МЫ СТРЕМИЛИСЬ ОСМЫСЛИТЬ НАШУ ЦЕРКОВНУЮ ИСТОРИЮ

Архимандрит Сергий (Савельев)
(1899-1977)

ФРАГМЕНТЫ О ЦЕРКОВНОЙ ЖИЗНИ
Оп.: Православная община. - 2000 г. - №56.

I.
Я никогда не забываю о тех, кто своими страданиями помог нам понять то, что было непонятно полвека назад1. Они помогли <нам> осознать грехи и в какой-то мере обелили нас и помогли нам возродить в себе дух веры Христовой. Многие этого не понимают, а между тем они, страдальцы, и мы — нераздельное целое. Только разными путями проходила наша жизнь. Страдания наши общие, но те в страданиях и закончили свою жизнь, а мы еще продолжаем свой жизненный путь. К сожалению, большинство продолжает идти теми же путями, которыми шли раньше и которые привели церковь к разорению. Но те, кто страданиями своими омывал эти грехи, и чьи кости рассеяны по дальним просторам нашего далекого Севера, те завещали нам начать новую жизнь, и не только завещали, но и путь приоткрыли нам. И те, кто забыл о них и часто превозносится над ними, ничему не научились и совершенно непригодны к тому, чтобы достойно созидать жизнь Церкви во Христе. И удивляет то, что эти люди считаются пригодными для управления церковной жизнью в нашу новую историческую эпоху.
Когда задаешь себе вопрос, как же это могло случиться, что в лице тех, кто определяет нашу жизнь, видится, ощущается все то порочное, что оторвало церковных людей от евангельского пути, то ответа не находишь. Новая эпоха требует новых людей. Этого же требуют те страдания, которые перенес русский народ при рождении новой жизни. К этому же взывают и кости бесчисленных страдальцев, которые своими страданиями омывали грехи людей и прошлых веков и нашей жизни, и которые своими страданиями предуказывали нам путь новой жизни во Христе.
Нельзя созидать новую жизнь Церкви, нельзя приблизиться ко Христу без растворения в своем сердце памяти об этих страдальцах. А между тем, мы видим перед собою людей, которые не только потеряли всякую память об этих людях, но живут и владычествуют над церковными людьми так, как будто наше время — не время становления нового мира, а время императора Николая I. Оставим этих людей. Пусть ублажаются тем, чем достойные люди не могут ублажать себя. Люди нового мира, глубоко любящие Христа, глубоко ощущают в себе корни жизни во Христе, начиная с апостольских времен, во все века падения церкви, и особенно в годы, когда Суд Божий совершился над теми, кто именем Его творил неправду жизни.
Почему именно память об этих людях нам очень дорога? Конечно, не потому, что они воплощали в себе, во всяком случае в большинстве своем, то духовное оскудение, которое определяло их жизнь, а потому, что они и свое оскудение, и наше, и наших отцов и праотцов омывали своими тяжкими страданиями. Мы не можем о них забыть. И чем больше мы преисполняемся желания быть со Христом в этой новой жизни и Его любовью приносить людям все самое благое, тем священнее память для нас тех страдальцев, без которых мы едва ли способны были понять свое существование в новой и, в то же время, вечно старой жизни...
Вот поэтому-то так чужды те, кто стоит у кормила церковного управления, ничему не научившись и ничего не познав, и поэтому такое страдание они на своем посту вызывают у всех, любящих Христа и Его святую Церковь.
Как это случилось? “Пути Божии неисповедимы”. Неисповедимы они в плане Божием, а в плане человеческом они вполне понятны. Продолжать путь страдальцев, отдавших жизнь за наши общие грехи, означает иметь с ними непрестанную связь; и каждый шаг в устроении жизни во Христе, как отдельного человека, так и всех, должен быть в полном созвучии с ними. Ведь мы же не только не лучше их, а хуже. Они принесли жертву искупления. Так разве можно эту жертву попирать тем же отступничеством от Христа, которое было и есть в жизни нашей церкви?
Видимо — можно, если мы безнаказанно это делаем! Но безнаказанно ли? Не зреет ли гнев Божий в нашей жизни? Он не может не зреть. И зреет он незаметно, непостижимо для людей, забывших правду Божию.
Идет второе пятидесятилетие, но где же образ христианина?
Покажите его, мы все побежим за ним. Его не видно. Но он есть. Он дышит, и имеющий ухо слышать слышит его. Только он завален тушами людей, ослепленных житейскими страстями. Так стоит ли удивляться тому, что имя христианина чуждо людям нашего мира? И если эти люди и упомянут его, то только чтобы обесславить и унизить его. А между тем краше имени христианина никакого другого имени на всем Божьем свете не существует. Только где оно? Какая жажда нестерпимая, неутолимая мучит алчущую душу человека. Господи, отзовись. Душа иссыхает...
И Он отзовется, если только любящие Его благодушно, терпеливо будут нести унижение людей, не знающих или забывших Христа.
Любить Христа и нести унижение за эту любовь — есть путь жизни во Христе. Этот путь роднит нас с теми, кто своими страданиями облегчил нам иго жизни во Христе, хотя многие из них и не сознавали смысла своих страданий.
Этот путь раскрывает для нас благодатную тайну жизни Святой Церкви и укрепляет дух любви и верности ей. Невзирая на то, что дух злобы сокрушает нас и оскверняет наше внешнее церковное единение, подлинная жизнь Святой Церкви, как Тела Христова, как Совершенной Любви, будет неизменно созидаться в нас. Только бы нам не ослабеть на своем жизненном пути от тех испытаний, которые иногда посещают нас.
Вот эта таинственная жизнь в Церкви Христа даст нам возможность наполнять соты нашей души божественным нектаром, подобно тому как пчелы непрестанным трудом наполняют свои соты медом — совершенным созданием Божьим, просвещающим мрачную жизнь человека на земле. И по мере наполнения сот нашей души божественным бальзамом благодатного Духа, наша жизнь, не только внутренняя, но и внешняя, будет чудесно преображаться. Все темное, мрачное, ненавистническое не будет иметь силы над нами. Мы будем как дети, и детскою любовью проникнем в радость священных слов: все люди — братья. И вся земля будет нам как дом родной. И когда мы увидим в себе или в других людях, сколько бы их ни было, искажение Правды Божией, то страдая от оскудения ее и прилагая все силы к тому, чтобы Правда Божия была восстановлена, мы все-таки брата, затемненного неправдой жизни, ненавидеть не будем и, Бог даст, в такие темные минуты нашей жизни и нам окажут снисхождение.
II.
Через церковь старались утвердить империю царскую. Даже атеисты стремятся использовать церковь для достижения своих целей. Но кто бы ни был в управлении народом, о самой церкви никто не думал. Если было нужно государственной власти, то она ее возвышала. А если это возвышение ей было вредно, то она ее унижала.
Солженицын пишет в так называемом “Великопостном письме Патриарху Пимену”: “Церковь, диктаторски руководимая атеистами, — зрелище невиданное за два тысячелетия”. Слова громкие, а правды в них нет. В том, что в наше время церковью руководят атеисты, сомневаться нет никакого основания. Действительно, это так. Но где он видит этих атеистов? Он видит их в государственной власти. Что гражданская власть атеистична, в этом нет никакого сомнения. И, кстати, это совсем не плохо для христианской церкви. И то, что гражданская власть в известной степени участвует в руководстве церковной жизнью — это тоже очевидно. А как же иначе? Церковь — общественная организация, и гражданская власть не может безразлично относиться к тем, кто осуществляет руководство церковью.
А разве “два тысячелетия” гражданская власть была безразлична к жизни церкви? Может быть, Солженицын считает, что обер-прокуроры Святейшего Синода — “царевы очи” — были все верующие люди? Разве ему неизвестно, что большинство из них были явные атеисты? Или же они были такими верующими, что обер-прокуроры из атеистов были лучше этих верующих людей. Вспомнил бы он хотя бы уж такого стопроцентного, можно сказать, верующего, как обер-прокурор Победоносцев. Если он об этом вспомнил бы, то не мог бы написать, что атеисты гражданской власти нашего времени — “зрелище, невиданное за два тысячелетия”. А я бы посоветовал ему написать, что атеисты гражданской власти нашего времени — ангелы по сравнению с атеистами того времени. Наши хоть открыто говорят о том, что они атеисты и что они ведут борьбу с людьми, как они выражаются, еще не изжившими старые религиозные предрассудки. А атеисты, которым было вверено руководство церковью в то время, носили маску защитников церкви, а по существу были вредителями церкви. Но разве не лучше атеисты открытые, нежели прикрытые? Но внушать это Солженицыну я не собираюсь, потому что он едва ли это поймет.
Но все-таки Солженицын прав. Действительно, церковной жизнью руководят атеисты, только они скрыты в рясах, в драгоценных митрах и прочих регалиях. Конечно, не все. Но заправилы безусловно этой породы. Гражданская власть не очень поощряет проникновение в церковную иерархию людей, враждебных современной жизни. Но разве во внутреннюю духовную жизнь церкви она вмешивается? Разве гражданская власть препятствует верующим, и прежде всего церковной иерархии, воплощать евангельские заветы правды и любви? Может быть, Солженицын считает необходимым, чтобы гражданская власть назначила в церковь комиссара для обучения нас, служителей церкви, как нам следует выполнять свое служение, чтобы быть ближе ко Христу? Но у гражданской власти и без нас слишком много всяких забот. Да и комиссара-то найти, соответствующего необходимости, пожалуй, для нее — дело непосильное. Гораздо проще для нее найти “Смердякова”, и не где-нибудь, а среди нашего церковного брата. Остриг бы этот брат волосы. Бороду бы мог оставить, но подстриженной. А элегантный костюм, по последней моде сшитый по его костям, — это совсем нетрудное дело.
Советская... советская...
Была бы она здорова,
Господи, помилуй
Ее и меня.
Но такого “Смердякова” и искать не надо. Он очень глубоко живет в нас самих. И к гражданской власти наш “Смердяков” не имеет никакого отношения. У нее найдутся свои.
Почему Солженицын не назвал ни одного имени служителя церкви или христианина, которого бы за его личную, семейную и общественную жизнь прославили бы как безупречного последователя Христа и за это гражданская власть его наказала бы? Почему бы ему не только назвать имя такого человека, но и рассказать о его жизни, чтобы он был для нас примером? Солженицын о многих говорит и пишет, но цельного образа христианина он нам не дал. И не случайно. Он и не мог нам дать такой образ, потому что его может дать только тот, душа которого растворяется во Христе. А такого растворения в Солженицыне мы не знаем.
Привести церковь в такое состояние, в каком она оказалась в годину Суда Божьего, а эта година началась в 1914 г. и достигла своего апогея в 1917 г., — это надо было сотни лет разорять душу русского народа, утверждая жизнь под знаменем Христа, и в то же время подавлять Его! Наши теперешние атеисты — дети по сравнению с теми, которые господствовали над церковью в прошлую жизнь, канувшую в вечность.
Для Солженицына христианина как личности не существует. От личности он бежит, и бежит в безличие, давая поверхностное описание того, что видел в жизни. В этом отношении, как ни странно, он близок к тому, что мы в наши дни переживаем в действительности. Мы не любим говорить о личности как таковой, а стремимся часто прикрывать личность “коллективом”, чтобы не выговаривать о личности до конца. Мы берем ее часто в той степени, в какой это нам нужно для достижения определенной цели.
Точно такое положение у Солженицына. Он может писать о ГУЛАГе, о массах людей, о преследовании, о страданиях людей. Затронет и личность, но только в такой степени, в какой ему необходимо для сведения счетов со своими противниками.
III.
Свобода полностью обеспечивается только нравственными основами. Чем крепче эти основы, тем больше свободы. Дать нашему церковному управлению большую свободу действий равносильно предоставлению свободы езды на автомобиле с превышенной скоростью человеку, мало понимающему то, как надо управлять машиной. Такой водитель не только разобьет машину, но и покалечит себя и других. А наши церковные водители, если открыть перед ними зеленый светофор, может быть сами они и уцелеют (во всяком случае, многие из них обнаруживали большую способность к выживанию в условиях, когда кругом гибли), но для народного церковного тела это будет иметь катастрофические последствия.
Перед церковной жизнью стоит большая опасность прельститься мыслью, что церковная жизнь может возродиться, если церковное общество будет иметь больше свободы в своей жизни.
Да, состояние церковной жизни ужасно. Но если бы в завтрашний день не стало советской власти и к власти пришли бы другие люди, которые стали бы поощрять церковное движение, то внешне церковная жизнь стала бы богаче и даже значение ее возросло, но это было бы обращение вспять, которое может быть только гибельным для всего нашего народа.
Родной мой человек, когда ты слышишь, что тебе внушают внешние формы борьбы за церковь, связанные хотя бы с малейшим отступлением от духа Любви, не поддавайся этому внушению, так как оно неизбежно затянет тебя в еще большую тину грехов.
Родной мой человек, я знаю, что ты, как и очень многие, крайне озабочен положением, а лучше сказать, тупиком, который образовался в церковной жизни...
Несчастье нашей жизни заключается не в том, что кто-то внедряет в нас безбожничество, а в том, что мы утеряли любовь ко Христу. Свидетельством этого служит вся наша церковная жизнь. Обнищание в нас духа веры и побуждает нас искать виновников этого обнищания.
Приходится опять говорить о том, как мы, распявши вторично Христа, стремимся вину за это распятие возложить на кого-нибудь другого. Нет, на этом пути исхода в Царство Свободы и Любви не может быть. Этот исход может быть при одном непременном условии: чтобы христианин осознал себя виновником этого распятия. И тот, кто окажется способен на это, обретет во Христе Путь, Истину и Жизнь. И ему детски просто иметь общение с каждым человеком, каков бы он ни был. И когда такой человек будет беседовать с другим об устроении братской жизни, то его не приведет в уныние, если он встретит глухое непонимание и недоверие. Христианин будет только жалеть такого человека, потому что душа его простора не имеет.
А между тем, человек не может жить без того, чтобы перед ним постоянно не раскрывались бы все более возвышенные цели.
[1] До Октября 1917 г.

ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ? ПРАВОСЛАВИЕ

Оп.: Православная община. - 2000 г. - №56.
Совершенно очевидно, что церковное общество находится в глубоком разделении. Наверху — епископат и привилегированная часть духовенства, которые тщатся уподобиться духовным сановникам старого мира, а внизу — народное церковное тело, которое, не видя правды в жизни церкви, отходит от нее или превращается в равнодушных людей, для которых дорог в церкви только обряд. Но глубочайшую ошибку делает тот, кто считает, что отхождение верующих людей знаменует собой отхождение от Бога и от правды Его. Церковные люди, оставшиеся в церкви и отошедшие от нее, в сердце своем нерушимо хранят веру в то, что существует святая правда, но она попирается.
Сейчас трудно найти человека, который бы не вздыхал о правде Божией и не сознавал, что без нее жить невозможно. Но где эта правда, люди не знают. Души их мятутся, а успокоения своей совести они не находят. И чем больше усложняется жизнь человеческая, чем больше обнажается сила порока и греха, тем больше люди жаждут правды, и не земной, преходящей, а правды Божией.
Хотя для многих слово "Бог" неразрывно связано с церковной жизнью, а церковная жизнь безбожна, все-таки многие сердцем устремляются к церкви и винят гражданскую власть за то, что она ее угнетает. Другие же решительно отвергают церковную организацию, хотя имя Божие хранят в своем сердце.
Создалось очень сложное положение и исправить его какими-то внешними мероприятиями совершенно невозможно. Его можно поправить только одним путем: воссозданием в самой церкви, как основы жизни человека, заветов Христа. Только такое воссоздание может служить самым убедительным свидетельством, что официальная церковь и Православие — глубоко различные понятия. В официальной церкви могут, как мы видим теперь, хозяйничать люди, для которых закон Христов не писан. Когда верующие люди поймут, что нельзя историческую церковь отождествлять со Христом, тогда у них откроется жажда обожествления и своей жизни, и жизнь Церкви Христовой преобразится. Тогда люди поймут, что помимо церкви синодальной существует Церковь как Тело Христово, как Организм Любви. Верующие люди отвергнут все, что наслоилось на Теле Христовом по порочности человека. И жизнь Церкви преобразится.
Человечески представить себе эту перемену почти невозможно. Но эта перемена — во славу Божию, и поэтому она уже обеспечена.
Наше дело заключается не в том, чтобы устраивать в церкви какие-то смуты, а в том, чтобы возлюбить Закон Божий. Эта любовь соединит нас воедино и даст нам силу для воссоздания церковной жизни по заветам Христа.
Родной мой человек, я тебе уже говорил, что когда ты общаешься с людьми, ты всегда можешь видеть, что в жизни людей от Христа и Его Любви и что — от человека и его гордости. Но ты не один. Подобные тебе имеются и рядом с тобой. Такие люди в наше время вызывают враждебность к себе со стороны сильных мира сего. Они нас придавили, и только потому, что мы очень слабы и мало способны утверждать свою жизнь во Христе. Только эта слабость лишает нас мужества открыто исповедовать то, что нам дороже жизни.
Все церкви по всей стране захвачены людьми, которые в подавляющем большинстве просто мошенники, которые захватили и власть над нами, не ради служения Христу, а ради обогащения и себя, и тех, кто поддерживает их. Есть в храме и неплохие люди, но они идут на поводу у мошенников. И все они вместе представляют собой толщу, которую пробить одному человеку невозможно.
Вот почему я и говорю тебе, родной мой человек: объединяйся сердцем с теми, кто сохранил веру свою неповрежденной и кого не сломило попрание имени Божьего, которое он видит в жизни, и прежде всего, в существующей церковной организации.
Нет никакого сомнения, что ты в своем сердце уловишь биение сердца и другого человека, также жаждущего Христа. Нет сомнения и в том, что тебе откроются имена других братьев и сестер, жаждущих жизни во Христе так же, как и ты. Вот и держитесь друг с другом и своею жизнью исповедуйте имя Того, Кто открыл вам и путь преображения этой земли, чтобы соединение неба и земли беспрепятственно совершилось.
Берегите, свято берегите имена тех, кто дышит во Христе. И когда эти имена будут звучать в ваших сердцах, тогда отпадет всякое малодушие и всякий страх в том, чтобы противостоять тем, кто забыл Христа, не знает о Нем и оскверняет дом Божий. Имена сынов Божиих будут раскрываться вам все больше и больше, и в тех местах, в которых вы и не ждете. Вбирайте сердцем все эти имена и храните святую верность им. Вот так и только так будут воссоздаваться соты, в которых Господь изольет мед Своей Премудрости. Там, наверху, пусть упиваются своим ничтожным блеском, под которым так уютно разбойничать в церкви. Вот ты, родной мой человек, и все мои родные люди, создавайте соты во имя Христа.
Мне скажут: "Ты проповедуешь заговор". Не отрекаюсь от этого. Да, я проповедую заговор, заговор Любви, а не насилия. И я сожалею только о том, что моя проповедь слишком слаба для того, чтобы подвигнуть всех людей на службу Богу и Правде Его. Но я весь в жажде слышать такой силы голос проповеди, который всех потряс бы нас, пробудил от греховного сна и даже мертвых восставил бы. Но как бы ни был слаб мой голос, — а он жалко звучит, я это хорошо знаю, — все-таки он звучит, и я не вижу рук, которые хотели бы возложить на меня оковы. Но если такие руки все-таки найдутся, то я с радостью облобызал бы эти оковы, ибо они — Христовы.
Меня смущает другое. Меня смущает опасность, что в среду истинных христиан со светлым во Христе разумом и со всепрощающей любовью будут проникать люди, для которых познание Христа в духе и истине чуждо. О таких, именующих себя христианами, приходится часто слышать. Они всех учат, со всеми сражаются, всех осуждают, и кладут сотни земных поклонов, полагая, что уж этим-то угождают Богу. Эти люди опасны. Они составляют наиболее шумливую часть прихожан, посещающих церкви, и служат большой помехой истинному служению христианина. Они, пожалуй, самая надежная опора тех, кто управляет официальной церковью. Отстраните их от себя. А если они все-таки будут стремиться быть с вами, то поставьте их на должное место, чтобы они не шумели. Осуждать подобных "ревнителей" церкви не следует, потому что никто никогда их не воспитывал духовно и не разъяснял им, что такое муть церковная и в чем заключается существо нашей православной веры. Но, не осуждая, допускать их в свою среду, как определяющих жизнь христианской общины и при этом мешающих созиданию храма Божьего, не следует.
Могут сказать, что в таком случае в церкви, верной заветам Христа, может быть, останется мало людей. В данное время на это можно и следует ответить: чем меньше, тем лучше.
Что делать? Во имя Христа и Его святой Церкви нельзя избежать и решительных мер по отношению к тем, кто хотя и не по своей вине, но не усвоил азбуки Христовой жизни и в то же время воображает себя учителем других.
Родной мой человек, когда я тебе разъяснял, как нужно готовить себя для восприятия Премудрости Божией, я не сказал тебе, что нужно всегда открыто говорить о своей вере во Христа и открывать Его Имя. И это не случайно. Сказать, что ты христианин, — это значит сказать, что ты — мудрейший человек, а сказать так — равносильно тому, чтобы убить в себе эту мудрость. Пусть жизнь твоя и подобных тебе свидетельствует о Христовой мудрости и любви, живущих в тебе. Когда же ты прославишь Бога своею жизнью и люди, не знавшие Бога, спросят тебя, откуда в тебе такие дары премудрости и любви, то скажи в ответ, что они не твои, а даны тебе от Бога, Который всем раздает эти дары и, как солнце, светит на всех, кто не укрывается от Него. Если же вы что-то услышали доброе от меня, то знайте, что это все светлое, доброе исходит не от меня, а от благодати Святого Духа, которая источается в сердце всех людей, которые открывают себя перед Богом. И каждый из вас обретет добрых благ безмерно больше, чем я, если только возлюбите Господа. А я — ничтожный человек, потому что ничтожна моя любовь к Богу.
Вот, если ты будешь это помнить и выполнять, то путь твоей жизни будет ясным и простым. Когда же ты увидишь, что вокруг тебя (в обществе) возникла вражда, то не подумай, что ты возбудил ее своею верностью Христу. Верностью Христу вражду к себе возбудить нельзя, и если она все-таки возникла, то причина ее в том, что ты сошел с верного пути и допустил разрыв своей жизнью с той любовью, которая единственно может служить основой жизни.
Когда человек соблюдает соответствие своих поступков с любовью ко Христу, живущей в нем, тогда корабль его жизни свободно и твердо прорезает волны житейского моря, независимо от того, спокойно ли это море или штормы бушуют в нем.
Родной мой человек, тебя очень удивило то, что я сказал тебе о полном изменении наших отношений с обществом и гражданской властью, как только мы обретем истинный путь созидания церковной жизни. Ты привык к тому, что нами, особенно служителями церкви, гнушаются уже более чем полвека. Да и раньше немало людей гнушалось, видя как церковь подрывает основы государственной и общественной жизни своим отступлением от Христа.
Но если мы вернемся ко Христу и будем верны Его заветам, то как же можно нами гнушаться? Дело не в том, что кто-то гнушается нами, а в том, что мы гнушаемся Христом. Как только мы перестанем гнушаться Христом, так и нами перестанут гнушаться. И чем больше свет Христов будет просвещать наши сердца, тем любезнее мы будем народу.
Нам говорят, что мы, проповедуя о Христе и Царстве Небесном, только отвлекаем народ от трудов, необходимых для построения справедливой жизни на земле. Есть ли правда в таком обвинении? Безусловно, есть. Она соответствовала церковной жизни в старое время, а в наше время она только путает людей. Но для той церкви, о которой мы ведем с тобой беседу, эта правда не имеет никакого значения. А лучше сказать, правда не в ней, а в том, что без животворного участия справедливой жизни на земле не построишь.
Да, мы взыскуем Града Грядущего, мы взыскуем вечной жизни во Христе. Но жизнь здесь, на земле, является приуготовлением к тому, чтобы наследовать вечную жизнь. А разве можно ее наследовать, творя неправду и зло в этой жизни?
Нет. Наследовать ее можно только лишь самоотвержением в служении людям во Христе. Конечная наша цель — Христос, но подойти к Нему можно только здесь, на земле, когда мы блюдем, как зеницу ока, созвучие своей жизни дыханию Божиему, и будем видеть брата в каждом человеке. Но разве можно видеть брата в человеке, если мы не разделяем с ним его труды и скорби? Как мы можем видеть брата в человеке, вместе с ним не прилагая усилий, чтобы создать здесь на земле более справедливую жизнь? О каком же отвлечении людей может быть речь? Во всяком случае речи не может быть об отвлечении людей от доброго, светлого их пути.

МЫ СТРЕМИЛИСЬ ОСМЫСЛИТЬ НАШУ ЦЕРКОВНУЮ ИСТОРИЮ
(12.03.75)

Дорогие братья и сестры! В последнее время мы с вами стремились осмыслить нашу церковную историю, осмыслить путь нашей церковной жизни, начиная с IV века. Само собой разумеется, об этом надо было говорить не те небольшие проповеди, которые я говорил, об этом нужно было бы говорить очень много, но возможностей для этого не было: у нас было только краткое время. Но у меня была определенная цель, к которой я стремился, и цель эта заключалась в том, чтобы подойти к настоящему времени и ответить на чрезвычайной важности вопрос: каково же место христианина в современной жизни? Когда я вспоминаю то, что я говорил, то мне становится грустно, — грустно потому, что я о многом не мог сказать, многое сказал не так, как мне хотелось бы сказать, многое я сказал, по немощи своей и по греховности своей, не так ясно, не так чисто и светло, как подобало бы сказать. Но что делать...
Сегодня, как я вам уже сказал в последний раз, мы должны соборно, сообща в нашей молитве попытаться найти подлинный ответ на этот вопрос, который нас, верующих, глубочайшим образом беспокоит.
Напомню кратко то, что было сказано. Я не буду уже говорить о том времени, о IV веке, не буду говорить о времени равноапостольного Владимира, когда крещение русского народа происходило местами огнем и мечем, — остановимся с вами хотя бы на последних веках. Можно сказать так, что вся церковная история России, весь наш церковный путь можно разделить на четыре части. Первая часть — это время преподобных Антония и Феодосия, Печерских чудотворцев. Мы, к сожалению, о них не могли беседовать, а там есть что сказать, ибо они принесли нам на Русь великое знание духовной жизни. Второй период был связан с именем преподобного Сергия. Третий период связан с именем преподобного Нила Сорского. И четвертый период связан с именем преподобного Серафима Саровского. Должен вам сказать, что это до некоторой степени мое личное понимание церковной истории, церковной жизни. Я никому его не навязываю, я никого не побуждаю разделять его, но я стою на своем месте и обязан говорить то, что мне внушает моя совесть.
Итак, есть четыре периода, и каждый из них имеет свое глубочайшее значение. Время прп. Сергия — это было время, когда Русь поднималась на борьбу против татарского ига. Прп. Сергий был орган, который звучал полнотою, — такой, которой теперь мы можем только удивляться. Я вспоминаю то старое время: в семьях иногда кто-нибудь уходил в монастырь, и эта семья, если она была верующая, радовалась, что кто-то от семьи находится в монастыре. Этот ребенок, девушка или юноша, — они были как бы цвет семьи. И вот, прп. Сергий был такой благоуханный цвет семьи — всей семьи русского народа! Он оставил все и ушел в дремучий лес, на пустынное жительство. И хотя потом его старались поднять и возвеличить в народе и значение его все больше расширялось, но он как был пустынником, как был подвижником — так и остался, как был бедным, нищим — таким и остался. При нем Русь была едина. В то время господствующие слои населения особенно не гордились. Они знали, что смертельная угроза висит над Русью, и эта угроза нависла не случайно, а от греховной жизни русских людей, и прежде всего, русских князей и тех, кто был в управлении страной. Но есть народы, которые в такой ситуации ломятся и исчезают с лица земли, и есть народы, которые это испытание переносят мужественно и выходят из испытания отрекшимися от своей греховной жизни.
И вот, во время прп. Сергия на Руси было все едино и все были едины, и князья были связаны с церковью не так, как потом были связаны, а пришел великий князь Дмитрий Донской и коленопреклоненно перед худым, сиротным, несчетным Сергием пал и просил благословения. Сергий его благословил и сказал ему, что он победит. Ибо Сергий видел, что здесь, на этой стороне — уже сила Божия, а там — гордыня...
Как вы знаете, прп. Сергий был действенный человек. Он был не только молитвенник, не только печальник о земле русской, но он был и деятель. И тогда можно было это действо осуществить в жизни: светская власть, княжеская власть — она прислушивалась, она поддержки искала в церкви. Прп. Сергий был и строителем, его можно представить себе с топором в руках, как плотника... Он был кем хотите — и печальником, и молитвенником, и утешителем, и примирителем враждующих, и он везде был — Сергий.
Но вот иго татарское свергнуто, и опасаться стало некого. И то нас гнуло к земле, а то мы стали уже и сами над другими людьми господствовать. И мало-помалу княжеская, а потом царская власть — она все больше и больше обретала силу и все больше и больше слепла — она не понимала того, что сила русского народа заключалась не в том, чтобы обширные территории захватывать, не в том, чтобы внешнее могущество создавать, а прежде всего эта сила — внутренняя, духовная, нравственная. Власти же чем дальше, тем меньше об этом думали, и тем больше гордыня их поднималась, и тем тише был голос святой Христовой Церкви. Стали воздыматься и у нас в церкви иерархи под стать этим сановникам, этим князьям и царям — такие же важные, такие же бездушные, как и те, кто управлял государством. И вот, этот разрыв между светской жизнью и жизнью духовной становился все больше и больше, и светская власть все больше гнула духовную, и все тише становился голос Христа в эти дни. И вот тут — прошло всего каких-нибудь 120 лет, — как вдруг блеснуло имя преподобного Нила Сорского. Большинство же из вас и не знает этого имени — Нил Сорский... Но в это время уже был Иосиф Волоцкий — сторонник самодержавия, сторонник того, чтобы светская власть опекунствовала над церковной жизнью, сторонник того, чтобы бороться насилием с теми, кто не был согласен с церковью и кто был неугоден светской власти.
Иосиф Волоцкий и Нил Сорский: вот вам потрясающая картина! Нил Сорский — о чем он говорит? Он говорит: прежде всего — духовное, внутреннее строение, внутреннее созидание жизни. И этому было все подчинено. Он всему учил, он учил и посту. Поститься надо, но он предупреждал, что лучше есть и пить вдоволь, чем поститься, если у тебя нет любви, если у тебя нет благодатного духовного состояния. Больший вред будет от тех, кто постится и злится. Прп. Нил Сорский говорил: да будут отдельно гражданская и церковная власть, они должны быть взаимно независимы. А Иосиф Волоцкий — он сам чуть ли не меч в руках держал, он требовал казни еретиков, он требовал пожизненного заключения даже для тех из них, кто раскаялся! Вы об этом уже слышали в прошлую среду, но я вам напоминаю сейчас, потому что это имеет серьезнейшее значение для того, что я хочу сказать. Прп. Нил Сорский всех инакомыслящих, как теперь говорят, старался убеждением и молитвою привести в Церковь, а Иосиф Волоцкий — насилием. Прп. Нил Сорский говорил, что свобода в духовной и внутренней жизни дороже всего. Он не обязывал своих иноков ни к каким особым уставам: келейную жизнь они могли править, как хотели, молиться — сколько их душа находит необходимым. Дело не в том, чтобы тысячи поклонов класть, а дело заключается в том, чтобы Дух Святый жил в сердце. А ради этого надо молиться, надо поститься, вести подвижническую жизнь. Говорят что Иосиф Волоцкий принимал к себе заволжских старцев для того, чтобы поучиться духовной жизни, и будто бы Нил Сорский к себе принимал монахов из Волоцкого монастыря, от Иосифа. Да, говорят, что это было так, но заволжским старцам нечему было учиться у Иосифа Волоцкого, потому что там не было самого главного, там не было любви, не было христианского отношения к жизни!
Вот тогда-то уже действия, полного духовного руководства Церкви, действия Церкви в мире становилось все меньше и меньше. А прп. Нил Сорский уже устраивал скиты. Не монастырь — он уже и не думал о монастыре, потому что он был против вотчинного владения, он был против золота и серебра, против богатства церкви. Он говорил, что нужно, чтобы монахи сами себя кормили, своим собственным трудом. А Иосиф Волоцкий говорил: чем богаче, чем шире, чем больше блеску, тем лучше. Опять же, под стать тому самодержавному строю, который тогда был. А прп. Нил Сорский монастыри не устраивал, но скиты — скиты, где собирались 5—10, много — 15 человек. Когда умер прп. Нил Сорский, в его скиту было всего 12 человек. Вот это он делал, и все. Значит, действия его были уже очень сжаты, он весь уже ушел в созерцательную, внутреннюю, духовную жизнь. А что стало расцветать? А расцветать от этого стала церковь внешняя, такая, которая распускалась по мере того, как распускалась и наша светская власть. И чем дальше, тем больше. Но пришло время, когда церковь совсем перестала быть нужной для гражданской власти, и гражданская власть стала ее давить. Я вам рассказывал ужасные подробности, которые были связаны, скажем, с Арсением Мациевичем, я уж не буду их теперь повторять, — это все было законно, все это было так, как должно было быть, потому что церковная пышность была основана на насилии сверху. Пока было насилие — и церковь была такая грандиозная, а насилие уходило — и церковь бледнела и падала. Я говорю, что с Иосифом Волоцким связан целый период, когда церковная жизнь уже перестала духовно объединять всю Русь: при Сергии была она, можно сказать, полной, она всю землю нашу охватывала, в молитве прп. Сергий всех как бы поддерживал, а здесь гражданская власть, царская власть как бы стала жить по своим собственным законам и преследовать собственные интересы и интересы тех господ, которых она собой представляла.
Мне очень грустно было увидеть в первом номере “Журнала Московской патриархии” статью, которую написал очень уважаемый мною деятель нашей церковной иерархии, — достойный человек, умный и, может быть, один из самых культурных. И вот, у него я читаю, что Иосиф Волоцкий и Нил Сорский — они были как бы друг с другом связаны, что они представляли собою как бы один ряд. Читать в 1975 году, на шестом десятке лет после 1917 года в “Журнале Московской патриархии” статью, которая касается этой жизни, и видеть, что автор, почтеннейший человек, ничего не понимает!!!
Что было в нашей церковной жизни в то время?! Какое может быть соединение Иосифа Волоцкого с Нилом Сорским?! — Только Нил Сорский умер, успел умереть, как Иосиф Волоцкий, как эти самые “стяжатели” разгромили все заволжские скиты и монахов, старцев разбросали по всем краям, северным краям нашей необъятной родины! Нил Сорский умер, а все его старцы, все его ученики, все были разогнаны. А Вассиан Патрикеев, который был княжеского рода, но который тоже был на стороне Нила Сорского, — он был осужден собором и отдан в пожизненное заключение! Кому? Иосифлянам! Как раз тем людям, которые больше всего ненавидели Нила Сорского и его учеников. Там он кончил жизнь.
После этого что же делать? Где же слышать голос совести христианской? Кто может сказать: была она или ее не было? — Ее не слышно было, она жила в сердцах людей, простых русских людей, в стонах этого народа, в его бедствиях. Русь стонала, ведь есть господствующие, — значит, кто-то должен стонать. Вот и стонал простой человек под игом этих господствующих людей. Вот и жил Христос среди стонов этого народа, почему так и говорится, и изображается такой образ Христа: как бы Он идет по Руси и благословляет всех страждущих и обращающихся к Нему за помощью. Но, конечно, Его не видели и не хотели видеть те, кто стоял во главе. Они считали, что они вечно могут господствовать, и императоры так и начинали свои Указы: “Мы, Божией милостию император Всероссийский, король Польский, князь Курляндский...”, и пошло, и пошло — там десять или пятнадцать таких наименований. Значит, “Божией милостью”... А наши иерархи должны были писать: “мы, милостью царя, обращаемся к вам...” Но, друзья мои, не надо забывать, что всему бывает конец, и милость Божья иссякает. Они не Божией милостью правили, а Божиим долготерпением, но долготерпение исчезает. В какой момент? В тот момент, когда Господь найдет это нужным. Это и случилось в 1917 г. Рухнули императорские подпорки, рухнул этот строй, и стала висеть наша грандиозная церковная организация как бы на ниточке какой-то. “Где труп, там и орлы”, — а для того, чтобы с нашей церковной организацией покончить, и орлов не надо было: просто дунул ветер — и все полетело.
Так что же делать-то нам дальше? Как же жить-то? Ведь уже шестое десятилетие с тех пор идет! Что изменилось в нашей жизни? Извлекли ли мы из этого урок для себя? Осознали ли мы свое бедственное положение? Может кто-то сказать, и это можно часто услышать: “Как же можно осознать, когда советская власть гонит церковь, храмы закрывает, монастыри тоже закрыла, разрушила?” А вы спросите у тех людей: “А в тех храмах, которые открыты сейчас, в них-то слышен Христос или нет? В них-то есть дух Христовой любви? Как, можно его ощутить или нет?” — “И не спрашивайте! О нем там никто и не думает!” — А думают о чем? — “О формочке! Формочку соблюдают, но духа нет”. Так почему же вы говорите, что советская власть гонит церковь? Вы бы эти храмы привели в порядок, вы бы здесь-то возродили Христово служение! А иначе у вас и последние-то уйдут, и плакать о них не будут. Почему не будут? Да так уже сейчас привыкли — жить без Бога. Ну, хорошо, зайдут в храм Божий. А уйдут с чем? Постоял, и вышел на холод, вышел в мир. Вот. Что же делать?
Что же делать? — Это вопрос, который меня мучил всю мою жизнь и который вот и привел меня — кто знает, может быть, в последний раз — с вами беседовать. Нет, я не собираюсь вас оставлять. Я не могу об этом даже думать, потому что я чувствую, как жаждет русский человек правдивого слова, и я должен его сказать, и я говорю, и до конца скажу! Это моя святая обязанность, святой долг. Только тогда я закрою глаза, когда увижу, что моя совесть уже высказала все, что выстрадало сердце мое за свою жизнь.
Так вот, нам говорят, что церковь угнетают. Хорошо. Я уже вам на это сказал: как же ее могут угнетать, когда в наших храмах сейчас и стоять-то тошно бывает, — надо иметь силу большую, чтобы отрешиться от всей этой показухи и сосредоточиться на молитве! Но не всякий на это способен, для этого нужна большая духовная культура.
Что еще говорят? Говорят: безнравственность. Безнравственность? А откуда она? Что, наши законы предписывают безнравственность? Покажите мне: где, в каком месте написано, чтобы безнравственно жили люди? Люди живут безнравственно... Но это люди так живут! Кто же эти люди? — Мы! Так о нас и нужно говорить, а нечего кивать на власть, что она нас безнравственности учит.
Говорят, что бесчестность, воровство. Хорошо. А разве нас гражданская власть учит воровству? К чему нас призывает Господь после 1917 года? К созданию братской жизни, к созданию такой жизни, когда мы друг друга подпираем, когда мы друг с другом связаны узами нерушимого единства. Не будем говорить — во имя кого. Мы, верующие, — во имя Христа, мы со Христом, через Христа, но это не имеет значения для того, чтобы чувствовать себя как бы в своей семье. Наш народ — наша семья. Разве нам сейчас мешают богатеи, разве мешает нам знать какая-нибудь царская, или царят помещики, или еще кто-нибудь, банкиры? Никто нам не мешает. А если у нас дела бывают иногда плохи, так почему они плохи? Потому что мы с вами никуда не годимся!
Говорят некоторые еще о том, что да, нужно церковь освободить, вот церкви это нужно, что она в таком состоянии, ее стеснили... Стеснили церковь? Подумайте, что они говорят! Они говорят о свободе, они говорят о демократии на европейский лад... Да они не понимают простых вещей, что для нас, христиан, не может быть никакой свободы, у нас свобода в сердце нашем: “Где дух Господень, там и свобода!” Если мы сейчас в таком паршивом виде, если мы ползаем и не можем поднять голову кверху, то потому только, что мы сами никуда не годны, мы сами — рабы наших страстей плотских и всяких грехов. Освобождайся от них с помощью Божией — и ты обретешь свободу. И те, кто нас там учит с Запада о том, что вот, церковь угнетена, те издеваются над нами, — ах, как бы я хотел с ними поговорить, с этими людьми — так, душа в душу. Я бы им сказал: замолчите, вы ничего не понимаете, вы только растравляете наши раны, у нас здесь совсем не о свободе нужно говорить. А о чем? Об очищении своего сердца, надо говорить о том, что прп. Серафим нам завещал.
А ведь прп. Серафим — это новое явление в нашей жизни. После Нила Сорского все замолкло, и вдруг такое светлое имя: преподобный Серафим! Вы что думаете, он был очень приятен для тех людей, которые господствовали тогда? Нет, он тысячу дней и тысячу ночей пребывал на камне в молитве. Для чего? “Мысленного врага побеждая и Господу поя: Аллилуйя!” — так в акафисте сказано. Он побеждал врага... Какого же врага? Обычно, говоря об этом, все сводят к тому, что у прп. Серафима какие-то были грехи, ну, как у каждого человека. — Нет! Это все не то! Прп. Серафим с самого начала, когда пошел в лес, в чащу... он же получил от прп. Досифея Киевского благословение пойти в Заволжскую пустынь, а Заволжская пустынь была строгого житья, там был общежительный монастырь, там ничего личного монахам не разрешалось. Он пошел туда, и уже то, что он пошел туда, было свидетельством, что и любовь и преданность была у него ко Христу достаточная и ему не нужно было для этого тысячу дней и тысячу ночей на камени в молитве пребывать! Нет, он пребывал там за всех! — За всю Русь, за весь русский народ, “врага мысленного побеждая”.
А что, вы думаете, с ним сделали? — Его загнали назад! Монахи, настоятель, конечно. А ведь это же не настоятель был, он же кем-то был поставлен — так откуда и кто в нем говорил? Подумайте, им стало страшно, опасно оттого, что прп. Серафим, влияние его, слава его, имя его, так волнует души, что он призывает людей к правде Божией... “Давай же в монастырь! Ты заглохнешь тут!” А когда он ушел в дальнюю пустынь, приходили к нему и ломали ему печку, — чтобы он от холода оттуда убежал! Но он оставался! Наконец, все-таки заставили его вернуться в обитель. Насильственно. Он вернулся, и что сделал? Ушел в затвор. Ушел в келью и перестал принимать. Родился он в 1759 г., а в 1810 г. он ушел в затвор. И в затворе он пребывал 15 лет. Пять лет он никого не принимал. Через 5 лет он сделал некоторое послабление, но не выходил никуда, и только уже в 1815 году, по внушению Божьей Матери, он открылся для приема всех...
Скажите, что это такое? Почему ему нужно было такую борьбу выдержать? Ну, друзья мои, подумайте: ведь куда выйти, с кем говорить, как говорить? Бороться же невозможно — сила страшная. Если уж Арсения Мациевича Екатерина приказала отправить в Ригу, в тюрьму, и дала ему имя Антон Враль, и так он и пошел с этим, там он и умер, — так что там какой-то прп. Серафим, ведь тогда он был простой, ничтожный монах, — все можно с ним сделать. Но тем не менее, прп. Серафим ушел в затвор — в знак того, что он не может принять всего того, что он видел в той обители, в которой находился.
Чему он учил? Он учил: “Обогащайтесь Духом Святым. Обогащайтесь стяжанием Святого Духа”. Стяжанием... Что такое “стяжание”? — Приобретение. Как в былое время: приобретали рубль к рублю, капитал наживали, так вот и прп. Серафим призвал к тому, чтобы стяжать Духа Святого. А для этого что нужно? Для этого нужна борьба с помыслами, борьба со всякими искушениями, и по мере этого, по мере победы над этими врагами, над этими искушениями, и будет выходить в мир благодатная сила христианского духа. Вот что он нам завещал. Он нам завещал стяжание Святого Духа. У тебя что в жизни — непорядок? Смотри внутрь себя, проверь свою жизнь, проверь, как ты жил раньше, проверь всю свою жизнь, и когда ты умиришься в своем сердце, когда ты оплачешь свои грехи, тогда с тобою, как великий учитель духовной жизни Исаак Сирский говорил, умирится небо и земля. У тебя в семье непорядки? Подожди судить, подожди искать виновного, подумай о себе, проверь себя: нет ли у тебя озлобления, нет ли у тебя гордыни, нет ли у тебя зависти, не мучает ли тебя стяжательство: что, что, в чем дело? Вот, вы знаете, в псалме “На реках Вавилонских”, там говорится: “О камень убиет младенца, о камень” Вот, как младенца, грехи наши нужно еще в самом зачатии уничтожить. И когда вы будете это делать, тогда вы будете совсем по-другому воспринимать жизнь, тогда вы найдете свое место всюду, куда ни придете, всюду вы будете желанными.
Итак, каков же смысл нашей церковной жизни? Смысл церковной жизни— учиться жить во Христе! Если мы этого делать не будем, то, дорогие мои, ничего, кроме горя и мрака, нам испытать не придется. Надо нам упрощаться, надо нам умаляться, нам нужно проникнуться любовью к своей родине, нам нужно понять, что теперь мы имеем прекрасные условия для нашей духовной жизни. Скажите, кто здесь мне был помехой? А вы знаете, я ведь здесь говорил и говорю так, как едва ли какой-нибудь партийный работник может говорить. Я говорю с полной свободой. Дело только во мне: и мой голос был бы еще более убедительным, если бы моя жизнь была чиста, если бы я сам был честен перед Господом. А так — что же? Что мы делаем? Кого мы видим?..
Да, входишь вглубь своей души, в тайну своей жизни, и там беседуешь с Творцом, с Создателем, и оплакиваешь свои грехи, и в тот момент, когда все откроешь, когда сознание как-то непостижимо откроет все закоулки, все скрытые места души и вот когда это все оплачешь, когда уйдешь в самую глубину, и чем глубже, тем лучше, и подольше там побудешь, — вот в этой страде, вот в этой муке, вот в этих трудах, незримых трудах, слезах, незримых слезах, скорби, незримой скорби, — то потом поднимешься и посмотришь вокруг себя и скажешь: “Господи, как же я счастлив, что Ты со мной! Вижу я радость: вот, льется она вокруг меня. В каждом я вижу дыхание Твое. Даже если кто считается самым последним, то для меня он не самый последний, он для меня — первый! И я вижу в нем образ Твой. Он заваленный, заваленный всяким хламом, он обесчещен, но, Господи, а я-то, ведь если я сейчас так говорю, так ведь я-то ж был более обесчещен, ведь если я говорю теперь так, то только потому, что Ты дал мне благодатную силу, чтобы осознать это. Господи, дай же эту силу и тем, кто сейчас страдает, не понимая, в ослеплении, не понимая того, что ведет жизнь без Тебя, Сына Божьего, ведет жизнь без Пречистой Девы сей: открой им глаза”. Вот тогда эти люди войдут в жизнь, тогда они, дорогие мои, все увидят другим и вся жизнь их преобразится.
Трудно вместить это слово, но мы призываемся к тому, чтобы вместить это, и в этих словах божественных плечо к плечу, друг с другом братской любовью соединяемые, вместе созидать нашу новую жизнь, созидать ее наилучшим образом. Пусть говорят, что вот там темно, что вот такие-то люди все, не слушайте! Знайте, что это говорят слепцы и клеветники. А вы спросите себя: что ты сделал для того, чтобы избежать этого, помог ли ты? Посетил ли ты хоть кого-нибудь, какое-нибудь падение, но посетил с любовью, а не с тем, чтобы сказать: “Ах, ты такой-сякой”, — и все?
Вот, мне сегодня сказали, что видели женщину, пьяную женщину в женский день: ее с одной стороны поддерживал мужчина, вероятно муж, а с другой стороны — ребенок. А она шла, шатаясь. Можно сказать: ах, какая негодяйка, ах, какая... и выругать ее до последней степени. Но не надо. Не надо! Жалейте. Жалейте! Это несчастнейший человек! Несчастная она, несчастный муж, несчастные дети! Дело не в том, чтобы их судить, дело не в том, чтобы таких топтать, а дело в том, чтобы им послужить, чтобы их поднимать рукою помощи. Но поднимать не так, чтобы свалиться и быть внизу, не поднимать, как нас “поднимают”, поднимая сверху вниз, — так они себя могут только погубить, а поднимать так: опускаясь вниз, вниз, ниже этих людей, самых плохих, самых, кажется, уже темных; вот, смиряясь, смиряясь до конца, смиряясь до смерти во Христе!
Вот каков путь, путь внутреннего делания, путь, который был завещан нам Антонием и Феодосием Печерскими, прп. Сергием, прп. Нилом Сорским и нашим почти современником прп. Серафимом. Вот этот Серафимовский дух, этот Сергиевский дух, этот Ниловский дух, этот киевский дух — он должен в нас богато возрастать, и тогда, дорогие мои, мы с вами воспрянем и жизнь наша преобразится. Мы почувствуем Христову любовь, разлитую в жизни, мы увидим образ Христов в каждом человеке, а больше счастья, чем это, быть не может!
Вот так мы и должны закончить нашу жизнь. Вот таково место христианина в современной жизни.
Да хранит вас всех Господь!
* Имеется в виду смена высшей власти. — Ред.

“ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ ОТКРЫТА ПЕРЕД ВАМИ...”
Слово в московском храме Покрова Богородицы в Медведкове (9.07.75)

Друзья мои, сегодня слово мое будет особого содержания. Вы уж меня заранее простите. Может быть, вам… тошно будет слушать. Я не собирался сегодня приезжать сюда, но в субботу меня посетил наш о. К. и сказал, что в храме анархия, что в храме беспорядок полный, подписи какие-то, и просил меня, чтобы я приехал сюда для того, чтобы все поставить на свое место. Когда я приехал, то не нашел никакой особенной ни анархии, ни беспорядка, ничего такого я не нашел, и поэтому мне водворять порядок здесь не приходится.
Но задается вопрос: “Почему же я не приезжал?” На этот вопрос трудно ответить, но ответить следует.
Конечно, не приезжал я не потому, что лежал больной и был беспомощным. Здоровье мое, конечно, не такое, чтобы я мог где-нибудь в гонках участвовать или какие-нибудь пудовые гири поднимать. Все-таки пережившему обширный инфаркт, а потом два микроинфаркта и инсульт здоровым быть нельзя, но мне крупные специалисты сказали, что другого такого больного в Москве нет, как я: который перенес то, что я перенес, и при этом способен к тому, к чему я способен. Поэтому на болезнь свою я ссылаться не могу. Да, я всегда болен, и вы всегда должны помнить, что в моем положении все легко может быть.
Если еще прибавить к этому ужасающую, я бы сказал, бессонницу… Дорогие мои, эта бессонница меня мучает 25 лет. Об этом мне даже трудно говорить. Меня вынуждает обстановка как бы даже хвастаться собой. Чего другого, а хвастать собой у меня нет никакого желания. На уколах таких очень сильно действующих снотворных — как мое сердце выдерживает? Это чудо.
Итак, значит, я не был больным. Тогда почему же все-таки я не приезжал сюда? Один очень близкий для меня человек, можно сказать человек, который в известном смысле обязан мне, может быть, даже своей жизнью, сказал: “А что ему приезжать? У него миллион”. Если бы это сказал просто кто-нибудь, но это сказал человек — сын мой, которого я выносил на своей груди! Тогда я решил приехать и с вами побеседовать.
Многие из вас знают меня во всей моей жизни. Вся моя жизнь открыта перед вами. Вы ведь прекрасно знаете, что я был пять лет в соборе и жил в самом соборе1.
Как войдете в собор, на правой стороне будет отгорожена такая, ну, что ли комната. Она разделена на две части. В одной части уборщицы раздевались, а в другой части я жил. Там была громадная батарея, рассчитанная на то, чтобы давать тепло на весь храм. Эту батарею никто не уменьшил, даже отключателя там не сделали. На другой стороне — там все было устроено так, как нужно, потому что там была такая особа, которая была слишком близка к тому человеку, который тогда был во главе храма. А тут никого не было и ничего не было. Как затопят — дышать нечем, как прекратят топку — мерзнешь.
Вы меня простите, мне приходится уже как бы хвастаться перед вами, но давайте уж до конца поговорим сегодня о том, о чем нам необходимо поговорить. Так вот, дорогие мои, а улица, вы знаете, там очень шумная, ночью там грузовики шли и стук был невозможный. А окно выходило как раз вот на эту улицу.
Там я служил пять лет. Мог ли я жить где-нибудь в другом месте? Конечно, нет. Меня многие приглашали, просили, чтобы я у них ночевал. Прекрасные люди — прекрасные, заслуживающие полного доверия. Но я оставался в храме. Утром и вечером. Служил утром, служил вечером, и опять служил утром. Один день в неделю я был свободен, когда я уезжал на дачу. Вот так я там и жил.
Простите за то, что я это говорю, но фактически собор был на мне. Не на настоятеле, не на протопресвитере Николае, весь собор был на мне. Там по две литургии в день. На ранней я помогал, позднюю служил. Вечером акафисты. Вы же знаете, что там был акафист, и сейчас идет акафист иконе Божией Матери “Взыскание погибших”, — я всегда его служил. В среду был акафист святителю Николаю — я его тоже служил с ними. В пятницу бывали акафисты иконе Казанской Божией Матери. Иногда и на ранней литургии тоже служил…
Спросят: а почему ты служил, почему ты так мучился? Да потому, что Господь меня привел на такое место, я и должен был отдать все свои силы. Нужно было бы умереть — я бы умер там. Что я мог сделать? Я там служил!
Но и тогда уже обнаружилось мое полное несогласие с управлением нашей церкви. Какое оно — я вам разъясню.
Но пришлось мне оттуда перейти в церковь около Курского вокзала — Покровскую церковь. Там я тоже пять лет служил и там я тоже жил при храме. А как я жил при храме — Матреша у нас здесь есть, она вам может рассказать, потому что она сопутствует мне. Покойница мать Ефимия была и Матреша — вот они знают, как я там жил.
Первые годы я жил там, как вам сказать (показывает): вот котел, который отопляет храм, здесь уголь. А две ступеньки выше — маленькая, не комнатка, и даже не чулан какой-нибудь, а просто, ну, закуток, я даже не знаю, для какой цели он был. Там не было ни отопления, ни вентиляции, там не было ни света — там ничего не было, кроме сырости. Вот Царство Небесное этой дорогой матушке Ефимии: она ближе к концу всенощной выходила, зажигала там керосинки или что-то такое, высушивала одеяльце, которое там лежало, даже не то, что высушивала, а чтобы оно хоть потеплее было... Вот так я там и жил. И там я жил пять лет. Правда, потом мне удалось построить двухэтажную пристройку. Наверху была крестильня, а внизу — помещение…
Мне скажут: почему же ты не мог жить у кого-нибудь? — Не мог жить, потому что дух мой другой! Я в мирской обстановке жить не могу. Хотя я и никуда не годный монах, но дух мой, он требует особых условий. Вот так я и жил.
Потом меня оттуда перебросили в совершенно утопавший приход — в Богородском. Там беззаконие — полнейшее, разорение — ужасное. И вот когда там — такой есть прот. Аркадий Тыщик, он сейчас настоятель во Всехсвятском у Сокола, — вот когда он там натворил бед и когда там вспыхнул пожар, то меня направили туда, чтобы я угашал это безобразие.
И опять я там жил. Жил в комнатке, где было делопроизводство, что ли. Здесь, знаете ли (показывает), проходила трамвайная линия, а мое окно как раз было здесь. А трамваи очень поздно приходят. Там я и изучил, когда приходят трамваи в парк, — до этого я никак не понимал, а тут я очень хорошо изучил, что они приходят очень поздно, и когда поворачивают на углу, то скрип они такой делают... Я никогда не знал об этом скрипе, а тут я узнал, потому что только закроешь глаза, а тут вот он идет… А утром… А утром они уезжают рано. Вы не думайте, что они в 8 часов уезжают. Нет, они очень рано уезжают. И снова проходят мимо. И снова покоя нет.
В Богородской церкви был приход, разоренный полностью. Все в пожаре, все в огне. Два года мне дали послужить. Но с Божией помощью за эти два года было сделано там столько, сколько не было сделано за все время в этой Богородской церкви. Между прочим, когда спросили еще в Покровской церкви: “Откуда у вас деньги?” (пристройку там сделали и еще специальное помещение для уборщиц), они сказали: “Нам отец Сергий дал”. А что значит “отец Сергий дал”? Отец Сергий пришел и начал молиться. А людям ничего не нужно, кроме молитвы. Вот и пришли они на эту молитву, молящихся стало больше, и даяние больше. Вот и была возможность делать это. То же самое в Богородской церкви.
Эх, не буду я вам обо всем этом говорить так, как мог бы сказать. Ведь я и сейчас почему говорю? Потому, что пришел час.
После этого я на два года был отстранен, два года я не служил. Патриарх Алексий, покойный, сказал мне, что он очень хотел, чтобы я с ним всегда сослужил, потому что он ко мне очень хорошо относился, но и он беспомощен был что-нибудь сделать. Я к нему не ходил и ни разу с ним не служил. В патриархию я не ходил и с ним не виделся.
Почему я не служил с ним литургию? Потому только, что литургия — это величайшее таинство. Литургия — это все. И ее служить можно только в одном случае: если сердце в полной тишине, если любовь, если человек как бы забывает себя и весь уходит в то таинство, которое совершает. А как бы я мог стоять у престола, как бы я мог говорить тому же Колчицкому: “Христос посреди нас”, а он бы отвечал: “И есть, и будет”? Как бы я мог это говорить, когда я же вижу, что получилось-то Бог знает что — разбой же!
Ну хорошо, я не имел ни зла на него, и ничего решительно не имел. Я даже незадолго перед его смертью2 написал письмо патриарху Алексию, чтобы он, наконец, ну, примирил меня с ним. Потому что так же нельзя жить. Ну, почему-то здесь замедлили, прошел месяц — его разбил паралич, так все и окончилось.
У патриарха Алексия были разные намерения в отношении меня. Но я особого склада человек. Он это знал. И вот дали мне Медведково.
Ну, Медведково, дорогие мои, такой храм был, вам об этом говорить не приходится, он был полностью разорен. Я здесь не нашел ни одного места, где чувствовалась не то чтобы любовь, а просто приличие. Здесь все было осквернено. Вот и начал тут.
Служил я здесь один. И жил здесь при храме, и служил один. И служб было почти не меньше, чем теперь, ну, чуть меньше. Но я один служил, без дьякона. Бывало, служишь панихиду — полхрама остается, служишь молебен — полхрама остается, пока не кончишь все… Так я здесь служил.
Спрашивается, если человек сказал, что у меня миллионные средства, то мог бы я что-то такое себе приобрести? Ничего не приобрел, ничего не сделал, а жил так, как придется.
Была и есть у меня дача. Ну, какая дача? Я жил у Красных ворот, но в 1938 году место, где стоял мой дом, понадобилось людям высоким, и они выселили из Москвы всех, живущих в этом доме. Дали по 250 рублей (по теперешним деньгам, а раньше это было 2500 рублей) каждому: выезжай за город — и всё. Это теперь вас милуют, дают вам квартиры. А тогда время было такое: невзирая на то, кто там, что такое, — уезжайте. Вот тогда, получив эти деньги, взяв ссуду в банке 1000 рублей, по нашим деньгам теперешним (10 000 рублей раньше), ну, кое-как, значит, построились.
Трудно было? Очень трудно было. Роптал я на Господа? Никогда. Никакой капли ропота не было! Слава Богу за все! Так я и жил. Так я и дальше жил.
А сейчас и квартира есть здесь. Дорогие мои, в 66 лет я получил здесь 8-метровую комнату. В 75 лет я получил 16-метровую комнату. И скажу вам по совести — иногда сижу я в этой комнате и думаю: “Ой, Господи, а лучше, пожалуй, отсюда уехать! Ведь сколько есть людей, которые находятся в очень тяжелых условиях, а я живу, как барин”. И мне бывает стыдно, горестно бывает — как же я так живу? А если к этому прибавить, дорогие мои, что вся моя семья жила очень скромно — я в своей жизни рюмки водки не выпил, дорогие мои, я в своей жизни ни разу в ресторан не приходил, я в своей жизни никогда на курорте не был, и все мои так же жили, вся моя семья.
Спрашивается, могут ли быть у меня какие-нибудь деньги? Ну что я вам буду говорить, конечно, есть сбережения. Да как же иначе, если, в конце-то концов, все работают, все стараются, все трудятся, не мотают, ничего нет, одеваются скромно?
Вот вчера приехал я сюда с дачи. Со мной ехал очень близкий, дорогой для меня человек. “Пойдем, — говорю, — зайдем, выпьем стакан чаю. Чем-нибудь нас угостят”. Поднялись мы с ним. “Ну, — говорю, — друзья (там встретили нас мои дочки3), ну как, что, чем нас угостите?” — “Ну, чем? Гречневая каша есть”. Ну и спасибо. Сели мы все за стол и этой гречневой каши поели.
Так вот всю жизнь: был недостаток — славу Богу, был достаток — слава Богу, была теснота — слава Богу! Так всегда во всем.
Так вот: тот, кто сказал, что у меня миллион, он недостойный клеветник. И боюсь, что ему придется за это отвечать перед Богом…
Так вот, дорогие мои, значит я не потому жил там4, что мне просто вольно было полежать, погулять — почему не жить? Не поэтому. А почему? Потому что мне было очень трудно сюда ехать. Внутренне, духовно трудно ехать.
Дело в следующем. У меня с патриархией есть разномыслие. И глубокое разномыслие. Оно идет... с каких же лет? Ну, я думаю, что не ошибусь, — с тех пор, когда мне еще было десять лет. Вот так, с десятилетнего возраста у меня уже было с ней разномыслие. В чем же оно заключалось? А вот в чем. У нас был законоучитель. И он ужасный был такой… Ему можно было бы не Закон Божий, а атеизм вести, потому что своей жизнью (Цыпляковский его фамилия, Царство ему Небесное) он сам отвращал от Закона Божьего. Мы знали, что он однажды последнюю овцу взял за одну из треб — за похороны. Ну, знаете ли, детская душа — она все понимает. Она больше понимает, чем пожилой человек. Потому что сердце чистое сразу же внутрь воспринимает все это и глубоко-глубоко впитывает в себя.
Когда я окончил реальное училище (а там Закон Божий формально преподавали очень серьезно, я думаю, что едва ли сейчас в семинарии он преподается так, как там), то поступил в институт. Время было такое трудное, голодное. Я вернулся туда, где мои родители жили, и стал я работать.
Поступил работать в Кооперативный союз. Я поступил практикантом и очень быстро стал инструктором. Прошло некоторое время — стал заведующим инструкторским отделом. А это было еще тогда, когда кооперация не была национализирована. По каждому уезду был инструктор. В частности, в одном уезде был приехавший из Москвы высокоинтеллигентный человек, сын очень такого маститого философа, то есть, вернее, не сын, а племянник, очень интеллигентный. А в этом уезде, в этом городе председателем кооперативного товарищества был прот. Борисов, и он там безобразничал. Безобразничал он, значит, надо ревизию делать. А тот инструктор, который там был, он такой слишком уж хороший, что ли, был. А нужно было с этим господином как-то немножко построже поступить. Меня командировали, чтобы я производил вместе с тем инструктором ревизию.
Когда ревизию мы сделали, то увидели, что там очень много мошенничества. Мне было тогда двадцать—двадцать один год. А я его5 знал раньше, когда учился в этом городе. Я говорю: “Соберите собрание уполномоченных”. Ну, он не мог отказаться, собрал. Я доложил. Но он — конечно, я-то был двадцатилетний, что я мог сделать, а он был такой жулик прожженый — он собрал тех, кого он хотел, и в результате, когда я поставил вопрос о том, чтобы сменить председателя, то большинства не нашлось. Я так и уехал.
Но я опять видел лицом к лицу человека, который был в сане протоиерея, был настоятелем храма, и я видел, что этот священник — не священник, а разбойник. Опять-таки хороший урок. И когда я уже пришел сюда и вошел в собор, то первые дни в соборе я не знал, куда мне бежать, куда я попал, потому что я видел, что творится в алтаре собора.
Вот тогда я и узнал: есть священнослужители — и это величайшая честь, и есть — попы. И вот у меня борьба началась. За священство. За то, чтобы у престола Божьего были достойнейшие люди — не такие, как я, а в белых одеждах. Не в таких лохмотьях, как я, а люди со светлой совестью. Вот за это я боролся. Это было тяжело принять, но все равно для меня было ясно, что да, только по этой линии можно идти.
Вот так, дорогие мои. Так я и жил. Сюда пришел. Много времени, много сил, много всего пережил я здесь. Потому что скверные люди есть всюду. Много мне здесь пришлось преодолеть тяжелых переживаний. Ведь за моей спиной никого не было. В патриархию я не мог пойти за помощью — там только и ждали, чтобы меня лишний раз хлыстнуть. Но они также знали и то, что как они ни хлыстали меня, а со мной ничего нельзя сделать. Я стоял, с Божьей помощью, и выстоял. Они все уже сошли с лица земли, а я вот даже и сейчас перед вами стою и исповедую.
У меня нет с ними расхождений в вере. Я — более православный человек, чем они. У меня нет с ними никакого расхождения в вопросе о Церкви. Я — сын Церкви, я люблю Церковь больше, чем они. Но поповство я ненавижу.
Беда наша в том, что церковь сейчас почти не имеет созидательного значения в жизни. Она не созидает… Нельзя же на одном только величии, на одном только пышном богослужении прожить… Нужна жизнь духовная. “Врата адовы не могут одолеть Церкви”. Нужно спуститься, как я вам говорил, умалиться (Мф 18: 4), нужно со всеми быть вместе6, слушать всех, покрывать любовью своей все немощи — для того, чтобы подняться и понести крест свой дальше.
Ну хорошо. Но все-таки они меня оставили в покое. Так я и жил. Они знали, что меня лучше не беспокоить, потому что всякий раз, когда меня беспокоили, они получали соответствующий от меня ответ.
А тут вдруг случилась такая вещь. Прислали из патриархии, как будто бы по благословению патриарха или по его указанию, одно уличное, скверное анонимное письмо — на отзыв. Это было так: я приехал служить на Троицу литургию, и утром почтальон мне передает это письмо. Когда я его вскрыл, я был полон возмущения. Не на то, что кто-то это написал, — о них даже недостойно говорить вслух. Я был глубочайшим образом возмущен: как в патриархии осмелились это сделать? Как им не стыдно там? 77-й год мне. Так неужели же мне посылать такие уличные письма? Ну, конечно, дорогие мои, я не оставил его без должного ответа.
Но все-таки о письме. Кто же писал это письмо? Какие люди? Как вам сказать? Какая-то слякоть. Даже трудно себе представить. Потому что настолько гадкое письмо, настолько скверное письмо, что даже не знаю, как их лучше определить... Между прочим, когда я с о. К. об этом говорил, он меня убеждал в том, что это не здесь, что это другие какие-то люди, словом, это не отсюда. Хорошо. Я не позволю себе сказать, что о. К. это сделал, избави Бог! Конечно, в таком глупом письме принимать участие он не мог. Но все-таки это отсюда зло. Я думаю, как же это могло быть? Я здесь пятнадцать лет. Как можно было написать такое письмо?
Письмо безграмотное, клеветническое, лживое, гадкое, гадкое письмо. Кто же это такие люди? Я хотел их хорошо определить, так чтобы им было памятно и на будущее время, и я решил, что лучшее определение — церковные крысы. А почему “церковные крысы”? Я вам скажу. Когда я в соборе жил, в той комнате, там проходило отопление, а трубы проходили через стены, и в стенах — отверстия. И в эти отверстия, помимо всех прочих вещей, которыми я там наслаждался, еще бегали крысы. Ну, церковные крысы, Господи Боже мой, — они у меня хлеб поедят, там еще что-нибудь... Я относился к этому благодушно, потому что им надо все-таки как-то тоже жить. Так ведь? А в церкви ведь много не найдешь. Они бегают, бегают там и голодные куда-то бегут дальше. Так что я к ним относился мирно.
Но есть церковные крысы другого сорта: они — Тело Христово, они Божие дело портят. Вот поэтому я и решил, что надо мне отойти в сторону. Надо мне отойти в сторону, потому что у меня нет сил. Будь бы пятнадцать—двадцать лет назад… Господи, что я пережил тогда! Но сейчас у меня мало сил, у меня крошка сил. И может быть, те, которые говорят, что у меня деньги большие, они, вероятно, думают, что я там на даче гуляю по лесу. — Ни одного раза не вышел я в лес, хотя лес от нас всего-то пять минут. Ни разу! Я там много работал. И работал, опять-таки, для вас. Когда-нибудь придет час, и вы узнаете об этой работе. Но это работа — работа. Ночи бессонные, потому что те же мысли постоянно меня тревожат…
И вдруг такая гадость, такая слякоть! Я и поставил вопрос: для чего же я здесь нахожусь? Неужели для того, чтобы последние силы моего сердца иссякли совсем? “Больше, — сказал я себе, — не поеду туда”, и перестал ездить. Но когда о. К. приехал и сказал мне, что здесь анархия, тогда я решил ехать и рассказать вам все так, как есть.
Теперь в отношении вопроса с о. К. С о. К. у нас самые милейшие отношения личного порядка. Восемь лет мы с ним послужили. За восемь лет он от меня не слышал ни одного неприязненного слова. Но сейчас началось такое дело. Сейчас, дорогие мои, опять-таки, я говорю, что маленький остаток сил, который у меня имеется, его нужно израсходовать наилучшим образом. Ведь не на церковных же крыс мне расходовать эти силы! Ведь они дома у себя все портят, в семьях у них Бог знает что, на работе они отвратительны — везде, где они только ни коснутся, от них все вянет. Так неужели же я буду с ними иметь какое-нибудь общение? Или допущу, чтобы они стояли около меня? Я вот пришел сейчас на клирос, на левый, посмотрел и кое-кого не увидел, и думаю: “Слава Богу, что я их не увидел”.
Для чего же я буду здесь? Я могу здесь быть только для созидания. Какого созидания? — Преображения всей нашей храмовой жизни. Они в своем гадком письме отметили, что вот, наши ящики... — вроде того, что осудили то, что мы перешли на такую систему (без ящика вообще). Так вот — это только начало! Надо идти дальше, глубже. Нам нужно, чтобы этот храм был училищем духовной жизни, чтобы мы отсюда выходили и приходили домой, и чтобы дома знали, что нужно делать. Ведь вы имейте в виду, что наши семьи — больные! Их ведь нужно успокоить, ибо то муж ведет себя Бог знает как, то дети ведут себя тоже Бог знает как. И семьи-то нет.
Что же, христиане, к чему мы призваны? Разве только к тому, чтобы пропеть какое-то соло здесь или простоять, прослушать что-нибудь и уйти? Мы для чего приходим сюда? Для того, чтобы напитаться. Мы, как пчелы, берем взятку, несем ее в ульи свои и заполняем ею соты. Тот — христианин, кто пришел домой, забыл о себе, отдал себя всего служению ближнему. Тот — христианин. Вот недавно одна женщина, которая работает уборщицей в больнице, — она видит, как часто больные остаются там беспризорными, как они там плохо ухожены. Ведь есть такие люди, которых отвозят в больницу, и — пропадай, значит, все. Так вот, она там остается, она там помогает, она старается ободрить людей. Вот это и есть подвиг христианский. Вот ради чего мы собираемся. Больше нам ничего не нужно. Ни богословствования, ни пения какого-нибудь особенного — ничего решительно. Только молитва, тишина и самоотвержение. Чем проще, чем теснее, — тем ближе ко Христу.
Так что если у меня остаются еще какие-нибудь силы небольшие, то, дорогие мои, я должен их израсходовать самым разумным образом. И вот здесь-то и возникло у меня разномыслие с о. К. До этого времени мне было не до него, не до этих разномыслий. Потому что другие задачи были. Слишком много было дел, которые меня отвлекали, нужно было все-таки многое еще сделать. А сейчас — вплотную до них.
Вот здесь жизнь наша, она уже является для меня главным оправданием моей жизни. Я работу веду особую и, кроме того, служение мое здесь. Но я здесь не доживать пришел. Доживать я могу и в инвалидном доме, если меня, конечно, пустят туда, или, вернее, отпустят туда. Вот. Я не доживать пришел. Я пришел жить, трудиться и до последнего вздоха побуждать вас к тому, чтобы подниматься в гору все больше и больше, забывая о себе. В чем? Простираясь куда? — В любовь, в служение ближним своим. Вот, дорогие мои, вот для чего я здесь могу остаться.
Но здесь мы с о. К. — разные люди. Он уже пожилой, сформировавшийся священник. У него свои понятия, и не мне его разубеждать. У него свои привычки, и не со мной ему от них отвыкать. У него все свое, и очень крепкое свое. Но это его — оно мне чуждо. Когда он ко мне приехал, мы имели с ним милейшую беседу, и я всегда с ним готов беседовать. Но совместно с ним трудиться в храме мне тяжело. Поэтому я и решил отойти в сторону. И все предоставить Господу — как Господь управит наши пути и, в частности, всю мою жизнь, так и будет.
Вот так, дорогие мои, я вам открыл свое сердце полностью. Простите меня за все и будем надеяться на то, что Господь нас вразумит и направит.
Да хранит вас Господь!
(Народ выражает горячую поддержку)

Имеется в виду Елоховский Богоявленский патриарший собор. — Прим. ред.
2 О. Николая Колчицкого.
3 Сестры из общины о. Сергия. — Прим. ред.
4 За городом.
5 Протоиерея Борисова.
6 “Для всех был всем, чтобы спасти хотя бы некоторых” (1 Кор 9: 22).

“ЕСЛИ Я ОСТАНУСЬ ВЕРЕН ЛЮБВИ”

Оп.: Православная община. 1998. - №48.
Прежде всего надо смыть лично со своей совести все грехи. Не может совесть Родины очищаться, если не очищается совесть сынов ее, и прежде всего, собственная совесть каждого из нас.
Вот и путь. Кто не познал его, тому он покажется невыносимо узким. А кто приобщился к нему, тот в узости обретет для себя светлый простор, и такой простор, который может стать необъятно широким, если только каждый из сынов Родины не устрашится этой узости и не обленится в искании Истины. Кто обрел этот путь, тот на месте стоять не может, он всегда будет в движении. Все темное он будет видеть, и даже так ясно видеть, как не способен видеть никто другой, но воспринимаемое им только с еще большей силой разбудит в нем вдохновение побеждать любовью это темное ради Истины.
Я люблю Россию. Ее любили и любят все, но любовь свою все выявляли по-разному, некоторые очень возвышенно, а другие почти полностью теряли свою любовь к ней. О последних не будем думать, а подумаем лучше о тех, кто вдохновенно прославлял имя России.
В их прославлении звучат замечательные слова, и они раскрывают перед нами почти священные образы. Для таких, как Блок, она является даже в образе возлюбленной. Все это прекрасно, но в их прославлении имени России не слышится голоса, который бы раскрывал имя каждого из них: воспевая Русь, они в этом воспевании сами расплывались. И если для них Русь так дорога, как возлюбленная, то невольно возникает неминуемый вопрос: “Возлюбленная-то она, возлюбленная, а ты сам-то кто для нее?” Если она возлюбленная, то ты должен быть возлюбленным ее. Нельзя же воспевать жениху свою невесту, забыв о том, что он, как жених, обязательно должен быть подстать своей невесте. Если бы все, воспевающие Русь, не забывали о себе, о своем достоинстве, а лучше сказать, не ощущали свою нищету, которая особенно очевидна рядом с возвышенным образом Руси, то не дожили бы они до того дня, когда священная Русь сказала им: “Не знаю вас”.
Когда в церкви за богослужением воспевают Пречистую Деву Марию, то Ее воспевают разные люди. Одни из них воспевают с трепетом душевным, сознавая, что для воспевания Пречистой уста их непригодны, так как запачканы нечистотой. И это сознание очень дорого, так как оно делает их воспевание Божией Матери таким, в котором почти не слышится красования своим голосом и горделивого превозношения себя. Но на клиросе часто бывают такие певцы, для которых нет разницы в том, чтобы воспевать Деву Марию или паясничать в каком-нибудь кабаке...
Я люблю Святую Церковь. Я — сын ее. Много горького я принес ей, но это горькое только еще больше раскрывает во мне любовь к ней. Образ Святой Церкви, образ Невесты Христовой совершенен по своей красоте и животворная сила его неизмерима, но мы, христиане, своею жизнью осквернили этот образ. Мы страшно обнищали, и было бы прекрасно, если бы мы сознавали эту свою нищету. Но горе нам, что, обнищавши, мы считаем себя богатыми, и чем больше раскрывается наша нищета, тем больше мы возносимся на ложную высоту. Здесь все то же самое ослепление, которое проявляется во всей нашей жизни, и прежде всего, ослепление мое личное.
Но и любовь тоже моя. Она оживотворяет меня, она воздвигает меня к жизни, и я верен ей. Во всем темном, мрачном и неправедном я вижу прежде всего самого себя и твердо знаю, что все это темное и мрачное рассеется, если я останусь верен любви.
Вот эта верность и является светочем моей жизни. Я знаю, что идти вперед можно только в том случае, если этот светоч озаряет мой жизненный путь. Когда этот светоч угасает, тогда надо останавливаться и думать только о том, чтобы не прельститься тьмою и не утонуть в ней.
Когда этот светоч угасает в сердце, человек должен остановиться, хотя тьма в этот момент обволакивает его, стремится прельстить его и поглотить в своей бездне. Это очень опасный момент. Прельщение тьмы бывает бесконечно многообразным. Часто оно принимает форму очень для человека заманчивую, так что обольщение трудно опознать, оно использует самую ничтожную возможность проникнуть в душу человека и овладеть ею. Противостоять этому коварному обольщению может только тот, кто познал теплоту Святой Любви и пригрелся к Ней. Обольстительная тьма и светоч Любви несовместимы: тьма обретает силу в меру угасания Любви. Если человек не осознал в своей жизни, что угасание этого светоча лишает его смысла жизни, то он делается беззащитным перед тьмой, обволакивающей его. Он делается рабом ее, и в этом случае только потрясения жизни могут заставить его очнуться от греховного сна. Но очень часто потрясения в жизни человека, наоборот, еще больше лишают его познания истинного пути жизни, ведущего к утверждению в Истине, и тогда обольстительная тьма греховная поражает не только душу, но и кости человека.
Так как люди слишком легко прельщаются соблазнами, приятными на вид, но ядовитыми в основе своей, то мы, все человеческое общество, находимся в глубоком затмении, которое очень часто лишает нас возможности понимать друг друга, хотя мы говорим на одном языке и употребляем одни и те же слова.
Что же делать? Как же жить, чтобы противостоять врагу? Для этого следует внимательно следить за своим сердцем и упражняться в том, чтобы светоч любви не угасал. Чем раньше человек будет в этом упражняться, тем глубже он преуспеет в этом. В детские годы сердце человека особенно легко воспринимает благодатную радость, которая предохраняет его от касательства греховной тьмы. Но с годами чистота сердца нашего тускнеет, и происходит это потому, что тьма греховная уже изыскала пути, хотя бы и ничтожно малые, которые дали ей возможность внедриться в наше сердце. А дальше с нами происходит то, что мы или начинаем относиться к затмению нашего сердца беззаботно, или же это затмение вызывает в нас тревогу.
В первом случае мы ворота нашего сердца не стремимся прикрыть, и мутная волна темных, обольстительных страстей входит в них свободно, но очень коварно, чтобы не потревожить наше безмятежное настроение. Здесь враг действует с поражающей хитростью. Острие греховной смерти, ради которой он существует, всегда прикрывается так, чтобы оно было скрыто под очень заманчивым видом. Этот заманчивый вид бывает необыкновенно изощренным, когда нужно овладеть человеком высокого духовного сознания. Но когда этот человек ослепляется, то заманчивость врага уменьшается, а потом, когда человек окончательно порабощен, и совсем отбрасывается.
Как же жить бедному человеку, когда сети греховные раскинуты вокруг него? Прежде всего, ему надо остановиться. Но это возможно только для такого человека, который оберегал в своей жизни чистоту детского сердца и был верен ей. Такой человек хорошо знает, что чистота сердца является сосудом благодати Божией, которая излучает тепло не только для него, но и для всех людей через его сердце, а когда тьма подступает к нему и он теряет бодрствование, то тепло исчезает у него из сердца, а холод тьмы, порабощающей его, все больше и больше проникает в него, и будет проникать до тех пор, пока сердце его не окажется закованным льдом. И что удивительно, как замерзающий человек видит даже приятные сновидения, так и человек, у которого льдина подавила сердце, часто испытывает весьма высокие переживания. Ему мерещится, что он благороднейший человек, что цели его жизни безупречны, что он создан для того, чтобы жить в таком самосознании. У него нет никаких сомнений, что он очень умно живет, а те, кто кругом него — второстепенные люди. Он упивается своими личными чувствами, а то, что рядом стоят люди и робко смотрят вокруг, он не видит, да и не хочет видеть. Так он и живет. Но лед, сковавший сердце, укрывший его от действительности жизни других людей и затмивший его собственную совесть, бывает крепким только до тех пор, пока в его собственной жизни надменные переживания остаются непоколебимыми. Но это бывает очень короткое время. Во льду жизни нет. И как только жизнь человека под влиянием всевозможных трудностей, невзгод, болезней и надвигающейся смерти рассеивается, то для человека, ослепленного своею личной жизнью, лед исчезает. Это может произойти сразу или постепенно, это несущественно, а существенно то, что льдина, исчезая, открывает душу человека совсем не подготовленную к тому, чтобы принять на себя крест жизни, уготованный каждому из нас.
И тогда только человек осознает, что все, пережитое им, исчезло как дым, и уныние подавляет его жизнь. Но и здесь человек не поймет того, что уныние и является тем ядом, который он вкусил в расцвете своей жизни под сладкой оболочкой врага.
Еще раз задаю вопрос: что же делать? Учиться жить в чистоте сердечной. Привыкает же человек, встав утром от сна, освежить свое лицо чистой водой. Это входит у него в привычку, и если лишить его этого, то он будет чувствовать себя очень неудобно. Вот так надо привыкать человеку блюсти и свое сердце в чистоте, и когда это станет привычкой, тогда человек будет чувствовать себя очень неловко, если чистота сердца его потемнеет.
Стыдно человеку с неопрятным видом показываться перед людьми, даже если он их не уважает, но как мало мы испытываем стыда, когда встречаем людей в нечистоте своего сердца! Но если мы с этой нечистотой будем жить, то она нас заведет во тьму греховную.
Чтобы спастись от этого, надо остановиться, внутренне остановиться, сознавая, что ни шага мы не должны делать в таком состоянии. Мы будем должны, конечно, жить и исполнять необходимое, но внутренне, в своей совести, мы должны быть мертвыми, не доверяя никаким обольстительным мыслям, которые враг внушает нам. И в таком положении человек должен оставаться, забыв о времени и ожидая только того, чтобы в гробовом омертвении, а оно является лучшей защитой от вражьего искушения, блеснул луч или хотя бы искра Святой Христовой Любви. И только тогда он увидит, какие обольстительные бездны были вокруг него, как ловушки, расставленные врагом для нашего порабощения.
Но часто враг стремится поработить нас не обольстительными мыслями, а открытым нападением, безжалостно нанося нам удары, вдруг на человека обрушиваются бедствия, начиная с самых малых и кончая смертельными, весь арсенал своего оружия пускает он в ход, а цель его одна — сломить дух человека и поработить его.
Такие нападения враг совершает по своему произволению, но не без попустительства Божьего: они необходимы для того, чтобы определить степень преданности человека воле Божьей в любви к Нему. Часто человек бывает так слаб, что не выдерживает простых укоризн, а тем более оскорблений и унижений, не выдерживает разных жизненных невзгод и ожесточается, теряет веру. У него рождается стремление защитить себя любыми средствами, и если это ему не удается, то в нем укореняется затаенная злоба и он ждет случая, чтобы отомстить за все унижения, которые он претерпел. В этом случае он отрывается от Бога и полагается на свою силу или на помощь людей, подобных себе.
Врагу этого вполне достаточно, так как он запутал в своих сетях человека и господствует над ним.
Но не всякий человек поддается такому малодушию и оставляет благодатное единение с Богом. Многие противоборствуют и, несмотря на все вражеские искушения, сохраняют верность Богу, и Господь посылает им силу противоборствовать искушению и не оставляет их до тех пор, пока они остаются верными Ему. В этом случае человек не только побеждает искушения, но и выходит из них окрепшим, готовым к еще большей борьбе с искусителем.
Но жизнь переполнена испытаниями несравненно более тяжелыми, чем те, которые были упомянуты. Люди теряют самых близких людей, сами подвергаются болезням, бывают жертвами стихийных бедствий и всякого насилия. Эти испытания часто носят такой характер, что лишь очень немногие способны их выдержать, не отступая от Христа, а не отступает от Христа тот, кто живет в любви к Нему и в преданности Его Святой воле. Большинство же людей расслабляются духом, теряют веру, ожесточаются, омрачаются ненавистью, ропщут на несправедливость, как они думают, Божью, ропщут на Бога и даже отрекаются от Него. А это врагу нашего спасения только и нужно.
Жизненный путь такого человека усеян всякими испытаниями. Для христианина эти испытания, независимо от их тяжести, являются поводом для свидетельства своей любви ко Христу. Надо стоять на одном месте до тех пор, пока огонек любви святой не обогреет мое сердце и не осветит путь жизни предо мной, и в тот самый миг тьма, которая подавляла меня, хотя и остается, но коварной, прельстительной силы в себе уже не имеет.
С человеком происходит подобное тому, как на заре рассеивается ночная тьма, и человек все больше и больше видит окружающее. Только тут он обнаруживает, что в то время, как его тянуло вперед, он стоял у бездны. Но он не доверился себе, пока отблески восходящего солнца не осветили землю, и как только отблески мелькнули и осветили то, что было перед ним и окружало его, так он сразу устремился вперед, минуя бездну, по верному пути.
“Я это хорошо чувствую, и поэтому испытываю глубокое облегчение, когда говорю тебе то, что меня мучает. У меня такое ощущение, что я, говоря с тобой, перекладываю на тебя то, что мучает меня. Я уже не чувствую себя одиноким, и хотя меня часто подавляют отдельные переживания, но я ощущаю твою душу и мне бывает легче. У меня рождается надежда, что ты не только поймешь меня, но и поддержишь”.
“Будем надеяться, что общими усилиями мы устоим против унылых настроений. Но сейчас я вижу, что ты очень неспокоен. Я слушаю тебя”.

ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?
ЦЕРКОВЬ
Оп.: Православная община. - 1998 г. - №47. - С. 68-83.

Однажды я, ознакомившись с дипломной работой одного студента духовной академии, ныне архиепископа Минского Антония (Мельникова), посвященной св. Иоанну Златоусту, и подивившись ее легковесности (а дипломная работа оканчивающих академию дает научную степень кандидата богословия), сказал протопресвитеру Колчицкому, который был председателем Учебного комитета Патриархии, что меня удивляет, что такие работы пишут те, кто оканчивает высшую духовную школу. На это Колчицкий довольно мудро ответил: “Хорошо хоть то, что он перечитал творения св. Иоанна Златоуста”.
В дальнейшей нашей беседе я высказал ему свое неудовлетворение постановкой учебного дела в наших духовных школах, и при этом особенно резко подчеркнул, что одним из главных предметов обучения должно быть изучение какого-нибудь мастерства, например, плотницкого, сапожного, печного и всякого другого. Высшая школа должна выпускать своих воспитанников прежде всего нравственно подготовленными для служения в церкви и умеющими держать в руках топор или любой другой инструмент, для того, чтобы будущие служители церкви могли заработать себе на жизнь не столько поборами с верующих, а своим трудом.
Ну, конечно, председатель Учебного комитета не мог этого понять, а вместе с ним не понимали этого и все те, кто заправлял церковными делами.
Итак, духовная школа наша требует полной реорганизации. Но кто может быть вдохновителем ее? Во всяком случае наше высшее церковное управление к этому неспособно. Так откуда же и ждать “движения воды”? В верующих людях? Но что они собой представляют? Безымянную массу, не имеющую никакого влияния и даже не имеющую возможности выражать свои настроения и пожелания. Если верующие люди выражают свое настроение, то это бывает только тогда, когда чуждые люди, заправляющие делами прихода, своей бесчестностью доводят их до возмущения, и это возмущение проявляется тогда в очень грубой форме, которая еще больше свидетельствует об утрате верующими людьми понятия о христианском достоинстве. К этому следует прибавить, что источник этих возмущений, проявляющихся в открытой форме, часто бывает очень темный и исходит из внецерковных сфер, и тогда возмущение выливается в форму открытых столкновений отдельных групп прихожан, которым и невдомек, что приходская жизнь подлежит коренному переустройству. Приходы обезличенной массы верующих необходимо превратить в общины, очень ограниченные по своему составу. Члены общины (и пополнение ее) должны быть людьми безупречными как в церковном, так и в гражданском отношениях.
Апостол Павел в Послании к Тимофею пишет: “Вдовица должна быть избираема не менее как шестидесятилетняя, бывшая женою одного мужа, известная по добрым делам, если она воспитала детей... помогала бедствующим и была усердна ко всякому доброму делу” (1Тим 5: 9-10). Вдовицы избирались для служения, но и все члены общины должны избираться для такого служения и должны отвечать тем нравственным требованиям, которые ставит апостол Павел. К этим требованиям надо еще добавить безупречную совесть перед лицом нашего трудового народа. Впрочем, апостол Павел и это предусмотрел. В том же послании он пишет, хотя и о епископе, что ему надлежит “иметь доброе свидетельство от внешних (то есть, от неверующих), чтобы не впасть в нарекание и сеть дьявольскую” (1 Тим 3: 7). Но как и кто будет и может создавать такие общины, когда наше духовенство спит мертвым духовным сном? Таких людей никто не ищет и никто о них не думает, и поэтому безнадежность ложится на душу человека, любящего Христа и Его святую Церковь.
Апостол Павел в Первом послании к Тимофею (гл. 3) пишет: “Если кто епископства желает, доброго дела желает”. Эти слова в наше время кажутся малопонятными. Едва ли кто отважится открыто сказать, что он хочет епископства, хотя, впрочем, вероятно, находятся такие, потому что время апостола Павла и наше время — несопоставимы. В апостольское время готовность принять на себя епископский сан была равнозначна готовности принять на себя мучение и всякую тяготу, сопряженную с этим служением. Я бы сделал такое сравнение. Когда во время войны необходимо выполнить какое-нибудь оперативное поручение, связанное с большим риском для жизни, и даже, может быть, верной смертью, то командир может, конечно, послать любого из своих солдат на выполнение необходимого для успеха военной операции, но такой командир сделает ошибку. Для него важно, необходимо ответственное выполнение предварительной операции вполне успешно, так как от успеха этого отдельного задания зависит успех выполнения всей операции, поставленной перед ним высшим командованием. Хороший командир обратится к своим солдатам, разъяснит крайнюю необходимость выполнения какого-нибудь подготовительного дела, предупредит о крайней опасности этого дела и даже гибели того, кто возьмется за него. И спросит: нет ли желающего добровольно взяться за это дело. В подобных случаях, обычно, всегда находится солдат, который готов пожертвовать жизнью ради общего дела. И когда выявится такой человек, то командир может быть спокоен, что доброволец постарается выполнить данное ему задание наилучшим образом. И солдат, взявшийся добровольно выполнить такое дело, заслуживает всяческой похвалы. Подобно этому и человек, сознающий в себе достаточные силы и в то же время готовый отдать свою жизнь за Христа, проявит благо, если не уклонится от епископского служения и сам выскажет желание принять на себя епископский сан, — конечно, в случае нужды в епископском служении,
Но когда церковь стала господствующей, то стало считаться недопустимым, чтобы служители церкви, особенно занявшие высокие места, открыто говорили о своем желании принять сан епископа и даже сан священника. Отдельные люди рвались и рвутся занять высокое положение, и даже часто всячески домогались занять высокое место в церковной иерархии, но к таким слова апостола: “Желающий епископства — блага желает”, — конечно, неприменимы. К подобным служителям применимы апостольские слова в обратном смысле — если кто желает и добивается священного сана, тот зла желает церкви, ну и себе, конечно. Потому что люди стремятся проникнуть в церковь не для блага церкви, а по личным корыстным и всяким другим неблаговидным целям. Честный человек, сознающий высокую ответственность за священнослужение, не может считать себя достойным для выполнения этого служения, и может принять его по призыву самой церкви.
Могут сказать, что для священнослужения необходимо соответствующее образование, которое дается в духовных школах. В духовные школы поступают с детских лет и тем предрешается их дальнейшая жизнь. Будут говорить и многое другое, например, о богословии и догматическом, и нравственном, и о всяческих канонических правилах, и о всем прочем, что преподается в духовных училищах, семинариях и академиях. В апостольское время никаких академий не было, и я позволю себе сказать, что хотя некоторая нужда в духовном образовании и есть, но она совершенно иначе должна удовлетворяться. Она должна удовлетворяться не набором желающих, большей частью совершенно неизвестных для церкви молодых людей, а подготавливаться в самих общинах верующих людей.
Настоящую подготовку к священнослужению христианин должен проходить, участвуя в жизни общины — и богослужебной, и хозяйственной. Будущий священнослужитель должен уже в отроческих годах иметь к себе любовь и уважение со стороны верующих людей. Община призвана выращивать будущего служителя, и только община, конечно, в согласии с епископом, может представлять из своей среды людей, достойных носить сан священника.
Для церкви не очень нужно, а лучше сказать, совсем не нужно поверхностное изучение еврейского и греческого языков. Для церкви совсем не нужно всякого рода миссионерское и противораскольническое натаскивание к словопрениям. Для церкви не так уж нужно и макарьевское догматическое богословие. Для церкви прежде всего нужна вера будущих служителей церкви и их крепкая нравственная основа жизни, а это христианин может получить только непосредственно в жизни общины. Хорошо прошедший круг богослужения в общинной церкви и проявивший себя как человек преданный и любящий церковь, с любовью и горячим желанием исполнявший в церкви нужны такие духовные руководители, которые из их среды вышли, и духовно-нравственная жизнь которых совершенно безупречна. Если община, лишившаяся своего пастыря по тем или иным обстоятельствам, не может представить замену умершего священника из своей среды, то она всегда может обратиться за помощью в этом деле к правящему епископу. Но во всех случаях община должна иметь право отказаться от своего священнослужителя, если он не оправдал их доверия.
Где это видано, чтобы молодой священник приходил в храм в нетрезвом виде и совершал богослужение, а молящиеся плакали от горя во время такой службы? Где это видано, чтобы молодой священник спешил во что бы то ни стало окончить службу как можно раньше, чтобы успеть домчаться на такси домой к телевизору, чтобы упиваться футбольным матчем своей любимой команды? Где это видано, чтобы молодой священник, который при всем желании не может попасть вовремя к телевизору, выходя из храма включал бы маленький радиоприемник и слушал бы диктора, комментирующего футбольный матч, а прихожане, проходившие рядом с ним, с изумлением слышали бы голос диктора из сумки этого священника? Не думайте, что это явление редкое в настоящей жизни церкви. Подобных священников много. Я же упомянул о священнике, который был прислан в Медведковскую Покровскую церковь после постигшей меня тяжелой болезни, когда я находился на излечении.
Когда я по выздоровлении вернулся в церковь и увидел, кого мне прислали в помощь, то я стал вскоре добиваться его замены. Но на это мне пришлось затратить очень много сил, и я добился его удаления года через два. В одном телефонном разговоре с Д.А. Остаповым мне пришлось услышать: “Вы же знаете, как трудно переводить священников”. Да, я это хорошо знал. Но каких? Одних можно переводить просто росчерком пера, а других сдвинуть с месте так же трудно, как сдвинуть на улице железобетонный столб с фонарем. Вот мой помощник и был из последних.
Кстати, мне хочется упомянуть об одном моменте. Вскоре после удаления этого священника мне исполнилось 70 лет [1969 год - прим. Я.К.]. Небольшая группа прихожан надумали обратиться в Патриархию, чтобы Патриархия как-нибудь отметила эту дату. Для меня было совершенно неожиданно и очень неприятно получить извещение, что патриарх наградил меня орденом св. Владимира 3-й степени. Скажу откровенно, я был возмущен до крайности. Само собой разумеется, я дал понять тем, кто был инициатором соответствующего письма в Патриархию, что они мне причинили очень болезненное переживание. Я считал и считаю учреждение каких бы то ни было орденов в наше и во всякое другое время совершенно недопустимым. Что может быть хуже разжигания в духовенстве порочной страсти возвеличивать себя, когда оно уже воспалено до крайности всякими другими наградами, связанными с их саном? Только после тяжелой борьбы с самим собой я не отослал этот орден обратно. Решающее значение имело для меня то, что извещение о награждении меня было подписано патриархом Алексеем, который был в то время уже совсем преклонным старцем. Мне трудно было своим отказом причинить ему неприятность.
Меня известили, что орден мне будет вручен Пименом, в то время бывшим митрополитом Крутицким. Секретарь митрополита предложил мне подняться в покои митрополита, которые были на втором этаже. Туда вела лестница, для моих ослабленных физических сил очень тяжелая. Я вынужден был останавливаться на каждой третьей ступеньке, чтобы дать отдых сердцу. Секретарь, которому, конечно, было легко подняться по этой лестнице, увидев, с каким трудом я поднимаюсь, сказал мне, что митрополит может спуститься вниз и принять меня в своей канцелярии. Но я отказался от этого. Поднявшись на второй этаж, я в дверях встретил какого-то, сравнительно молодого человека, поразившего меня своим страшным видом. Он выглядел настоящим бандитом. Звали его, кажется, Василием. Он тут же открыл дверь в довольно большую комнату. У двери встретил меня митрополит с обычным благословением. Стоя, митрополит Пимен сказал мне: “Вот Вас святейший патриарх наградил орденом”, и тут же передал мне коробочку, которую ни он, ни я не раскрыли. Водворилось молчание. И вдруг я слышу: “А Вы знаете, Вячеславом в Пушкине очень довольны”. Речь шла о священнике Вячеславе Быховском, о котором я упомянул выше. На это я ничего не сказал. Снова взяв обычное благословение, я поспешил уйти от него. Я не услышал от него ни одного доброго слова, он даже не предложил мне сесть, чтобы хотя передохнуть, все свидание продлилось 3-4 минуты.
Да, у нас замкнутая цепь, и звенья этой цепи хорошо скованы друг с другом. И так эти звенья закалены и отшлифованы, что совесть человеческая для них мертва.
Ведь митрополит Пимен прекрасно знал, что Вячеслав совершенно негодный священник, не мог не знать он и того, что я за свою церковную жизнь служил со всеми и никогда не поднимал вопроса об удалении кого-нибудь из тех, кто со мной служил, хотя некоторые из них были подобны Вячеславу, и если я добивался удаления Вячеслава, то только потому, что по состоянию своего здоровья я не мог нейтрализовать его возмутительное поведение. Для чего же митрополит Пимен сказал мне свою единственную фразу во время нашей встречи? Только для того, чтобы оскорбить и обидеть меня: “Вот, мол, Вы не ценили Вячеслава, а там оценили”.
Конечно, дело не в обиде и огорчении, которое принес мне митрополит Пимен. Разве можно лично обижаться на подобные поступки людей? Если они совершаются людьми, с которыми человек не связан житейскими узами, то с такими людьми, обычно, стараются не встречаться. А когда имеешь дело с людьми, с которыми непосредственно связан по служебной линии, да еще занимающими начальническое положение, то оградить себя от недостойного отношения с их стороны, конечно, невозможно. Но все-таки, после этого посещения я решил в Патриархии более не бывать, кроме случаев, обусловленных крайней церковной необходимостью, а не какими-нибудь личными обстоятельствами своей жизни. Дело не в надменности митрополита Пимена, а в том, что церковное управление совершенно не отдает себе отчета в том, каких пастырей церкви оно готовит для служения. Наличие вот таких, как Вячеслав, а подобных ему — большинство, разоряет церковь больше, чем какие-либо антицерковные мероприятия со стороны гражданской власти.
Как я уже сказал раньше, нет никакой надежды на то, что церковное управление и духовенство в целом осознают свое преступное отношение к делу святого служения. Если и есть отдельные благочестивые служители церкви, то, как правило, они бывают подавлены. Приглядываясь к таким служителям, часто видишь, что они, не имея ясного представления о сути современной жизни, допускают, по горячности сердца, иногда не совсем правильные поступки. Они не понимают, что зло, разъедающее церковную жизнь, исходит от верующих людей, и, прежде всего, от церковной иерархии, и полагают, что церковное зло исходит от гражданской власти. Такое искаженное понимание жизни церкви приводит таких, по существу добрых, служителей церкви в духовный тупик, в котором они озлобляются на органы власти или, мало-помалу теряя совесть, переходят в разряд тех, кто застрахован от нападения со стороны гражданских органов власти, а стало быть, и церковного управления.
Для священников, желающих служить по совести, нужна духовная поддержка, которая укрепляла бы их на пути достойного служения церкви. Но такой поддержки они не находят, и оказываются в глубоком одиночестве. Однако бороться против церковного беззакония в одиночестве для человека почти невозможно.
Где же искать выход? Церковное управление выродилось в касту людей, которые утратили способность понимать, что церковь все больше и больше вырождается в организацию, только разлагающую нашу общественную жизнь и возбуждающую хулу на Христа.
Духовенство в своем подавляющем количестве плывет безмятежно, и даже с удовольствием, в русле беспечной и безответственной жизни, в полном согласии с теми, кто им управляет.
Общины не существует, и ни церковное управление, ни духовенство в целом о превращении приходов, состоящих из случайных людей и возглавляемых (после церковной реформы 1961 г.), в большей своей части, преступниками, захватившими в свои руки распоряжение материальными средствами, в общины совершенно не думает, да и не способно думать, потому что думать об общине, состоящей из честных людей, это значит, прежде всего, думать о своей честной жизни. А кому это хочется?
Если пропустить через сито духовной совести все современное церковное общество, чтобы отсеять добрые семена от сорняка, то в сите совести останется крайне незначительная часть того, что мы видим в настоящее время в церковной жизни. И не так уж много надо ума, чтобы понять, как доброе семя глохнет в сорняке.
И если бы не Бог, то уныние было бы уделом человека, и это уныние стало бы признаком наступления вечной смерти души. Но если для человека что-то невозможно, то для Бога все возможно. И верится мне, что в душах людей, и не только верующих, но и неверующих, таинственно ткется настоящая основа для возрождения любви и веры в Бога.
В наше время происходит невидимый для человеческого глаза отбор клеток настоящей духовной жизни. Эти клетки во тьме ищут друг друга, соединяются и оплодотворяются благодатью Святого Духа. Это происходит невидимо для человеческого глаза, и только в ночной тиши безмолвствующий и внимающий своей душе слышит легкие, благодатные дуновения, которые свидетельствуют, что хотя человек и стынет в греховной мгле, но Господь видит все, и прежде всего, слышит воздыхания людей, взыскующих Его сердцем. Ни Петр, ни Иван, ни Мария, ни епископ, ни священник, и никто другой в отдельности непригоден для того, чтобы раскрыть святую правду в душе человека. Евангелие учит нас: “Не вы Меня избрали, а Я вас избрал” (Ин 15: 16). И в наше время для великого возрождения Духа Всесвятого в нас необходимо избрание Божие. Мы же должны только всегда помнить о своей духовной нищете, которая является непременным условием благоволения Божьего.
Страшная опасность заключается в том, что клеточки нашего духовного естества в своем движении могут отклониться, хотя бы в ничтожной степени, от подлинно Христовой любви, и тогда эти клеточки на своем пути могут встретиться, и даже непременно встретятся с клеточками, которые по внешности и похожи на истинные, но внутри которых заключен яд. Подлинное тело Христово, Его святая Церковь и заключает в себе только самые совершенные, беспорочные клетки наших душ, укрепляет их и соединяет в один организм Любви. И этот организм нельзя определить не только в каких-то материально осязаемых формах, но и в идеалистическом понимании людей этого мира. Это организм Любви совершенно особого качества, которое ему дано Христом, Сыном Божиим, вочеловечившимся на земле, чтобы воссоединить отпавшую землю с Небом. Христос по воскресении из мертвых явился Своим ученикам. Евангелисты об этом убедительно свидетельствуют.
“В тот же первый день недели вечером, когда двери дома, где собирались ученики Его, были заперты из опасения от Иудеев, пришел Иисус, и стал посреди, и говорит им: мир вам! Сказав это, Он показал им руки и ноги и ребра Свои. Ученики обрадовались, увидев Господа. Иисус же сказал им вторично: мир вам! как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Сказав это, дунул, и говорит им: примите Духа Святаго” (Ин 20: 19-22).
В каком же естестве был Спаситель, если Он являлся ученикам Своим при запертой двери и показывал им руки и ноги Свои? И даже, как тот же евангелист Иоанн свидетельствует дальше, при втором явлении призвал апостола Фому, не бывшего при первом явлении и усомнившегося в действительности Его, и сказал ему: “Подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой!” (Ин 20: 27-28).
В каком же естестве был Христос? В Богочеловеческом. Он был и Сын Божий, и совершенный Человек. Не призрак, не дух, но Человек, показавший для утверждения правды Своего воплощения в Человека и для утверждения в людях веры в то, что по воскресении мы, каждый из нас, соединится с Богом, и тело его, очищенное от грехов, может быть, даже в огненном испытании, будет подобно телу Христа.
Ни во внешней церковной жизни, ни в иерархии, ни в верующих людях, ни в чем другом не ткется Тело Христа в жизни каждого верующего человека, а ткется оно, как я уже говорил, в незримых клеточках нашей души, бесконечно малых по своему существу, в тех клеточках, которые единственно здоровы в нашем безнадежно больном теле.
Такие клеточки живут в каждом человеке, какой бы греховности он ни был, и даже независимо от того, принадлежит ли человек к христианской вере или пребывает в безверии, — во всех, без исключения, такие духовные клеточки живы, ибо в них живет Сам Бог. Священное писание учит нас: “изыдет Дух Его, в тот день погибнут все помышления Его”, погибнут все создания Его, которые Он вывел из небытия, и даже не только человеческое, но и всякое иное, ибо сказано: “всякое дыхание хвалит Господа”.
Подлинная жизнь Христовой Церкви заключается в развитии этих духоносных клеточек, и только оно может быть основой всей творческой жизни человека. И прежде всего, творческой силой в созидании церковного тела, как мы его видим в самой жизни.
Клеточки нашей души, которые являются обиталищем Божьего Духа, могут развиваться разными путями. Каждому народу Бог открыл Себя по-своему, — так писал Ганди. И даже больше, не только народу, но и каждому человеку Бог открывает Себя в соответствии с ним, в его свободном искании Бога. Существует много религий, и в основе каждой из них лежит Божеское начало. Есть масса людей, которые исповедуют мусульманскую религию, другие массы людей исповедуют буддизм, индуизм и всякие другие религии, которые соответствуют их духовным исканиям и переживаниям. Я — христианин, и убежден, что христианство — совершенно. Оно передано мне, прежде всего, моими отцами и праотцами, оно в наилучшей степени отвечает моим духовным запросам, оно наполняет меня и является светочем, который освящает все для меня. Так же думает и буддист, и мусульманин, и исповедующие все другие верования. Для каждого из нас религия, независимо от национальности, является матерью, в пеленках которой мы не только выросли, но и проводим всю жизнь до последнего дня. Она же с нами и в иной жизни, ожидающей нас. Религий много, и матерей много, и каждый человек считает свою мать самой дорогой, самой лучшей, самой прекрасной, но неразумен тот, кто скажет, что его мать лучше матери другого человека. И если мы видим, что вся жизнь людей наполнена насилием, которое люди часто совершают во имя своей религии, то разве к этому насилию побуждает религия-мать? Нет, не клевещи на нее. Если в наше время в Северной Ирландии католики и протестанты убивают друг друга, то это совершается не по внушению христианской веры, а поругании ее. Ни одна религия не учит убивать других. А убийства, которыми переполнена жизнь человечества во все века, исходят только от злой воли самого человека, которая все святое употребляет для оправдания зла, совершенного им.
Чем больше человек проникается идеалами своей религии, тем больше уважения испытывает он к людям, исповедующим другие религии. Полная веротерпимость — отличительное свойство благородства души человека. Я сказал: “веротерпимость”, но слово это мне не нравится, в нем чувствуется что-то не совсем доброе. В самом деле, когда мы говорим о терпении, то это предполагает, что человек терпит болезни, нужду, голод, поношение и всякую другую беду. И ко всему этому человек нашел нужным присоединить терпение иной веры, нежели той, которую он сам исповедует. Но разве можно говорить о терпении в том, что разные люди по-разному исповедуют и славят Бога? Нет. Слово “веротерпимость” для просвещенной души человека не пригодно. Не веротерпимость, а веролюбие — вот вернейший признак души благородной.
— “Ты кто? — индус?” — “Да”. — “Ты — мой брат. Ты славишь Бога как индус. Ты славишь Его, как учит тебя твоя религия. И я славлю Его, как христианин. Я слышу твою славу, и она мне очень по душе. Славь Бога от всего чистого, любящего сердца”. — “А ты славь Бога, — отвечает мне индус, — так, как Бог открыл Себя тебе. И чем искреннее и возвышеннее будет твое прославление Бога, тем приятнее будет моей душе”.
— “Как сладки мне твои слова. А что, если я сделаю такое сравнение: птицы оглашают воздух на заре или при закате солнца по-разному, и каждая из них в своем пении неповторима, и заключает в себе божественную красоту. Не скучно ли станет, если все многообразие певческого славословия сменилось бы на какое-нибудь, пусть и очень хорошее, но однозвучное пение? Как ты думаешь, не соответствует ли такое сравнение в какой-то степени и нашему многообразию в прославлении Бога?”
— “Как будто соответствует, — ответил индус. — А замечал ли ты, как одни птицы иногда стремятся подражать другим, и как бы перевоплощаются в них, воспринимая от них те особенности пения, которые близки их природе?”
- “Конечно, замечал... И я понимаю, что ты хочешь сказать. Подобно птицам, мы, прислушиваясь друг к другу, незаметно для нас самих усваиваем друг от друга то, что нам особенно дорого в прославлении Бога”.
“Не знаю, известна ли тебе древняя религия Зороастры, последователей которой на Западе называют “маздеистами”. Слово “Мазда” — “Всезнающий”, является одним из имен Бога в религии Зороастры. От нашествия арабов религия Зороастры погибла в Персии, но много последователей этой религии бежали в Индию, и там существует в наше время довольно большая и крепкая община последователей Зороастры, которых индусы называют “парсами”. Так вот, в среде парсов и других последователей Зороастры, живущих в других странах небольшими колониями, существуют сказания и притчи, в которых раскрывается вечная мудрость их. Одно из таких сказаний хорошо подтверждает то, о чем мы с тобой говорим. Это сказание о “Радомиле мудрой”. Послушай его. Конечно, лучше бы прочитать его полностью, так как мой краткий пересказ будет очень бледным по сравнению с тем, как сказание звучит в подлиннике.
В старину у парсов был обычай, по которому замужняя дочь два раза в год навещала своих родителей и делала им подарки, свидетельствуя свою благодарность за ту любовь, какую они оказали ей до замужества.
Жена важного сановника при дворе царя, Радомила, во исполнение этого обычая, однажды приехала из столицы к родителям. Среди подарков, привезенных ею своим родителям, особенно был дорог подарок отцу — книга очень древнего письма. Она когда-то принадлежала магам и в ней раскрывался путь обретения счастливой жизни в загробном мире. Отец был очень обрадован подарком дочери и немедленно стал читать ее. Но в книге было несколько мест зашифрованных, чтобы содержание книги скрыть от людей непосвященных.
С большим трудом этот шифр был раскрыт. В одном месте книги Радомила прочла: “Если ты хочешь узнать самые важные вещи относительно той жизни, ты должна рискнуть собой и отважиться на следующий шаг...”, — и далее следовал рецепт напитка, который нужно было приготовить, и магические слова, которые следовало произнести, выпивая этот напиток. Напиток был приготовлен, и Радомила, после колебаний, все-таки выпила его.
Тут же со всех сторон стал давить ее ужас. Она не могла понять причины его. Затем ужас прекратился, и Радомила стала ощущать счастливую истому. Но вдруг вихрь подхватил ее, поднял, отделил от земли, и она полетела. В этом полете она потеряла сознание, а когда пришла в себя, то увидела, что находится на поляне. На ней был разложен костер, а у костра сидели люди в белых одеяниях.
“Вот еще одна странница прибыла к нам”, — сказал один из сидевших. — “Что же, пусть войдет, — ответили другие. — Попробуем испытать ее, как мастер испытывает золото, прежде чем из него что-нибудь сделать”.
Радомиле стало страшно. В это время старший из тех, кто сидел у костра, взял Радомилу за руку и повел ее в какое-то подземелье. Потом они стали спускаться вниз. Лестница казалась столь бесконечной, что Радомила чувствовала себя заживо погребенной.
Вдруг вспыхнул яркий свет, и Радомила увидела большую залу подземного дворца, в которой на больших столах и полках грудами лежали золотые сосуды, сундуки, наполненные монетами и драгоценными камнями, и всякие другие драгоценные украшения искуснейшей работы.
Однако Радомила даже не замедлила шаг в этой зале и вступила за своим провожатым в следующую залу, в которой было собрано все, что может произвести искусство. Едва скользнув взглядом по этой зале, Радомила последовала в третью залу, в которой были замечательные произведения разных ремесел. Радомила и в этом зале не остановилась и прошла в четвертую, где окружило ее пламя, которое поднималось от пола, снисходило с потолка, а огненные стены готовы были сомкнуться над ними. Но Радомила бесстрашно следовала за своим провожатым и они вошли в пятую комнату, в которой не было никакого лишнего убранства. Только посредине стояло возвышение в виде трона.
— “Взойди, дочь моя, займи место на этом троне, — сказал ее проводник, — отныне ты — царица над большим и богатым народом. Скажи слово — и подданные придут поклониться тебе. Тебе принадлежат все три зала с сокровищами, охраняемые комнатой с пламенем”.
Но Радомила ответила ему: “Что мне во всех этих ненужных вещах, отец. Я не хочу ни богатства, ни царства. В чужом мире, одна, потерянная среди чужих, я буду желать только одного — смерти”.
Тогда провожатый поднял свой посох, и все переменилось. Радомила снова оказалась на родине, в доме своих родителей, с мужем, с сыном и родными.
“Хочешь остаться навсегда такой молодой, как сейчас, хочешь, чтобы все твои близкие сохранили жизнь на бесконечные годы?”
Радомила молчала. Сердцем поняла она, что дорогое во времени в вечности сделалось бы невыносимым бременем.
“Нет на земле такого счастья, — сказала она, — нет на земле такого благополучия, которое имело бы смысл продлить вечно. То, что сейчас мне в радость, завтра должно перемениться, хоть отчасти, стать хотя бы отчасти иным, иначе самая большая радость оцепенеет и превратиться в несчастье. Воистину, только сейчас я по-настоящему поняла, почему Агура-Мазда дал нам изменение возрастов и смерть. Я была бы безумной ныне, если бы согласилась на твое предложение.”
Тогда маг-проводник благословил Радомилу и сказал: “Дочь моя, ты сейчас дала доказательство большой мудрости... В награду за нее я открою тебе, где находится настоящее счастье. То счастье, которое нельзя потерять, та радость, которая тебя никогда не оставит, та любовь, которая не боится разлуки и смерти, находится внутри тебя, в твоем сердце.
Как ядрышко в скорлупе ореха, в сердце твоем спит блаженное Существо, истинное твое “Я”, Фраваши, Который в тебе уже пробудился”.
Маг научил Радомилу, — да будет благословен этот час! — каким способом она “может войти внутрь себя и созерцать спящего в сердце”.
Посредством сердца Радомила нашла вход в царство Действительности, в царство неразрушимого покоя и счастья. Эту же внутреннюю вселенную, которая больше всех миров — по эту и по ту сторону жизни, — в сердце своем, подобно Радомиле, находят те, которые, как она, ставят ни во что славу, богатство и чувственные наслаждения. (Эта легенда взята из книги Ю. Терапиано “Маздеизм. Современные последователи Зороастры”.)
Скажи, чувствуешь ли ты в этой легенде дыхание Божие? Да ты и не можешь не чувствовать, потому что и в твоей вере есть подобное же дыхание. Может быть, я тебе и напомню о нем, но сейчас вникнем в эту легенду. Какое величие духа в Радомиле! Я — христианин, и во мне звучат слова Спасителя: “Царство Божие внутрь вас есть”. Внутри каждого человека, внутри и меня, также как и у тебя, также, как и у Радомилы. Только в разных словах мы это высказываем, но это созвучие так многоценно, что оно одно уже нас роднит между собой.
В Радомиле величие духа неразрывно связано с божественной свободой. Свободой от чего? От рабства чувственному миру. Разве твоя вера не призывает тебя к такой же свободе? Призывает она и меня всем евангельским учением. Апостол Павел в Послании к коринфянам пишет: “Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною” (1Кор 6: 12). А что может обладать? Только Христос, Которому я сораспялся в своей жизни.
Скажи, а не опечалило ли тебя в сказании о Радомиле то, что она отказалась от всякого счастья на земле, и даже от счастья личной семейной жизни ради того счастья, которое в сердце ее? Это может заставить задуматься. Я признаюсь тебе, что впитав в свое сердце святую мудрость Радомилы, я задумался и сказал себе: “Когда я предстану пред Создателем, и мое сердце устремится к вратам Царства Божия, я спрошу Спасителя: “А там ли те, которых я так любил Твоей любовью? Где они? Найду ли их у Тебя, если Ты, Всеблагий, откроешь мне врата Царства Своего?””
“Я открыт для тебя, и во Мне ты найдешь всех, с кем связывала тебя Моя любовь в земном странствовании твоей души, ибо Любовь — это Я. Но есть ли в тебе Моя Любовь?”
“Не знаю. Ты, и только Ты, Господи, знаешь.”
И слышу слова Спасителя: “В тебе Моей Любви почти нет”.
Как удар молота по сердцу ложатся на меня эти Господнии слова. И слышу дальше:
“Чем меньше святой любви в человеке, и чем меньше ее в тех, с кем человек прошел земной путь, тем дальше они от Меня, и тем труднее им пройти во врата, открывающие Царство Небесное. Ты в оставленной жизни был далек от Меня. Твоя совесть отягощена тем, что ты очень мучил Меня, и перед тобою врата Царства Моего как могут быть открыты? Но счастье твое, что те, имена которых жили и живут в твоем сердце, богатно стяжали в себе Духа Святого, Святую Любовь, они ищут тебя и очень воздыхают. И Я — Бог Любви — утолю их воздыхания, и восполню твою нищету. Войди и ты в радость Господа Твоего и наследуй со всеми Царство Мое.”
“Господи! А как же те, которых свято никто не любил? Что с ними?”
“А ты знаешь, что на земле жили такие люди, которых свято никто не любил?”
“Нет, не знаю.”
“Зачем же ты спрашиваешь?”
Не соблазняйся, брат, мыслью, что Радомила отказалась навечно от тех, кого она так любила в жизни. Она не отказалась от них. Маздеисты учат, что “восстанут все мертвые с полным сознанием совершенных ими добрых или злых дел — и горько будут рыдать грешники, сознавая свои злодеяния. Затем, в течение трех дней и ночей, праведные будут отделены от грешников, пребывающих во мраке предельного помрачения. На четвертый день Ориман будет превращен в ничто, и Всемогущий Агура-Мазда воцарится повсюду.
И тогда, по Своему великому милосердию, Он омоет всех в очистительных водах, и все сделается чистым, — так сказано в их писании.
Мы, христиане по вере своей, скажем иначе, но разве не роднит нас всех вера в божественную жизнь, к которой мы приуготовляемся здесь на земле, идя каждый своим путем? И мы всегда должны хранить в сердце своем сознание, что наш жизненный путь только тогда ведет нас ко благу и в этой жизни, если перед нами луч вечной жизни освещает путь. Все временное, все чувственное должно быть под покровом Вечности. Тогда и вся наша жизнь, все наши дела будут иметь на себе отсвет Вечной Правды, иначе мрак окончательно покроет нас.
Как-то странно: люди, утратившие веру в Бога, укоряют верующих в том, что они будто бы пренебрегают земной жизнью, даже отметают ее во имя, как они думают, своей призрачной веры, и поэтому сильно враждуют против людей Духа. Однако удивляться этому не следует. Нам понять их очень легко, потому что мы такие же как они, а им нас, людей веры, понять почти невозможно, так как через веру открывается иной мир, о котором они даже и представления не имеют. Не имеют они представления и о том, какой благодатный посев любящие Бога Его силой отдают земле. В этом — мудрость, вечная мудрость, и она всегда все народы возвышает, вдохновляет и укрепляет во всем прекрасном на земле.

СЛОВО О ЛЮБВИ И ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ХРИСТИАН

Оп.: Православная община. - 1998 г. - №46.

Когда душа в печали, что с ней делать? Не вырвешь ее и не поставишь на ее место другую душу, веселую и беззаботную. Какая есть, такая и есть. И от печали души печаль и исходит.
Но в печали и радость заключена, и нет радости без печали. Радость без печали — только лишь призрак радости: рассеется — и ничего, кроме горечи, не останется. А радость, которая проходит через печаль, — она светлая, она оплодотворяет нашу душу, она укрепляет нас на пути ко спасению.
Вот мы здесь с вами о многом беседовали и многое мы с вами утвердили для себя незыблемое. Мы признали с вами, что наша жизнь, наше общество, наша родина — неделимы. Те, кто хочет поделить их на части, эти люди нам чужды. Это не то, что для души нашей нужно, а то, что только отягощает нас.
К сожалению, мы много слышим, особенно со стороны, — с той стороны, которая находится за границей, — именно о стремлении к разделению нас. Но мы, христиане, не способны к этому разделению, ибо нам заповедал Господь быть во имя Его вместе, сказав: “Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них”. Вот мы во имя Христово и едины. А если кто-то и не хочет призвать имя Божие, то это нас не должно смущать, мы должны остаться верными Христу.
Вот это, дорогие мои, мы всегда должны помнить. Мы не должны оправдываться тем, что, мол, мы-то христиане, мы-то верующие, а вот они — люди неверующие, и, следовательно, какое же может быть у нас единение с ними?
Единение у нас с ними в духе любви. Единение у нас с ними в том, что мы общими силами созидаем справедливую жизнь. У нас есть к ним полное доверие в том, что они именно к этому стремятся. А если это так, — а это именно так и есть, — то о каком же разделении может быть речь? Мы неделимы, и чем труднее нам, чем сложнее жизнь, тем крепче мы стоим на нашей неделимости. И вы знаете это, я вам как-то говорил об этом. Мне было трудно это сказать, потому что вы никогда этого, может быть, не слышали и не услышите, но я вам говорил и сегодня вам повторю это.
Прошедшие десятилетия часто были очень тяжелыми. Была борьба, было общее смущение и смятение, озлобление доходило до крайней степени. Много людей было погублено, много жизней и страданий осталось позади.
И все же, дорогие мои, когда вспоминаешь все это, то невольно в сердце просится голос: “И тогда мы были неделимы”.
И те, кто остался в снегах далеких, и те, кто был на полях сражений, и кто бы в каких бы условиях ни был — все составляли и составляют единый народ. Я вам сказал, что и кости тех, кто остался где-то там, на далеком Севере, они к нам как бы вопиют и как бы говорят нам: “Братья! Так сложилась жизнь, что мы там остались, но мы с вами нераздельны, потому что мы были один наш народ, одна Родина”.
Это, конечно, понять трудно. Очень легко сказать: “Ты — предатель, а ты, наоборот, такой-то человек”. Можно очень легко сказать: “Ты — виновен, а ты не виновен”, — и виновного судить-рядить. Это все очень просто и легко. А вот иметь такую любовь, чтобы вместить в своем сердце все и остаться верным Христу, и любви, и человеку — вот это, дорогие мои, очень трудно, но это и есть самое главное, к чему нас призывает Господь.
Я знаю, мне могут сказать: “Да что ты говоришь! Разве ты не знаешь, что эти люди были наши заклятые враги?” Я отвечу: “Все знаю. И знаю даже больше, чем вы знаете, но все-таки все мы — под одним Покровом. У всех у нас общая хижина, общая хата. Когда-то люди жили и говорили: “Моя хата с краю, я никого не знаю”, — но это время прошло! Сейчас другое время. Хата наша — общая, крыша наша — общая, и нас связует воедино любовь и стремление к справедливой, святой жизни.
Опять слышишь: “Святой жизни?! Да какая там святая жизнь! И Бога не хотят помянуть, и церковь не нужна”.
Знаю, все знаю. И больше вас я знаю — я понимаю, почему людям трудно произнести слово “Бог”, я понимаю, почему им Церковь святая тяжка. Не Бог им тяжек, а тяжки грехи, которыми мы, христиане, в течение двух тысяч лет оскверняли землю, — и в это же время исповедовали Христа! Тут поневоле можно и возненавидеть Того, Кем мы прикрывали свои грехи!
Но ведь не Его же возненавидели, не Христа, не Бога ненавидят и ненавидели, а нас — людей, которые именем Христа оскверняли землю! И те, кто были рядом, кто не имел веры, видев, как мы оскверняем землю, видев, как мы используем Церковь для прикрытия всякого беззакония, думали, что здесь-то Бог и есть. Но какой же здесь Бог? Бога здесь нет.
В семнадцатом году случилась катастрофа. Я говорю вам — Катастрофа. Мне могут опять сказать: “Какая катастрофа, тогда было освобождение, начало новой исторической эпохи”. Верно, я знаю это. Я больше это знаю и все-таки говорю: “Была Катастрофа”. Почему я так говорю? Да потому, что я вас больше люблю, потому я и говорю, что была Катастрофа. Разве вам нужна была кровь человеческая? Кому она была нужна? Кому это было нужно, кому нужна гражданская война, кому все это было нужно? А вместе с тем — это было неизбежно. Почему неизбежно? Да потому, дорогие мои, что путы греховные опутали, до такой степени связали нас, что нужно было их рубить.
Неужели вы думаете, что страдания людей кому-то нужны? Нет! Это наше несчастье, это наша беда.
Ведь если бы мы с самого начала христианской эры оставались верны евангельской истине, если бы мы положили это законом своей жизни, то зачем нам нужно было бы проливать кровь? Зачем одним людям обогащаться за счет других? Зачем одним людям мучить других и создавать свое благополучие? Зачем христианам резать друг друга? Это не нужно было бы, ведь это противно душе человека, ибо “душа человеческая — христианка по своей природе”, и ей это чуждо, и если это случилось, то это катастрофа, это несчастье, это наше общее горе и общая беда.
Вот мы строим теперь новое общество. Много, конечно, таких людей, которые смеются над этим, — пусть смеются! Но мы-то, люди Христовы, любящие человека, разве можем мы смеяться над этим? Нет, мы не только не можем, но и о другом я беспокоюсь, и другое меня мучает. Вот, я представляю себе, вдруг наша новая жизнь — она не будет создана, мы не сумеем так согласовать друг с другом свои силы, так полюбить друг друга и так полюбить правду жизни, что зло нас поработит. Что мы тогда скажем?
Найдутся люди и скажут: “А вот там был такой-то человек, он так много зла причинил, что вот и получилось такое-то дело”. Найдутся и такие, которые скажут так: “Это все потому, что были бюрократы, — или еще какие-то неправильные, нехорошие люди” Нет, дорогие мои, мы так не скажем. А скажем так: “Была попытка создать справедливую жизнь, но она не удалась”. — “Кому?” — “Народу”. — “Какому?” — “Русскому народу и тем народам, которые вместе с ним ее создавали”. Это обо всех нас, а не о ком-нибудь в отдельности, ибо все мы будем повинны в том, что пережив так много испытаний и уже познав теперь, как ужасна жизнь в условиях неправды, допустили в своей жизни что-то такое темное, что нас разъединяет.
Вот, например, в семье неблагополучно. Что мы тогда говорим или что слышим? — “А вот муж был такой-то”, или наоборот: “Жена была такая-то”, или: “А вот там была теща, там была свекровь”. Кто-то, обязательно кто-то был повинен. Вместо того, чтобы семье сказать: “Слушайте, друзья мои, в нашей семье неблагополучно. Давайте мы подумаем — в чем тут дело, и общими силами преодолеем этот недостаток, эту неприязнь друг к другу, чтобы был мир и согласие, чтобы была тишина”.
И если у нас вообще в жизни беспорядок, то, ведь, дорогие мои, мы всегда говорим, всегда указываем: “Вот такой-то виноват”. Вот, например, сейчас, в сегодняшний день, шел я сюда, в храм, подходит ко мне одна женщина и говорит, что она больна, что то-то и то-то у нее. А я вижу, что ничего она не больна, а сказала мне несколько слов и потом, вдруг, говорит мне: “Вот моя соседка такая-сякая...”, — и как только она мне это сказала, я сразу же понял, что болен-то у нее дух, нет у нее христианского сознания, и поэтому она уже находится на неправильном пути, на таком пути, который ничего, кроме горя, ей не принесет, если она не исправит свою жизнь.
Мы сейчас находимся в очень тяжелом положении, я говорю — мы, христиане. Мы очень много говорили о том, что церковная иерархия повинна в этом и что могут быть даже и слишком строгие слова в отношении ее. Мы говорили о том, что очень повинны в этом и господствующие слои населения, которые для защиты своих интересов использовали Церковь как прикрытие. Мы много и об этом говорили.
Но, дорогие мои, нам — не судить! Суд Божий — он изрекается! И суд Божий обрушился на тех, кто своей жизнью осквернил имя Его. И наше дело — не судить, наше дело понять, что и мы с вами повинны в этом церковном разорении, мы — рядовые верующие люди.
Как мы могли такое допустить? Ну, представьте себе, что назначили меня в ваш храм. Я пришел сюда к вам и стал здесь служить в нетрезвом виде: сегодня послужил, завтра послужил, а потом стал приходить в храм и от меня попахивает водочкой. А вы смотрите и думаете: “Ах, что там”, — и или в другой храм уйдете, или перестанете совсем ходить, или будете ходить и не обращать никакого внимания. Хорошо. Скажите, пожалуйста, будет ли вина на вас за то, что вы допустили такого священника в свой храм служить и не сплотились и не отвели его от храма?
Вы могли бы прийти в патриархию, и просить, и молить. Если бы там вас не услышали, не захотели бы услышать, то у вас есть исполнительный орган — приходской совет, и вы, как община, можете священника не пустить в святой храм.
Вы скажете: “Что делать? Как же быть?” — Молиться. Как молиться? По церковному уставу. Господь научит, как молиться. Раньше в египетских, ливийских и других монастырях были скиты, в которых жили монахи — то есть такие же обычные люди, как каждый из вас! — и они собирались и совершали утреню, вечерню, полунощницу — все так, <как в уставе>, и молитва была у них вдохновенная! А для нужд церковных они приглашали к себе священника, который приезжал и совершал Евхаристию и причащал их там, и если было нужно, то еще какие-то таинства совершал, то есть совершал то, что простой человек уже не может совершить. Значит, дело-то в чем? В том, что если бы вы сами были на высоте своего призвания, то вы были бы стойки, устояли бы в таком искушении, и не допустили бы, чтобы у престола Божия находился священник, который разоряет храм Божий!
Это я для примера говорю вам. Ведь это же началось две тысячи лет тому назад. Ведь Константин равноапостольный — который, вернее, называется равноапостольным — который сделал церковь господствующей, ведь он не случайно это сделал. Ему это было нужно для укрепления своей империи, поэтому-то ему вера единая была нужна. “Августу единоначальствующу на земли... многоначалие преста”, то есть как он, цезарь Август, император римский, един и многоначалие перестало, так вот и благодаря вере Христовой, христианской вере — многобожие прекратилось. Ему это было нужно для укрепления своей империи. Но разве это нужно было христианам? Зачем это нужно было христианам? Как они могли быть господствующими?
Если бы было иначе... Когда я думаю обо всем этом, я вижу, что здесь был уже упадок христианской веры, что в самом христианском обществе уже было разложение, уже желание какого-то господствующего положения, уже не хотелось идти тем узким путем, которым Господь призывает идти. Ведь у христианина нет широкого пути, у него узкий путь. А узким путем неприятно идти — то ли дело, когда широкий путь, открытый! А дальше — больше: сильные мира пошли в церковь, и пошла церковная жизнь уже совершенно в другом направлении — не туда, куда нужно.
Хорошо, а разве верующие люди — масса, сама масса — разве она не повинна в том, что чуждые, враждебные Церкви люди ворвались в нее и захватили власть над ней? Конечно, повинны. Каждый человек повинен. В разной мере — один больше, другой меньше, но всем нам нужно сознавать эту вину. Вина за горькое положение нашей церковной жизни лежит на каждом из нас.
Нам нужно помнить: когда есть непорядок в жизни, тогда прежде всего нужно искать вину в самом себе. И когда почувствуешь эту вину, осознаешь ее, тогда и путь жизни проясняется. Если же мы будем только бранить церковную иерархию, бранить каких-нибудь богатых людей, от этого ничего хорошего не будет, потому что церковная иерархия и после революции не только не улучшилась, но еще хуже стала. Богатых людей, правда, таких уже как будто нет, но мы все к богатству рвемся. Разве вы не чувствуете, как вот эта самая проклятая страсть стяжательства, как она лезет во всякую, в каждую щелку, и только чуть-чуть откроют щелку, она сейчас же рвется туда. Вот мысль о наживе — она очень нас беспокоит, она нас мучает. Если бы сейчас открыть все законы, то, знаете ли... Бог знает, что случилось бы с нами.
Я вспоминаю двадцатые годы. Тогда была такая новая экономическая политика — НЭП, и вот тогда была дана свобода такого обогащения. До сих пор, дорогие мои, передо мною люди, которые тогда вырвались вперед, очень быстро захватили уже лакомые такие куски и у них быстро стало развиваться дело. Ну и что дальше? А дальше — опять возвращение к старому. А это что значит? А это значит — уже окончательная погибель. Ну, и было прекращено это дело. Сейчас мы идем своим особым путем. Каким путем — нам, христианам, об этом не следует особенно размышлять. Потому что мы люди духовной жизни, и не нам учить, как нужно строить государственную жизнь, есть люди, на это поставленные, и Господь их вразумит, а наше дело любовью помогать им.
Так вот, дорогие мои, я и вам хочу сказать: перестанем отныне судить кого бы то ни было, будем прежде всего судить самих себя, имея перед собой закон Христовой жизни. Пусть это будет у вас всегда, начиная с раннего утра, — и дома, и в условиях служебных, и где бы вы ни были.
Наша совесть проверяется по евангельским истинам. Если есть отклонение — стой, остановись, дальше шага не делай. Почему? Потому что следующий шаг будет у тебя уже темный шаг, он приведет тебя к тяжелым последствиям, и ты можешь так запутаться в сетях вражиих, что уже и нельзя будет оттуда спастись...
Да хранит вас Господь!

Православие. Россия.

На главную страницу