в Дивееве: ведь Мишенька его добром на денек взял, а он уже и ночь ночевать.
Несмотря на то что св. Серафим явно негодует на Толстошеева, тот как ни в чем не бывало продолжает приходить к старцу.
“Однажды мы были у батюшки с сестрами, заслышали чьи-то шаги. Батюшка быстро затворил дверь и, прислонясь к ней спиной, говорит нам тихонько: “Тс! Живописец идет”. Слышим, подошел Саровский послушник — потолкался, потолкался, а мы все молчим... ушел”.
— Этот возмутитель всего света и меня убогого Серафима возмутил, — восклицает тот, который, казалось, достиг величайшей душевной тишины на земле, кто живет почти не в здешнем мире, постоянно беседует наяву с Божией Матерью и святыми, светит, как солнце. Кто так могуч в загробном мире, что побеждает диавола, овладевшего двумя грешными душами. И сам сатана в страшной злобе влетает к св. Серафиму в келью, как кромешная тьма, но бессилен и исчезает.
Имеющий великую благодать от Бога запуган ничтожным послушником Саровского монастыря.
“В год смерти батюшки Серафима, повествует мельничная сестра, была я в сенях его кельи, где стоял гроб. Долго мы с ним духовно беседовали, батюшка так утешительно говорил. Вдруг, изменившись в лице, так-то грустно, скорбно и как бы испуганно, воскликнул он: “идет, идет!” Быстро поставил меня за дверь и приотворил ее. “Кто это, батюшка?” — спросила я перепуганно. “Живописец”, — ответил он. Вошел монах Иван Тихонов. Поставив его спиной к двери, батюшка, утешал меня взглядом, и сказал Ивану Тихонову что-то тихо, тот вышел”.
За три недели до кончины батюшки, рассказывает старица Домна, прихожу я к нему и он говорит, мне, глубоко вздыхая: “Прощай, радость моя! Скажу тебе: придет время, многие захотят и будут называться вам отцами, но прошу вас, никому не склоняйтесь духом”. Потом, смотря на свою чудотворную икону Божией Матери “Всех радостей радость” — воздел он к ней руки и со слезами на глазах, скорбно так воскликнул: “Каково, матушка, Иван то Тихонов назовется вам отцом! Породил ли он вас? Породил то вас духом ведь убогий Серафим”.
Что же значит всё это? каким образом ничтожный член церкви мог победить великого члена церкви, который действовал не только по согласию, но по повелению первого члена церкви Пресвятой Богородицы. Какие силы помогали Толстошееву разрушить святое дело, задуманное Пресвятой Богородицей — создание женской общины любви — Мельничной обители.
Начнем так. Как Бог избирает для Себя верных свидетелей и направляет их в церковь во времена, благоприятные во славу Божию и на славу церкви, так диавол подыскивает себе подходящих людей, чтобы пустить их во время, удобное для него на разрушение церкви.
Внутренне праздный и пустой человек, Толстошеев слишком легкая добыча для злого духа; обыкновенно, сатана оставляет таких людей как бы без внимания, но во времена боевые Толстошеев ему необходим.
У брата Ивана мысли — желания также быстро исчезают, как являются, и ему было не трудно слушаться старца. Но вот вдруг одна мысль останавливается в нем неподвижно, родит желание. Не привыкнув бороться с желаниями и даже не понимая, что такое борьба, — Толстошеев скоро совершенно подпадает под власть этого желания, становится его рабом, безумеет под его властью. В психиатрии такие мысли-желания именуются навязчивыми идеями; говоря же духовно — внушены диаволом, и человек ими связан.
Насколько прежде было легко убедить Толстошеева забыть ту или иную мысль-желание, ибо они были для него почти безразличны, настолько вновь пришедшее желание начинает ему казаться важным, необходимым, требующим во что бы то ни стало своего исполнения. Ему невозможно доказать, что эта мысль неразумна, совершенно невыполнима в истинном смысле и потому нелепа. Желание становится как бы его вторым я, и он всячески старается осуществить то, что оно ему подсказывает.
Вот причина, что Толстошеев вовсе не замечает негодования старца и продолжает как ни в чем не бывало посещать его и твердить свое: отдать ему на попечение мельничных сестер.
До сих пор наше изъяснение относится к пониманию внутреннего состояния брата Ивана Тихоновича, но ни мало не отвечает на коренной вопрос: если св. Серафим побеждает в загробном мире самого диавола и отнимает у него грешные души, то как же он не может победить человека, в которого вселился диавол? И ведь св. Серафим выполняет волю Пресвятой Богородицы — основывает новую, по совершенно новому уставу, данному Божией Матерью, общину Мельничных сестер. Значит, Толстошеев собирается разрушить дело Самой Богоматери.
Чтобы это понять, необходимо твердо помнить и хорошо знать главную христианскую истину. Христос основал церковь, где все члены любят друг друга. Перед смертью Иоанн Богослов все время повторял: братья, любите друг друга, если этого не будет, то и ничего не будет. Братья призваны духовно помогать друг другу, рождать духовно, поддерживать слабых, но они имеют свободу и потому могут обессиливать церковь. Господь утешает праведного. Однако праведный, когда дух антихристов переобременил церковь, не в состоянии быть полезным братии. Торжествуют злые.
Если бы русская церковь была хотя немного верна любви, Толстошеев с его навязчивой идеей, представлял бы опасность только для самого себя: бес идеи привел бы его в клинику для душевнобольных. Но доброта братии вызволила бы Ивана Тихоновича из плачевного положения слуги диавола. Ведь не напрасно говорил св. Серафим: если не уйдешь из Сарова, будешь со мной (значит, всё как-то образуется по-хорошему), уйдешь, погубишь и себя и других. И слово это было сказано с такой силой, что двадцать лет (по свидетельству игумений Марии Ушаковой) Толстошеев повторял всем и каждому, как он был напуган у источника.
Достаточно знать, кто подал Толстошееву мысль, каким образом уйти из Сарова, чтобы понять тяжкое положение не Толстошеева только, а всей русской церкви: святейший правительствующий синод. Это произошло после того, как Толстошеев просил своих почитателей в Петербурге, чтобы его посвятили в иеромонахи. Тогда синод запросил тамбовского архиерея, почему монах Иван Тамбовский (брат Иван избегал называть свою некрасивую фамилию) до сих пор не посвящен в иеромонахи? Архиерей послал в ответ на запрос рапорт игумена и братии Саровской пустыни: что в пустыни у них нет никакого монаха Иоанна, а есть только рясофорный послушник, который такого самовольного поведения, что если не переменит образа жизни и своего характера, то по уставам оной пустыни никогда не может быть пострижен в монахи*. Тогда синод посоветовал Толстошееву перейти в один из Нижегородских монастырей и там его постригут.

* * *

“У него будет к вам холодное сердце”, предсказал св. Серафим. И вот все холодные начинают толпиться вокруг послушника Ивана, чтобы разрушить святое дело. Здесь, прежде всего та начальница первоначальной Дивеевской общины, которая стала слушаться св. Серафима и про которую Божия Матери сказала: “Ксению с ее сестрами оставь”. Теперь эта Ксения, если можно так выразиться, с распростертыми объятиями принимает Толстошеева, слушается его и предоставляет распоряжаться в Дивееве. Ей вторит не любивший Серафима (по свидетельству мельничной сестры) игумен Саровский Нифонт, как иначе мог быть допущен послушник мужского монастыря распоряжаться и жить в женской обители, как ни при полном попустительстве начальства саровской братии (не при скрытом ли злорадстве? Вспомним, как не терпел Нифонт и братия Серафимовых дивеевских девушек). Наконец, покрывает и возглавляет дело разрушения холодный из холодных — сам Петербург, тот самый Санкт-Петербург, который пытками замучил первоначальника саровской братии старца Иоанна (как мы говорили об этом в начале очерка). Толстошеев сидел в Дивееве, и в его руках были все денежные суммы общины. Об этом свидетельствует доклад старицы, привезшей из Арзамаса в Дивеево юродивую Пелагею Ивановну: деньги, полученные от ее матери, — пятьсот рублей мы передали послушнику Ивану Тихоновичу, распоряжавшемуся тогда всем. Он получал от начальницы белый бланк, подписанный ею, и писал на этом бланке, что хотел. В 1850 году он написал на таком бланке прошение к архиерею, будто бы от самой начальницы, об увольнении ее на покой*.
“Брат Иван будет вводить новые обычаи”, предсказал св. Серафим. Из летописи трудно понять характер этих обычаев, однако, одна черта из жития Пелагеи Ивановны дает знать, что это был за характер. Послушница Пелагеи Ивановны, рассказывая про свое житье-бытье, передает: однажды слышим, что в соседних корпусах по келиям ходит Иван Тихонович, везде отбирает самовары и бьет посуду. Вот входит и к нам с начальницей и казначеем... — Значит, ярко выраженное насилие, — полное попрание заветов св. Серафима!
Насколько духовно ничтожен Толстошеев, свидетельствует та же послушница, рассказывая, как Пелагея Ивановна приняла Толстошеева: перед приходом его она скрылась в чулан, а когда он вошел, высунула голову из двери и сказала: “борода у тебя лишь велика, а ума-то вовсе нет, хуже ты бабы”. Он так и засеменил; весь растерялся. “Что это, что это, ты, раба Божия”, — говорит. Больше ничего сказать-то не посмел, ничего не тронул и тотчас ушел. И после всегда Пелагею Ивановну бегал и боялся.
Вначале очерка мы сравнили Толстошеева с Хлестаковым. Сила Хлестакова не в нем самом. Его принимают за важное лицо, и он постепенно начинает возрастать в собственных глазах; ему начинает мерещиться, что он чуть ли не любимец государя. Таков и Толстошеев. Его навязчивая идея насколько нелепа, настолько и ограничена: отдай мне на попечение своих девушек. Но вот Толстошеева принимают (т. е. Дивеево, а не мельничные сестры), начинают за ним ухаживать. Не надо забывать, что вокруг него одни женщины, они всегда создают атмосферу обожания. Рассказы Толстошеева о старце, масса воспоминаний, которые он накопил — дают повод признавать его, как очень близкого к св. Серафиму человека. Невольно вырываются восклицания: ученик! любимый! Толстошеев принимает всё это к сердцу и вот с течением времени ему и самому начинает казаться, что он был любимым учеником св. Серафима, что теперь он несет тяжелый крест посмертного послушания старца — заботится о Серафимовых сиротах. Долгое время пребывания в этом духовно-миражном состоянии (а что это, как не настоящий мираж — послушник мужского монастыря во главе женской обители!) порождает в нем бредовые идеи, что Сам Бог даровал ему благодатные силы, что он постоянно чувствует всё новые и новые внушения от Бога. И наконец, что уже не святой Серафим, а он теперь возглавляет Дивеево. Он задумал, говорит летопись, себя поставить вместо св. Серафима и преданные ему сестры Дивеева зовутся уже не Серафимовыми, а Иоанновыми. При пострижении в схиму Толстошеев принимает имя Серафима — схигумен Серафим. Об этом свидетельствует в своих записках Бетлинг: “схимонаха Серафима не следует смешивать со старцем Серафимом Саровским: это хотя и одноименные, но совершенно разные личности”.
Книгу, где Толстошеев называет себя любимым и ближайшим учеником св. Серафима, он написал не тотчас, а через двадцать лет, когда окончательно созрел в нем хлестаковский мираж.
До сих пор мы говорили о самой личности Толстошеева, но мы еще ничего не сказали о том, как выполнил он дело, пославшего его, т. е. уничтожил мельничную Серафимову обитель.
До 1842 года, то есть девять лет после кончины св. Серафима, Мельничная обитель жила совершенно самостоятельной жизнью, как и завещал это св. Серафим. Толстошеев, распоряжаясь всем в Казанской (Дивеевской) общине, сюда не простирал своей руки. Хотя и хотел он иногда вмешаться, но все Серафимовские сестры (сироты), помня завет старца: никого не допускать в управление обителью, единогласно заявили послушнику Ивану свое несогласие на его попечительство у них.
Убожество, бедность, плохая пища и глубокое горе в потере своего отца, собеседника Царицы Небесной, составляли отличительные черты обители. Одним утешением была молитва перед образом Божией Матери “Радость всех радостей” о. Серафима и взаимная любовь между сестрами. Вечером за работой при свете лучины сестры вспоминали счастливые годы жизни с батюшкой, его наставления, ласку, заветы...
Чтобы разрушить мельничную обитель, необходима была сосредоточенная злоба, между тем Толстошеев, властвуя в Казанской общине, первые годы был удовлетворен; вокруг него собрался целый сонм поклонниц, вроде как бы его духовного стада, он поучал их и наслаждался своим престижем; боялся, помня еще, что он только простой послушник Саровский, испортить окружавшую его атмосферу славословия. Серафимовы сестры не признавали его и он оставлял их в покое, чтобы сберечь и свой покой начальника, в душе еще не вполне уверовавшего в правду своего начальствования. Поэтому он и юродивую Пелагею Ивановну, разоблачавшую его, боялся и избегал. Но прошло десять лет (летопись при изображении отношений между Толстошеевым и Серафимовыми сестрами мало принимает во внимание это целое десятилетие относительно безразличия между обеими сторонами) и вот Толстошеев верует в самого себя, как и все в Казанской общине (за немногими исключениями) в него. Конечно, этому больше всего способствует Петербург, принявший Толстошеева даже не как ученика святого, а как наследника святости св. Серафима, как некую великую самостоятельную величину*. Он уже без всякого стеснения везде рекомендует себя, как ближайший и любимейший ученик св. Серафима. Конечно, Серафимовы сестры при случае раскрывают правду отношений к нему святого. За это Толстошеев начинает постепенно озлобляться на них. И диавол, радуясь, что всё уже созрело для выполнения его плана, разжигает толстошеевскую злобу в лютую ненависть, в забвение всякой действительности.

* Толстошеев был принят в Петербурге не только домами высшего общества, но был и у императрицы и ласкал ее детей.

В чем заключался план диавола? Чтобы понять это, необходимо себе представить полную противоположность духовных состояний двух дивеевских общин, живущих рядом: Казанской и Серафимовой.
В то время как в Казанской общине куралесит лжеученик св. Серафима, Серафимовские сироты жили в святом покое. Летописец находит возможным сравнить их жизнь даже с апостольскими временами; сестры утешались в любви друг к другу, всё у них было общее, ничто не запиралось и не пряталось. Сестры жили бедно но, конечно, не морили друг друга ради вящего аскетизма голодом. Всё шло по завету св. Серафима. Под вышним покровительством Божией Матери община начинала сиять, как церковь, совершенная, как живой свет Христов среди тьмы. В этом и была цель создания новой общины.
Между тем в соседней Казанской общине всё должно было идти противоположно заветам св. Серафима. Мы помним, что расхождение со св. Серафимом у начальницы Ксении началось вследствие того, что Ксения хотела, чтобы суровый устав Саровского монастыря непременно поддерживался в Дивееве, а св. Серафим находил это ненужным, даже невозможным. Наконец, расхождение стало полным, что запечатлено в словах Богоматери св. Серафиму: “Ксению с ее сестрами оставь”. Аскетическая строгость в Казанской общине заставляла всё запирать и прятать, дабы кто-нибудь от голода (ели один раз в день) не взял самовольно лишний кусочек из продовольственного шкафа. Мы помним, как св. Серафим, вызвав к себе экономку Казанской общины, гневно выговаривал ей, что она морит голодом его сирот, а та ссылалась на строгость начальницы. Излишний аскетизм порождает различные ненормальные состояния: превозношение, и в то же время озлобляет: люди, заглушая в себе голод, питаются бредовыми идеями. Им нравится представлять себе будущие мучения грешников, то есть не таких постников, как они сами. Это их как бы награждает за их всегдашнюю физическую неудовлетворенность.
Община не только не возрастает в любви, а, напротив, возрастает в зависти и неприязни друг к другу, ибо основанием духовной жизни братии делается соревнование: кто лучше постится, кто больше поклонов делает, кто дольше молится. Они приняли Толстошеева, ибо в план злой силы, которой необходим был Толстошеев, входило именно, прежде всего, приятие его Казанской общиной, и насельницы ее не имели никаких сил противостоять злу.
Диавол, хотя и пользуется своими клевретами, но не упускает случая и подсмеяться над их ничтожеством. Как образ, увенчивающий строгий аскетизм Казанской обители, картинно рисуется Толстошеев, отбирающий по кельям самовары и бьющий чайную посуду.
В чем же заключался план злой силы, желающий разрушить общину любви Серафимовых девушек? План заключался в том, чтобы соединить две противоположные общины — Казанскую и Серафимову велением правящей в церкви иерархии, то есть законно-церковным порядком.
И вот Толстошеев, созревший для выполнения этого плана, со своим превозношением и соответствующей этому превозношению злобой, приступает к делу. Всё его поведение в Мельничной обители ясно свидетельствует об одержании его злым духом.
Толстошеев явился в Мельничную обитель со своим другом иеромонахом Саровского монастыря Анастасией, велел принести аналой с крестом и Евангелием, пригласил духовника отца Василия Садовского, которого он не стеснялся вследствие близкого расположения к нему епархиального архиерея. Он потребовал, чтобы сестры под присягой сообщили, что говорил св. Серафим про него, Толстошеева. И, когда сестры сказали единогласно, а затем поименно, всё, что мы уже знаем из предыдущего изложения, то брат Иван в величайшей злобе воскликнул: “Клянусь после этого, что моей ноги здесь никогда не будет и что не почию до тех пор, пока не истреблю до конца и не сотру с лица земли даже память о существовании мельничной обители... Змеей сделаюсь, а вползу”.
По письму Толстошеева Санкт-Петербург поддержал своего друга. Скоро в Дивееве получился указ о соединении обеих Дивеевских общин в одну Серафимо-Дивеевскую с полным подчинением начальнице общины Казанской.
Толстошеев рассказывает с восторгом в своей книге об этом: “в 1842 г. получен был указ Святейшего Правительствующего Синода, где изъявляется, что по высочайшему соизволению Государя Императора Николая Павловича и по благословению святого Синода, сия Дивеевская община утверждена и принята под покровительство духовного и гражданского начальства. И вот дивный во святых своих Господь и Царица Небесная по молитвам праведника внушили Государю Императору сделать это”.
Таким образом, церковь русская как бы разделена надвое: свидетель верный Христа св. Серафим, вследствие непослушания Казанской общины Духу Святому, по повелению Божией Матери, оставил Ксению с ее сестрами и выделил из этой общины несколько девушек, создал из них трудовую мельничную общину, которая должна была жить самостоятельной жизнью с избираемыми из среды сестер начальницами. “Вручаю вас, говорил св. Серафим перед кончиной, Самой Царице Небесной, Она Сама будет у вас игуменией, а начальницы только Ее наместницы”. И Мельничная обитель десять лет жила в любви,
возрастала в возраст Христов, чтобы во благовремение явить в русской церкви во спасение ее, как солнце, сияющий образ церкви совершенной, обитель Христовой любви. Но такого благовремения не настало.
Какой господь и какой христое могли внушить императору Николаю и синоду действовать наперекор воле верного свидетеля, посланника Христова в церковь? Конечно, только тот господь, дух которого полонил русское православное государство: оно стало повиноваться антихристову началу в лице своих правителей и мучить святых русского народа-церкви.
Таким образом, мы созерцаем здесь исполнение пророчества “Откровение св. Иоанна”: “и дано было ему (зверю) вести войну со святыми и победить их” (Откр. 13, 7).
Мотовилов называет соединение общин событием наибедственнейшим. Конечно, оно и было таким, ибо то, что продолжалось в соединенной обители Серафимо-Дивеевской было не то, что задумано Пресвятой Богородицей и выполняемо св. Серафимом и общиной мельничных сестер (иначе не для чего было бы и выделять девушек Серафимовых). Новая жизнь была жизнь в истощении праведной жизни под мраком антихристовым. Праведницы мельничные оставались до конца жизни праведницами, были и в Казанской общине праведницы, но вся обитель являлась одним из тех монастырей, которые были обречены на исчезновение, что и произошло во время революции.
По некоторым характерным подвигам великой праведницы, призванной Богом на мучение юродства, Пелагеи Ивановны можно судить о том труднейшем духовном состоянии, в каком находилась жизнь монастыря. Когда все сестры шли в церковь присутствовать на богослужении, Пелагея Ивановна в течение десятков лет отправлялась к непросыхающей яме в стенах обители, оставшейся после какой-то незаконченной постройки с грудой кирпичей по краям ее. Пелагея Ивановна стояла у самого края ямы и со всего размаха бросала кирпичи в воду, так что брызги, летевшие от падения, мочили ее всю. Когда кирпичи кончались, она лезла в воду и собирала их и снова бросала, так что всегда была мокрая с головы до ног и грязная. Как это ей было мучительно, можно представить из того, что, когда, наконец, почти под конец ее жизни (а она прожила там 1837 — 1884 г.) яму зарыли, то она боялась воды и вздрагивала, если брызнуть на нее. Она называла это работой. Понять духовный смысл такой работы Божией верной свидетельницы можно только так: как мучительно и бессмысленно проводила она свое время во время церковных служб, так тяжело было Богу присутствовать на длинных монастырских службах. Недаром святой Серафим по повелению Божией Матери основал трудовую общину и учил, что, прежде всего, нужно работать, снискивая себе хлеб, не ходить со сборами, что не нужно общину обращать в монастырь. Уставные службы без любви в монастыре братии или сестер друг к другу противны Богу, как противна была грязная вода юродивой, мучившая ее.
Толстошеев выполнил свое дело и то, что он был разоблачен только через десятки лет (1869 г.) митрополитом Филаретом и другими, обозначает бессилие м. Филарета, ибо легко разоблачать того, кто остался без поддержки. Диаволу не было никакого интереса поддерживать теперь, после разрушения Серафимовского наследства, того, кто выполнил разрушение. Ему было только смешно всё, что происходило дальше, но не страшно, ибо всё катилось вниз под его уклон. И если Толстошеев продолжал мучить Серафимовых сирот, то делалось это по инерции в течение двадцати лет. Мельницу — питательницу сирот — Иван Тамбовский перенес в поле, за версту от прежнего места, определенного святым Серафимом. Запечатал по разрешению архиерея обе Рождественские церкви, выстроенные по желанию Пресвятой Богородицы на святые средства Мантурова, отпустившего на волю своих крепостных и затем продавшего свое имение, чтобы выстроить церкви для мельничной обители.
Толстошеев разломал все кельи Серафимовых сестер и построил новые, все задним; фасадом к святой канавке, с явным намерением засыпать ее всяким сором — ту канавку, которую “прошли стопочки Пресвятой Богородицы”.
Он послал за богатыми сборами целую общину в Петербург.
Внушил одному из Нижегородских архиереев переименовать общину в монастырь и тоже под покровительством синода. Вообще мутил всех нижегородских, чтобы они мучили Серафимовых наследниц.
Один из самых великих курьезов толстошеевской истории был ответ Саровского игумена (уже не Нифонта, а Исайи II) на тайный запрос (1858 г.) начальницы Дивеевской общины Ладыженской: был ли Иван Тихонович любимым учеником св. Серафима? Ответ гласил: “великий старец Серафим никогда не имел учеников и приказал брату Ивану никогда не вмешиваться в дела Дивеевские”. Курьез заключался, конечно, в том, что простая истина ответа оглашена после 25 лет командования послушником Саровского монастыря Дивеевской женской обителью. Причем сама начальница Ладыженская 10 лет была в покорном послушании у послушника Толстошеева, и свое начальствование получила по ходатайству за нее Толстошеева перед нижегородским архиереем.
Мы позволим себе углубить эту тему о курьезах в деле Толстошеева и спросить, не было ли чего комического и в том событии, которое летопись, а за нею и другие жизнеописатели св. Серафима определяют, как важное и значительное, именно: следствие 1861 г. в Дивееве, предпринятое по почину митрополита Филарета святейшим синодом по указу Императора, приговор на основании этого следствия и как бы окончательное развенчание Толстошеева в Дивееве.
Св. Серафим предсказал это следствие, но в странном и насмешливом тоне: “ты, Акулинушка, — говорил святой одной мельничной сестре, — до судов доживешь; приедут суды к нам, станут судить, а чего судить? Ха, ха, ха! Нет ничего!”
Вот как говорится в одном житии (типично для других): святейший синод, соглашаясь с выводами митрополита Филарета, из следствия (составившее 380 листов), в Дивееве, повелел: Дивеевскую настоятельницу Елизавету Ушакову, оклеветанную и неправильно устраненную от настоятельства нижегородским епископом Нектарием, постричь в монашество и возвести в сан игуменьи. Удалить из обители Гликерию Замятову с другими сестрами для умиротворения обители (Гликерия неправильно — против мнения большинства 400 против 40, была поставлена епископом Нектарием* в настоятельницы), обязать Лолстошеева (в это время он был уже игуменом одного монастыря) подпискою не иметь сношения с Дивеевскими сестрами. Так закончились дивеевские бури и началось процветание Серафимо-Дивеевского монастыря.
Но над чем же смеялся св. Серафим, предсказывая суды? Он, значит, не находил их делом важным и большим?
Прежде чем ответить на этот вопрос, обратим внимание на кончину в Дивееве (1858 г., за два года до следствия) Мантурова. Михаил Мантуров был поставлен св. Серафимом охранять основанную святым мельничную общину. Но, конечно, уберечь ее, к своему горю, он не мог, так как восстали на общину все сильные в церкви. Жизнь Мантурова сделалась рядом последовательных поражений от врага. И вот, сказано в Летописи, он изнемог от бед, от отчаяния. И начал как бы возмущаться на своего друга св. Серафима, почему он не защищает Серафимовых сирот. Тогда ему явился во сне св. Серафим. Нет более точного свидетельства об отношении св. Серафима из загробного мира ко всему происходившему тогда в Дивееве, как это Серафимово явление своему несчастному другу. Во всем явлении нет ни малейшего земного утешения. Напротив, ясно показано, что надеяться не на что (это за два года до того, как, по мнению жизнеописателей, всё изменилось к лучшему). Св. Серафим подает своему другу большую просфору и говорит: эту большую просфору следует отдать тому, кто может что-нибудь сделать. И тотчас добавляет: некому, некому ее вручить**. И, дав такой ответ на взволнованность Мантурова о положении дел в русской церкви (ибо скорбь его была по истине о всей русской церкви: ведь самой церковью была разорена мельничная обитель — “четвертый и последний удел Богоматери на земле”)— дав такой ответ, св. Серафим уже в глубочайшей отрешенности от мира, как бы забыв обо всем, что происходит на земле и приглашая к тому же своего мучающегося в жизни друга, зовет его в храм. И в храме показывает Мантурову знамениями, что через три дня Господь возьмет его к Себе.

** Если митрополит Филарет действительно был промыслом Божиим утвержден исправить дело, как это предполагает летопись: через два года бури были закончены и началось процветание, благодаря следствию, произведенному по повелению синода и инициативе м. Филарета; то просфора должна была бы быть вручена м. Филарету. Однако сказано безнадежно: некому, некому, некому. Для сокращения мы говорим — инициатива м. Филарета. На самом деле, инициатива была Мотовилова, когда, после долгого отсутствия, он посетил Дивеево и увидел, что там происходит, он поехал в Москву и долго искал возможности посвятить в это дело м. Филарета, Ему помогла одна дама, хорошо принятая у м. Филарета.

Мантурову через три дня была дарована праведная и глубочайше-спокойная кончина. Святые, как бы их ни мучили, всегда в блаженной тишине отходят ко Господу. Про жизнь же Мантурова, про мучительную неудачу порученного ему дела следует вспомнить слова “Откровения св. Иоанна”: и когда Агнец снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и. за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них (не сказано церкви, а каждому, то есть в отдельности каждому праведнику) одежды белые и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число”.
Мантуров был дополняющий число. Но таким же дополняющим число был и его друг, умерший раньше, великий посланник Божий в русскую церковь — святой Серафим. Мы видели, как изъязвлен он был страданиями всю жизнь. Но даже и перед смертью он не был утешен никаким земным утешением и надеждой. В последнее время перед очами его непрерывно маячил — порождение мрака Русской церкви, послушник Толстошеев, антихристовым духом назначенный погубить с помощью царя и синода родное детище св. Серафима и Богоматери. Богом, призывающим святых от утробы матери их на служение церкви, — было вложено в уста Серафиму забытое церковью учение о Духе Святом, о рождении свыше; даны силы творить изумительные чудеса; солнцем сияющий лик. Но, вследствие противления в русской церкви, почти всё свое высшее отдал он небольшой общине девушек. Но и это живое духовное порождение было обречено на неудачу.
Так над чем же смеялся св. Серафим, когда предсказывал, что приедут суды судить, а нет ничего?
Он смеялся над бесом, мастером из ничтожного делать великое. Ибо что такое было по существу решение синода о Дивеевском деле: пострижение в монашество игуменьи Елизаветы (а за нею и всех сестер обители), — между тем как св. Серафим по наказу от Пресвятой Богородицы завещал своим девушкам не монастырь, — это он много раз повторял, — а трудовую общину. Затем для умиротворения Дивеевской обители удалены Гликерия с сестрами, но они почти тотчас, приняв монашество, образовали (по благословению святейшего синода, конечно) свой монастырь (Серафимо-Понетаевский) — чтобы действовать неумиротворяемо уже на .всю русскую церковь, ибо как святые общины, так и темная община делает свое дело в церкви. И наконец, взятие подписки со схиигумена Серафима Толстошеева, именем которого (а не св. Серафима Саровского) стал называться новый русский монастырь Серафимо-Понетаевский. Для лучшего же показания дел в церкви служит отношение высшей иерархической власти к еп. Нектарию, еп. Нижегородскому, изобличенному в явно беззаконных деяниях. По совету митр. Филарета, чтобы как-нибудь не умалился престиж архиерейского сана, Дивеевский монастырь перевели в Тамбовскую епархию и таким образом еп. Нектарий не мог уже владычествовать в Дивееве, однако оставлен по-прежнему владычествовать в Нижегородской епархии.
Итак, всё разрешено недуховным судом, а, так сказать, благоприлично замазано, как и бывает в высшем чиновничьем мире, чтобы не скомпрометировать заведенный порядок нечистых дел.

ВОСКРЕСЕНИЕ

Зачем был послан в русскую церковь великий Посланник Божий?
Чтобы в мрачные времена явить образ живого Христа. Чтобы потом, когда всё стало видимо рушиться, все могли бы созерцать видимую заботу Христа о церкви.
Но и еще нечто было в явлении св. Серафима в русскую церковь. Где-то в Записях уцелели его слова: “Я еще воскресну”. И разве мы теперь не видим, что он воскресает и не в малых делах исцелений, а в своей проповеди о Духе Святом.
Св. Серафим воскресает в воскресающей русской церкви.

ПОЛНОСТЬЮ КНИГА П.ИВАНОВА
http://user.rol.ru/~altoch/library/saints-mys/part15.htm

Православие. Россия

На страницу истории

На главную страницу